МИЛИЦИЯ слова такого на чукотском языке нет и не было

Большой любви к этому учреждению государственной власти за всю свою долгую жизнь я так и не приобрел. Хотя с милицией и с милиционерами я встретился еще в дале ком детстве, когда из окружного центра в Уэлен целым собачьим караваном въехала шумная компания – милицейская экспедиция, которая направлялась в илирнейскую тундру раскулачивать тамошних богатых оленеводов. У многих приезжих под малахаями были надеты суконные фуражки с красными звездочками, а на поясах на местах, где обычно висели охотничьи ножи, в маленьких кожаных мешочках таились специальные ружьеца, предназначенные для убиения людей. Эти вооруженные люди возбуждали у меня какое‑то странное, почти болезненное любопытство своим странным предназначением: выискивать и уничтожать врагов среди своих. Мне более или менее была понятна роль пограничников, охраняющих границы нашего государства от проникновения чужеземцев, шпионов, диверсантов, всякой тайной нечисти, ищущей любого повода, чтобы навредить государству рабочих и крестьян и помешать строительству светлого будущего для угнетенного человечества – коммунизма. Эти враги даже внешне были неприятны, несимпатичны. Об их внешности мы судили по многочисленным кинокартинам, которые стали доходить даже до Уэлена. Но внутренний враг… Он мог быть даже твоим соседом. Я мысленно перебирал своих земляков, от ближайших соседей до дальних. Ближайшими были Туккайи, Сейвутегины… На врагов явно не тянули. В последней яранге, почти у поверженного ветрами электрического ветродвигателя, жил Лонлы. Он был просто патологическим лентяем и, несмотря на огромную физическую силу, испытывал отвращение ко всякому труду, требующему хоть каких‑нибудь усилий. Из него вполне мог получиться враг советской власти, вредитель и даже американской шпион. Но почему‑то он был вне всяких подозрений… Больше всего подозрительных было среди тангитан. И даже несколько обидно было, что среди потенциальных врагов моих земляков не оказывалось. Даже тех, кто в пьяном угаре ругал советскую власть и большевиков, не трогали. Милиция как‑то обходила стороной наших доморощенных дебоширов и критиканов. Милицейской караван умчался в короткий светлый день на юго‑запад и затерялся на долгое время среди долин далеких синих гор. Вернулись они уже по весне, когда в нартовых следах на снежном насте появилась талая вода. Они везли двоих арестованных стариков. Оба оленевода отличались высоким ростом, добротностью и нарядностью своей одежды. Их заперли в нетопленой бане. Был еще один арестант. Он лежал, туго привязанный лахтачьими ремнями к нарте. Молодой, крепкий, он, однако, отличался необыкновенной бледностью. Я подошел довольно близко к нему. Парень лежал с закрытыми глазами, и на его ресницах долго не таяли снежинки. Он вдруг разлепил веки и пристально посмотрел на меня. Он слабо улыбнулся и едва слышно попросил: – Положи мне в рот кусочек снега… Я огляделся: на улице никого не было. Быстро сковырнув носком торбаза кусок плотного слежавшегося снега, я осторожно подошел к связанному парню. Рот его пылал огнем. Ранним утром следующего дня я приблизился к нарте. Возле него стоял приезжий милиционер. Лицо парня было прикрыто меховым лоскутом, покрытым ночным снежком. – Он умер, – сказал милиционер. Он произнес это с таким спокойствием и безразличием, словно речь шла о каком‑то ничтожном животном, насекомом. Где‑то в глубинах моего сознания начинало вырисовываться понятие о жестокости власти, и особенно власти, направленной внутрь общества, охраняющей существующий строй и порядок. От нее несло всепроникающей стужей, как от ледяной стены. И у этой стены на первой линии стояла государственная сила – милиция. Вторая близкая встреча с милицией случилась у меня на пути в университет. Я оказался в бухте Святого Лаврентия, где обосновался мой двоюродной брат Теркие. Попал он туда в качестве арестованного. Побил в пьяном угаре работника полярной станции водовоза Мелленберга. В районной тюрьме он пробыл недолго и, освободившись, настолько пленил местное милицейское начальство своей грамотностью, сообразительностью и немалой физической силой, что его взяли охранником местного изолятора и дали отдельную комнату в общежитии, как человеку семейному: Теркие поспешил жениться на воспитательнице местного детского садика Вервуне, девушке из соседнего чукотского селения Аккани. Воспользовавшись родственными связями, я остановился у Теркие. Он всячески восхвалял свое могущественное положение и, понизив голос, сообщал, что может запросто арестовать и запереть в сумеречный дом даже председателя районного Совета, нашего земляка Отке. Как раз первым пароходом в то лето привезли для милиции новую форму. Когда Теркие облачился в новые суконные штаны, китель, блестящие сапоги, а на голову водрузил фуражку с лакированным козырьком и красной звездочкой на околыше, я даже почувствовал физическую боль от острой зависти. Я понял, что для моего счастья как раз не хватало этого: стать милиционером и облачиться в эту прекрасную форменную одежду. Я упросил Теркие померить форму. Она была великовата, но в ней я сразу же почувствовал себя другим человеком, способным на великие свершения и подвиги. Я уже воображал, как сойду с байдары на уэленский берег, и мама не узнает меня поначалу, и потом заплачет от радости, потому что слезы появлялись на ее красивых глазах по любому поводу. Было решено: остаюсь в бухте Святого Лаврентия, и буду служить в милиции, как мой двоюродный брат Теркие. Вместе мы пошли к начальнику. Начальник районной милиции, мужчина тучный и широколицый, похвалил мое намерение и напыщенно произнес, что национальные кадры решают все! Потом, почему‑то понизив голос, добавил: – Так говорит великий Сталин. Я быстро заполнил анкету. Милицейский начальник внимательно изучил ее и разочарованно произнес: – Да ты, юноша, еще молод! Пятнадцать лет всего. Придется подождать годика три… А на вид не скажешь. Среди многих разочарований в моей долгой жизни это было одно из самых болезненных и каждый раз вспоминается с болью. От милицейской карьеры мне пришлось отказаться. И как оказалось, навсегда! Одна из встреч с передним краем государственной силы произошла уже в Ленинграде, на льду реки Невы. Была весна. Тропка, по которой мы переходили Неву, начиналась от Адмиралтейства и выходила к гранитному спуску напротив Академии наук. Уже подтаивал снег, а солнце так прямо пекло голову, снежный блеск слепил глаза. У подъема на гранитную набережную меня встретил милиционер и скомандовал: – Стой! Я испуганно повиновался, быстро соображая, в чем это я мог провиниться. Милиционер подошел, приложил правую руку в коричневой матерчатой перчатке к зимней форменной шапке со звездой и строго произнес: – Проход по льду строго запрещен! Штраф – двадцать пять рублей! Сумма по тем временам была огромная: поллитровая кружка пива в уличном ларьке стоила сорок копеек. – Но я не знал! Честное слово – не знал! – принялся я уверять милиционера. – Вчера я проходил… – Вчера еще было можно, а с сегодняшнего числа – запрещено! – Но где я мог узнать об этом? – растерянно пробормотал я. – На том берегу находится точно такой плакат! – Милиционер указал на обломок лыжной палки с картонкой, на которой было написано: «Проход по льду запрещен! Опасно!» И я впрямь не заметил этого плаката: ни здесь, ни на том берегу. – Что же делать? Я – студент… Откуда у студента такие деньги? – Тогда идите обратно! Но разжалобить милиционера не удалось. Он невозмутимо и строго повторил: – Нет денег – иди обратно! Пришлось подчиниться приказу. У Адмиралтейства, под каменным львом, я прочитал плакат‑ предупреждение и понял: у милиционеров своя логика!

МОРЕ анкы

Его голос – это первый природный голос, который я услышал в своей жизни. Наша яранга стояла в морском ряду древних жилищ, выстроившихся вдоль уэленской галечной косы. Даже в самые тихие дни, дни полного штиля и неподвижности воздуха, его мощное дыхание проникало сквозь тонкие стены из кожи моржа, смешивалось с человеческими голосами и составляло постоянный фон. А в штормовые дни, в дни морского гнева, на галечную косу обрушивались удары такой силы, что все вокруг содрогалось, мигало пламя в каменных жирниках и даже притихшие собаки вздрагивали и глубже прятали в мех свои испуганные морды. Особенно громко и убедительно напоминало море о своей мощи поздней осенью, перед приходом постоянного зимнего ледового панциря. Иногда волны доходили до нашей яранги, и случались годы, что нам приходилось покидать свое жилище и переселяться к родственникам, которые жили в лагунной части нашего селения. Когда море ненадолго успокаивалось, люди направлялись на берег, в поисках даров моря. Чаще всего собирали мыргот, свежую морскую капусту, мелких рачков, куски дерева. Случалось, что выкидывало целого моржа и тюленя. Обычно зверь был несвеж, но вполне годился в качестве приманки на пушного зверя. Дармовую тушу отвозили в тундру и оставляли рядом с настороженными капканами и ловушками. На моей памяти несколько раз море дарило уэленцам бесценный подарок – целую китовую тушу. Почти всю зиму из вмерзшего в лед морского великана вырезали кубы желтого сала, топили из него жир, кормили собак. Вокруг туши питались многочисленные тундровые звери – песцы, лисы, волки, росомахи. Но большую часть года Чукотское море было покрыто крепким ледовым покровом. С берега ледовое пространство казалось бесконечным, протянувшимся на огромное расстояние до самого Северного полюса. Между прочим, на карте, висевшей в школе, наше морское пространство к северу от Уэлена было закрашено белой краской, обозначающей сплошной лед. Но лед не был сплошным. Он был испещрен трещинами, через которые выходило морское тепло, разводьями и полыньями, спокойная гладь воды нередко нарушалась всплеском всплывающих нерп и лахтаков. Иногда среди торосов появлялся сам хозяин Ледовитого океана – умка, белый медведь. Надо было повнимательнее оглядеться вокруг себя, и тогда кажущееся мертвое пространство оказывалось полным жизни, шума и таинственного шороха. Жизнь пробивалась сквозь ледяной панцирь. Если долго держался южный ветер, лед мог отойти от берега, оставив так называемый припай – прочную ледовую кромку, которая таяла лишь к середине лета. И тогда в разгар полярной зимы вдруг открывалось широкое водное пространство, блестевшее при свете полной луны, под северным сиянием и блеском больших, словно приблизившихся звезд. Однако главная роль моря в жизни прибрежного арктического человека состояла в том, что это был подлинный источник жизни. Море кормило эскимоса, кормило чукчу. Без моря он бы не жил на продуваемом всеми ветрами берегу. Почти все береговые селения и стойбища располагались на открытых, выдающихся далеко в море мысах и галечных косах. Когда в море показывалось стадо моржей или китовый фонтан, требовалось немного времени, чтобы в море вышла промысловая байдара. И зимой не надо долго идти по ледовому припаю, чтобы добраться до разводий и полыней, где резвились жирные нерпы. Эскимосское селение Уназик располагалось на длинной галечной косе, на несколько километров выдававшейся в море. Место было опасное – в сильные шторма волны перекатывались через узкую косу, смывали яранги, разрушали хозяйственные постройки. Случались жертвы и среди людей. Но ничто не могло заставить уназикцев покинуть это прекрасное для морской охоты место, где можно было видеть море по обе стороны косы от горизонта до горизонта, где морской зверь близко подходил к берегу. Советским властям чуть ли не силой пришлось переселять жителей Уназика, главным образом в целях предотвращения контактов советских эскимосов с американскими, которые жили как раз напротив уназикской косы на острове Святого Лаврентия. Когда устанавливался прочный ледовый припай, дядя Кмоль брал меня с собой на первое жертвоприношение морским богам. Мы готовились к этому священному обряду загодя. С вечера тетя крошила в специальное блюдо темного дерева сушеное оленье мясо, клала кусочки белого жира, тюленьего сала. Вся эта «священная еда» удивляла меня своей мизерностью, скудостью. Я как‑то высказал свое замечание по этому поводу. Дядя не удостоил меня ответом. Одетые в белые камлейки, при свете утренней зари, которая обозначалась на восточной стороне горизонта яркой красной полосой, мы медленно, степенно спускались к замерзшему морю, брели под черными скалами и выходили в отдельно стоящей скале Сенлун, поднимающейся высоко из светлого ледового окружения. Здесь дядя Кмоль останавливался и, обратившись к разгорающейся заре, сначала стоял молча, а потом начинал шептать. Как я ни напрягался, я никак не мог расслышать слов, различить речь. Иногда мне казалось, что он говорит на ином, незнакомом мне языке. Стояла такая тишина, что я отчетливо слышал шелест скатывающегося со скалы Сенлун ночного снега, звездный шорох и биение собственного сердца. Иногда священную речь дяди Кмоля прерывали какие‑то вскрики, более похожие на звериный голос, нежели человеческий. Я вздрагивал, и в мою душу закрадывался подспудный страх. И тогда мне казалось, что за нами, чуть выше нас стоят невидимые существа, те, которых называют Морскими Духами. После каждой удачной охоты, будь она коллективной, на байдаре или вельботе, или одиночной, на морском льду, каждый раз приносилась жертва. После одного случая я перестал удивляться мизерности того дара, который предоставлял человек морю‑кормильцу и Морским Духам. Мы ехали на собачьей упряжке по морскому припаю с нартами, нагруженными свежим моржовым мясом. Моя упряжка следовала за собаками старика Рычыпа. Я еще был школьником, и такой опытный сопровождающий был не лишним в мелких прибрежных торосах, где тяжелая нагруженная нарта могла легко перевернуться. В привычном месте возле скалы Сенлун Рычып остановился, крепко вбил остол в слежавшийся сырой весенний снег и чуть отошел в сторону, держа в руке деревянный сосуд с жертвенным угощением. Он недолго беседовал с богами, очевидно благодарил за удачную охоту. Бросив в снег жертвенное мясо, он вернулся к своей нарте и погнал своих собак. Мои же псы, которые очень внимательно наблюдали вместе со мной за жертвоприношением, едва стронув нарту, рванули к жалким кусочкам мяса и одно мгновение сожрали священную еду, повергнув меня в полное смятение и в священный ужас. Уже достигнув яранг, я притормозил свою нарту рядом с Рычыпом и с дрожью в голосе сообщил о случившемся. К моему удивлению, старик с поразительным спокойствием выслушал мое сообщение и усмехнулся: – Собакам ничего не досталось… – Но я же видел, – возразил я. – Ты что же думаешь, что собаки проворнее Духов? Еще мгновение до этого я был уверен, что отчетливо видел, как исчезали в розовых собачьих пастях куски мяса, но после слов Рычыпа я засомневался: и впрямь собаки никак не могли оказаться проворнее Морских Духов. Таинственность общения взрослых с Морскими Духами возбуждала любопытство и вместе с тем рождала в душе некое трепетное, боязливое благоговение перед непостижимо могущественными силами, которые таились в морских пучинах. Если морские охотники попадали в воду, оступившись, соскальзывали со льдины в разводье или летом хищный морж пробивал дыру в деревянном вельботе или кожаной байдаре, как правило, никто не бросался спасать их. Считалось, что люди, попав в воду, становились добычей, жертвой невидимых человеческому глазу могущественных, жестоких сил. Я на всю жизнь запомнил эту жуткую картину. Случилось это в Уэлене в позднюю осень сорокового года прошлого века. Южный ветер оторвал дрейфующий лед от припая, и открылось зимнее, непривычно свободное от плавающих льдин водное пространство. Нерпы и лахтаки и одиночные, отставшие от стаи моржи близко подплывали к кромке припайного льда. Самое большое скопление зверя наблюдалось у скалы Сенлун. Туда и устремилась группа молодых охотников. Беспечные, полные сил молодые люди так увлеклись добычливой охотой, что не заметили, как кусок льда, на котором они находились, оторвало от припая и понесло в открытое море. Первое время охотники не паниковали, тем более что льдину течением и ветром двинуло в сторону уэленского берега. Беду заметил наблюдатель, который, по обычаю, сидел на утесе Еппын. На кромке припая собрались люди, почти все население Уэлена. Кто‑то из русских предложил притащить байдару и с ее помощью попробовать спасти терпящих бедствие. Старшины Уэлена с недоумением посмотрели на него: но что с него взять, он же не знает обычая – нельзя отнимать у Моря его добычу! Льдина приближалась к припаю, и у многих затеплилась надежда. Охотники уже приготовились прыгнуть на твердый, неподвижный лед, сцементированный с берегом. Но чуда не произошло: льдина как‑то странно вильнула и понеслась прочь со страшной скоростью, быстро удаляясь в кипящее море. Тангитанские мужчины и женщины кричали и стонали, но коренные уэленцы стояли, словно превратившиеся в каменные изваяния. Льдина быстро удалялась, и фигурки людей уже стали неразличимы, растворились в морской дали, где все сливалось в белесое, студеное, одноцветное. Умолкли тангитаны, и только вой ветра занял все пространство. Этот вой был похож на громкий человеческий плач, горестный возглас по ушедшим навсегда от берега нашим землякам. Спустилась зимняя мгла, пошел снег, сжимая пространство. Море взяло свою добычу, и человек, зависимый от него, был бессилен.

МОРЖ рыркы

Это животное – главный источник жизни приморского луоравэтлана, анкалина. Если у побережья есть морж, значит, можно не беспокоиться о пропитании, о горючем для жирника, не надо думать о том, чем покрыть ярангу, из чего сшить покрышку для охотничьей байдары, откуда взять прочные эластичные ремни, материал для шиться непромокаемых плащей и, наконец, не надо гадать о том, чем кормить главное транспортное средство арктического человека – собак упряжки. Морж всегда сопровождал нашу жизнь. Он появлялся у наших берегов уже ранней весной, когда еще прочный припай отделял дрейфующий лед от материка. Приготовления к первой моржовой охоте обставлялись торжественными и магическими ритуалами, жертвоприношениями Морским Духам. На длинных собачьих упряжках везли охотничьи вельботы и байдары к открытой воде прямо напротив мыса Дежнева. Для нас, мальчишек, это было настоящее приключение и хотя бы такое, косвенное, участие в моржовой охоте. Когда окончательно уходил лед от берегов, моржа промышляли в открытой воде или на отдельных плавающих льдинах. Сначала плывущего моржа надо было загарпунить, а потом его расстреливали из нарезного оружия. Убитых моржей привязывали к бортам вельбота и байдары и буксировали к берегу, где уже собирались женщины, старики, старухи, дети в ожидании охотников с богатой добычей. Туши тащили усилиями всех собравшихся на берегу. Разделка начиналась с огромного моржового живота, вспарывания желудка. Морж питается в основном моллюсками, и в животе сытого животного их несколько килограммов. Полупереваренные моллюски почитались редким лакомством, и доставались они главным образом детям, как и куски свежей, еще теплой печени. Желающие могли, если поблизости находилась подходящая посудина, выпить теплой свежей крови. Потом наступало время дележа добычи. Даже после образования колхозов морская добыча распределялась среди охотников согласно древним, установившимся правилам. При этом всегда выделялась специальная доля для немощных стариков, больных, вдов и сирот. Я до сих пор помню вкус мяса первого весеннего моржа. Оно варилось в большом котле, подвешенном на длинной железной цепи с крюком над костром. Мясо обычно мелко резалось, примерно такого размера, как известное тангитанское блюдо бефстроганов. Вода почти полностью выкипала, оставалось густое варево, которое можно было черпать ладонями. В блюдо не клались никакие пряности, кроме тундровых зеленых листочков «чипъэт», не добавлялось соли. Мне больше всего нравилось холодное мясо. Бывало, набегаешься на воле, устанешь, проголодаешься, заскочишь в ярангу, запустишь руку прямо в висящий над потухшим костром котел и зачерпнешь целую пригоршню густого варева. Быстро проглотишь мясо, оближешь потеки бульона на руках, иной раз до локтей, и отправляешься дальше, на волю. Летняя охота на моржа с небольшим перерывом на середину лета плавно переходила на осенний промысел, когда моржи большими стадами направлялись на галечные лежбища, расположенные на побережье Чукотского полуострова. Моржей били довольно далеко от берега, но ни в коем случае не вблизи галечного пляжа. Очередь для колки клыкастых животных наступала лишь поздней осенью, когда уже виднелся на горизонте паковый лед. Вблизи лежбища ни в коем случае нельзя было стрелять, шуметь, кричать. За нарушение этих запретов могли и убить. И это потому, что моржовая добыча на лежбище обеспечивала жителей морского побережья всем необходимым на долгую зиму. Моржей на лежбище били копьями с длинными рукоятками. Надо было поразить животное с первого удара, ни в коем случае не позволить раненому морскому великану уйти в море. Поэтому в убое моржей принимали участие только сильные и опытные мужчины. Осеннего, лежбищного моржа разделывали несколько иначе, нежели весеннего и летнего. Оставляли на кусках кожу вместе со слоем жира и мяса. Так называемый копальхен. В произведениях тангитанских литераторов и журналистов часто с отвращением описывается специфический запах копальхена. Он и впрямь бьет непривычного человека наповал. Копальхен готовится следующим образом. Кожу вместе с мясом и жиром сворачивают в своеобразный рулет. Иногда внутрь добавляют куски печени, почек. Получается нечто вроде пакета, сшитого сырым ремнем, вырезанным из той же кожи, что и весь копальхен. Вес этого шмата килограммов тридцать–сорок. По‑чукотски это изделие называется кымгыт. Эти кымгыты зарывают в землю, в слой вечной мерзлоты, или перевозят в селение, где каждая семья имела свой собственный увэран, мясное хранилище. Оно неглубокое. В нем копальхен доходит до своей кондиции и набирает тот запах, который так ненавистен тангитанам. Каждая семья готовит столько кымгытов, сколько ей понадобится на долгую зиму. Ведь копальхен служит основной пищей не только человеку, но и собакам. Из одного и того же кымгыта рубятся куски и для семьи, и для упряжки. Обычно на завтрак мы получали по куску мерзлого копальхена, тонко нарезанного пекулем – специальным женским ножом, и этой еды нам хватало, чтобы не чувствовать голода на протяжении зимнего дня на морозном воздухе. Отправляясь в путешествие, каюр клал на нарту часть кымгыта, а если предстоял долгий путь, то и целый кымгыт, и этого запаса ему и его собакам хватало надолго. Я хорошо помню, как кормил собак после долгого пути. Посаженные на цепь псы терпеливо ожидали угощения, нервно позевывая и иногда испуская короткий вопль. Я открывал крышку подземного хранилища увэрана, которая представляла собой обычно китовую лопатку. На меня словно резким ударом устремлялся запертый в тесном пространстве аромат копальхена. Я доставал кымгыт и вооружался топором с остро отточенным лезвием. Сначала я разрубал круглый ком замерзшего копальхена посередине, а потом уже рубил большие круглые ломти. Зимний, пролежавший несколько месяцев в слое вечной мерзлоты копальхен в разрезе представлял собой весьма аппетитное зрелище: снаружи шел слой серой кожи, довольно толстой, сантиметра в полтора‑два, за ним слой жира, чуть желтоватого, затвердевшего, а потом уже розовое мясо с прожилками нутряного сала. Все эти слои отделялись друг от друга зелеными прокладками острой, необыкновенно острой плесени, напоминающей вкус хорошего рокфора. Слюнки текли от такого зрелища, и, не удержавшись, я отрубал себе тонкий, толщиной с полоску бекона для яичницы, слой копальхена и клал в рот. Собаки с завистью смотрели на меня и глухо ворчали, как бы напоминая о том, что копальхен главным образом полагается им, а не мне. Я разрубал на плотном снегу или на куске дерева порции копальхена, каждый величиной с мой кулак, и начинал бросать их в разверстые собачьи пасти. Собаки никогда не отбирали корм друг у друга и не устраивали драки, если кому‑то из них казалось, что его обделили. Так, кормя собак, я достаточно наедался копальхена, который потом запивал в яранге большой кружкой крепко заваренного чая. Зимой копальхен был основной едой. Он подавался на завтрак, в дневное время, вечером, когда не было свежего нерпичьего мяса. Если в увэране находилось несколько кымгытов, человек чувствовал себя уверенно, крепко стоял на земле и знал, что ему уже ничего не страшно, если даже зимняя охота на нерпу или белого медведя будет безуспешной несколько недель, а то и месяцев. Можно уверенно сказать, что я вырос на копальхене. Вот что я имел от моржа, когда жил в Уэлене. Крышу моей яранги была покрыта рэпальгином – расщепленной моржовой кожей. Когда по прошествии нескольких лет старую кожу заменяли новой, это был настоящий праздник. Старую покрышку настилали на пол, на слой хорошо просушенного мха. Холодная часть яранги – чоттагин – наполнялась теплым желтым светом. В жирниках блестел растопленный моржовый жир, над огнем висел котел, полный моржового мяса… На высоких подставках сушились байдары, покрытые моржовой кожей, меж столбов гирляндами висели наполненные воздухом моржовые кишки, из которых потом шили непромокаемых плащи. Из моржовых бивней, пока не было железа, точили наконечники стрел и копий, вытачивали кольца, пуговицы, а позже разрисовывали бивни сюжетами из древних сказаний. Из моржового желудка мастерили ярар – громогласный бубен, чей звук мог соперничать с шумом морского прибоя. Даже моржовый пенис шел на всякого рода поделки. Из‑за своей твердости и величины нынче он стал весьма дорогостоящим сувениром для заморских туристов и других тангитан. Если коротко, то для луоравэтлана морж – это жизнь!