Эйнштейн пишет в советский журнал

Как специалист‑патентовед со стажем Эйнштейн выступил с единственной статьей, вернее, короткой заметкой, написанной специально для советского журнала^[54]. То был первый номер журнала «Изобретатель» (предшественник популярного в наши дни «Изобретателя и рационализатора»). Он начал издаваться в 1929 году Центральным бюро реализации изобретений и содействия изобретательству. Заметка называлась «Массы вместо единиц». Она посвящалась вопросам постановки изобретательского дела.

Эйнштейн начал с формулировки: «Изобретателем я считаю человека, нашедшего новую комбинацию уже известных оборудований для наиболее экономного удовлетворения потребностей общества». Несмотря на очевидную корявость перевода (наши архивные поиски оригинального текста ни к чему не привели), мысль ясна. Более того, как кажется, Эйнштейн выражает здесь свое заветное кредо патентного эксперта: изобретатель не обязан придумывать нечто сверхъестественное, ошеломлять фокусами, техническим остроумием – ему достаточно рациональным образом скомпоновать уже известное. Едва ли с таким либеральным и терпимым подходом полностью согласился бы педантичный доктор Галлер. Но в делах Аншютца и Букки Эйнштейн руководствовался именно подобными соображениями.

Далее Эйнштейн сопоставляет положение изобретателей в капиталистических странах и в нашей, тогда единственной стране планового хозяйства. Он отмечает, что крупные и богатые частные организации нередко тормозят технический прогресс из‑за отсутствия заинтересованности в реализации «вновь изобретенных технических усовершенствований». Кроме того, видимо опираясь и на свой собственный опыт патентной работы, Эйнштейн справедливо утверждает, что при капитализме отстаивание монопольного права на изобретение нередко отнимает у его автора все силы, время и средства, полностью лишая возможности отдаваться своему призванию. В условиях социалистического общества монопольное право, по идее, должно заменяться систематическими поощрениями и стимулированием – заботы об изобретателях обязано брать на себя государство.

Эйнштейн не обходит вопроса и о возможных в этом случае «издержках», к которым могут привести недостаточно гибкое управление и бюрократические барьеры. «Образовывать коллектив изобретателей я бы не советовал ввиду трудности определения настоящего изобретателя. Я думаю, что из этого может получиться только общество укрывающихся от работы бездельников. Гораздо целесообразней образование небольшой комиссии по испытанию изобретений. Я думаю, что в стране, где народ сам управляет своим хозяйством, это вполне возможно».

В заключение Эйнштейн говорит о том, что прогресс в организации производства может в принципе привести к такой постановке дела, при которой изобретателей удается освобождать от всех обязанностей, кроме «обязанности» творить новое. Согласованными творческими усилиями массы изобретателей в конце концов, как полагает Эйнштейн, оттеснят гениальных одиночек – единицы будут заменены массами изобретателей. Хотя Эйнштейн считает, что истинная способность к изобретательству, как и любая форма талантливости, является врожденной, по его убеждению, без систематического образования реализовать эту способность невозможно – «без знания невозможно изобретать, как нельзя слагать стихи, не зная языка». «Важно выделить настоящего изобретателя из толпы фанатиков‑иллюзионистов и дать ему возможность реализовать именно те идеи, которые этого стоят» – так формулирует ученый задачу государства по отношению к изобретателям.

Редакция привлекла Эйнштейна к участию в первом номере своего журнала отнюдь не в качестве «свадебного генерала». От него хотели услышать суждение специалиста по изобретательству, чьи симпатии к Советскому Союзу были широко известны. Эйнштейн высказался в пользу массового изобретательства, и это было очень существенно, ибо в те годы вокруг этой проблемы у нас в стране разгорались жаркие споры. У массового изобретательства было много сторонников, но были и противники, утверждавшие, что техническое творчество под силу только высококвалифицированным специалистам, которые в те времена насчитывались как раз единицами. Но и энтузиасты массового изобретательства в пылу дискуссий допускали перегибы, выдвигая, например, лозунг: «Всякий работник – изобретатель».

Эйнштейн, высказавшись за массовое изобретательство, все‑таки твердо придерживался мнения, что полезные изобретения доступны не каждому.

Советское изобретательство пошло по пути массовости. Заметим, что в 1970 году число изобретателей и рационализаторов в нашей стране превысило 3,6 миллиона, а Всесоюзное общество изобретателей и рационализаторов – ВОИР – в 1971 году насчитывало свыше 10 миллионов членов. И еще одна цифра: десять лет тому назад в СССР 80 процентов изобретений принадлежали одиночным изобретателям, ныне же 80 процентов авторских свидетельств выдается изобретательским коллективам в 3–4 человека.

Впрочем, такая же тенденция к «коллективизации» наблюдается и в научной работе. И не только у нас. Так, в 1905 году в 17‑м томе журнала «Annalen Physik», поместившем «звездные» работы Эйнштейна, свыше 90 процентов статей были написаны одним автором. Сейчас в этом же журнале авторам‑одиночкам принадлежит всего лишь четверть публикаций.

Вот все, что мы знаем об Эйнштейне как патентном эксперте. Фактов не так уж много. Но не правда ли, даже это немногое изменяет наши привычные представления о великом исследователе природы. Они идут несколько вразрез с распространенной легендой о нем как о витающем в облаках абстрактном мыслителе, бесконечно далеком от всего земного.

 

Э. Андроникашвили

Из воспоминаний о гелии‑ІІ

 

Посвящается Ираклию Луарсабовичу и Вивиане Абелевне Андрониковым

 

Осталось уговорить Капицу

– Что это ты сам не свой? – тотчас же, как только я вошел в квартиру брата, спросили меня в один голос Ираклий и Вива. Вива – жена Ираклия. Хотя мы с ней однолетки, она всегда говорит со мной или тоном обеспокоенным, или тоном успокаивающим. Надо полагать, что в те годы я давал повод к такому обращению. Обычно она справлялась с моими несолидностями сама, но в крайних случаях ей приходилось апеллировать к Ираклию. Не потому, что он был старше меня на два года, – какая глупость! Я всегда считал себя старше его и одно время даже убедил в этом окружающих. Просто им вдвоем было легче сперва меня подавить, а потом уговорить.

Вообще‑то меня не так легко уговорить, когда я этого не хочу. Они просто не знали, что это им удавалось, только если я сам хотел, чтобы меня уговорили, что поступаю не почти правильно, а совершенно правильно, что делаю не просто хорошо, а очень хорошо. Откровенно говоря, я и на этот раз ждал, что меня уговорят.

Ну вот:

– …Что это ты сам не свой?

– Да так просто, – отвечаю, напуская на себя еще более «не свой» вид.

– Что просто?

– Да… Шальников уговаривает меня попросить Капицу, чтобы он принял меня в Институт физпроблем.

– Какое счастье! – воскликнула Вива.

– Навсегда? – спросил Ираклий, сперва крикнув жене: «Да погоди ты со своим счастьем!»

– Нет, не навсегда. На год‑полтора. Пока не выполню какого‑нибудь интересного исследования. У них так там практикуется. Иногда.

– А ты что? – спросили они хором, как это часто бывает у супругов, привыкших реагировать одинаково на одни и те же раздражители.

– Отказался, – сказал я важно. – Во‑первых, Шальников заявил, что ему плевать на мою кафедру в Тбилиси и на лабораторию тоже. Одного этого уже достаточно для того, чтобы отказаться.

– Ну, так ты докажешь ему в другой раз, что твоя кафедра такая замечательная, – сказал Ираклий и, взяв портфель, направился к выходу. – Вивочка, вправь ему мозги. Я буду дома в восемь.

На этот раз Виве пришлось уговаривать меня особенно долго – я выстроил крепость из контраргументов.

В самом деле, я организовал в Тбилисском университете кафедру экспериментальной физики. И еще неизвестно, справлюсь ли у Капицы с работой и не приведет ли меня эта затея к полному краху. За мое отсутствие кафедра попадет в другие руки и, по всей вероятности, развалится. И вообще я не собираюсь навсегда оставаться в Москве, а если уеду на время из Тбилиси, то потом придется вернуться к разбитому корыту.

И у меня в лаборатории за пять лет работы собрался богатый инструмент, без которого невозможно экспериментировать, – молотки, напильники, плоскогубцы и даже кусачки. Все это, конечно, растащат.

И со мной работают преданные люди: Иван Иванович, Бедный Датка, просто Датико – всех не перечесть. Каков я буду, если брошу их на произвол судьбы!

…Но Вива как дважды два четыре доказала, что мои товарищи только выиграют, если через год‑полтора руководитель вернется к ним с небывало выросшим авторитетом, в чем она не сомневается.

Что без собственной кафедры прожить можно, а без хорошей школы никак нельзя.

Что кафедра, наверное, и впрямь, как говорит Шальников, не так уже хороша, – хоть она в этом вопросе и не специалист, – но откуда же ей, кафедре, быть уж такой хорошей, если потеря нескольких молотков и напильников может ввергнуть ее в небытие?

И наконец, она, Вива, мне гарантирует, что купит на свои деньги все молотки и кусачки, какие будут утрачены за время моего отсутствия.

К приходу Ираклия я был разбит наголову, и брат понадобился лишь для того, чтобы решить: возьмет меня Капица или нет. Как раз об этом мы с Вивой поспорить забыли.

Я, конечно, стал доказывать, что не возьмет. Ираклий говорил, что, может быть, и возьмет, во всяком случае лично он не видит, почему бы и не взять. Вива была абсолютно уверена, что возьмет.

Наутро позвонили Шальникову. Он сказал – как всегда, скороговоркой, – что уже просил записать меня на прием, но что в остальном он умывает руки, поскольку Капица органически не переносит никаких советов насчет настоящих или будущих сотрудников.

…В огромном кабинете, обшитом деревянными панелями, за огромным столом сидел мужчина лет сорока пяти, широкий в плечах. Рот его был напряжен, углы губ опущены, в особенности левый, в котором он держал миниатюрную трубку. Трубочка все время гасла, и ее поминутно приходилось раскуривать.

Но его глаза совершенно не вязались с напряженной нижней частью лица. Светло‑голубые, почти бесцветные, они рассеянно блуждали в пространстве, и, даже когда они останавливались на собеседнике, казалось, что Капица их сфокусировал за стоящим перед ним человеком.

Грузно поднявшись, Капица обошел стол, подтянул молнию на коричневой замшевой куртке, равнодушно и некрепко пожал мою руку и снова сел в свое кресло. Бросалось в глаза, что он довольно массивен и что торс его, отнюдь не сутулый, наклонен вперед относительно нижней части тела.

Прошло немало времени, прежде чем он решился прочесть вслух, по складам и неправильно, мое имя и отчество.

– Вы грузин?

– Да, грузин.

– Вы живете в Тиблиси? (Он именно так и сказал «Тиблиси».)

– Так точно. Я живу там вот уже пять лет после того, как года два поработал в Москве.

– Сколько вам лет?.. Двадцать девять?.. Где учились?.. В Ленинградском политехническом институте?.. – рассеянно повторял он мои ответы с интонацией, ниспадающей к концу фразы. – А у меня в родстве тоже были грузины – Чухчувадзе, – произнес Капица, глядя сквозь меня. – Они тоже были родом из Тиблиси. Мой дед генерал Стебницкий долго работал в Тиблиси начальником картографического управления.

– Да, Чавчавадзе – это очень знаменитая наша фамилия. Жена Грибоедова, между прочим, была из семьи Чавчавадзе.

– Вы правы, – сказал Капица, не принимая моей поправки, – Чухчувадзе – это очень известная у вас фамилия. Мы очень были всегда близки с Завриевыми, которые приходятся мне троюродными братьями. Вы их знавали?

– Безусловно. Я знаю Кирьяка Самсоновича и Давида Христофоровича Завриевых, но, по правде говоря, не знал, что они родственники Чавчавадзевым.

– Да, я тоже не знал… – процедил Петр Леонидович, намереваясь, по‑видимому, отказаться от своего родства с грузинами, раз он был в родстве с армянами, которые вовсе не родственники Чавчавадзе. – Ну, лучше расскажите о себе. Вы, значит, заведуете в Тиблисском университете кафедрой?..

И он снова раскурил свою трубку, перешедшую впоследствии в мое владение. Левая его рука нащупала и подергала замок молнии на куртке. Правая прихлопнула волосы, идущие к правому уху от пробора над левым ухом.

– Ну что ж, – сказал Капица, выслушав ответы на все вопросы, – я лично не против того, чтобы вы поработали у меня в институте, хотя, по правде говоря, ко мне очень многие просятся… Вы, видно, активный человек: в двадцать семь лет в таких трудных условиях организовать кафедру, да еще руководить ею… Сколько вам было, когда защитились? Двадцать пять… Ну так вот! Я сам никогда не беру на себя единоличное решение вопроса – взять или не взять сотрудника. Это должен решить коллектив ученых моего института. Правда, вы будете не сотрудником, а прикомандированным, но правила у меня одни и те же. Я придаю очень большое значение тому, чтобы в моих лабораториях работали способные молодые люди из других институтов… Я считаю, что, возвращаясь к себе, они разнесут культуру физического эксперимента во все города Союза. Это куда полезнее, чем иметь один большой институт, который будет забирать себе навсегда самых талантливых…

Впоследствии мне начало казаться, что это не единственно возможное решение. Абрам Федорович Иоффе, например, расселял по огромной стране хорошо укомплектованные полноценные коллективы, которые он постоянно поддерживал из центра. Так были организованы институты в Харькове, в Томске, в Свердловске, в Днепропетровске. А что одиночки? Одиночка может легко растерять все благоприобретенное даже в лучшем из институтов, если после возвращения к себе он снова попадет в условия рутины и непонимания истинных задач науки…

– Кстати, – продолжал Капица, – мой учитель лорд Рёзерфорд поступал точно таким же образом: у него было всегда человек тридцать молодых способных учеников, которых он потом отпускал в другие университеты, оставляя у себя только самых талантливых… Так давайте условимся: вы делаете в ближайшую среду доклад на моем семинаре, и уж после доклада решим – оставаться вам или нет. Расскажите нам одну из ваших работ, а мы посмотрим. А пока ознакомьтесь с моими лабораториями. Я скажу кому‑нибудь, чтобы вам показали.

– Благодарю вас, Петр Леонидович, мне их уже показали мои друзья.

– А вы знакомы с кем‑нибудь из моих сотрудников?

– Как же, Александр Иосифович Шальников был некоторое время даже деканом моего факультета в Политехническом.

– Вот как?! Я ведь тоже учился в Ленинграде в Политехническом… Ну, как вам понравился мой институт?.. Рад был с вами познакомиться. До свидания. Все решится в среду.

Я выпятился из кабинета академика Капицы, директора Института физических проблем (ух, какое название!), бывшего директора лаборатории в Кембридже (кстати, ведь она, кажется, была построена специально для него), члена лондонского Королевского общества, ученика самого Резерфорда! И тут мне стало совсем не по себе.

И было не по себе все дни до среды.

 

 

В зеленом ультрафиолете

Седуксен еще не был придуман. А в среду с утра ноги были мягкие, как ватные подушки, – не могло быть и речи о том, чтобы пересечь город на таких бесформенных конечностях даже с помощью трамвая или автобуса.

Ираклий, видя, в каком я состоянии, «ушел в кусты» – не очень приятно толкать родного брата на вечный позор, явно неизбежный для человека, который плохо стоит на своих двоих и норовит все время на что‑нибудь плюхнуться. Но Вива решительно вызвала такси и сама повезла к институту.

– Не смей быть таким мрачным! Гляди веселее, улыбайся, все будет замечательно! – твердила Вива всю дорогу и с этими же словами вытолкнула меня из машины.

Цепляясь за перила, словно старец, карабкаюсь на второй этаж и вижу в преддверье капицевского кабинета участников научного семинара. Памятуя наставления, улыбаюсь, пожимаю руки ученым мужам, пробую даже принять участие в общей беседе.

Ровно в семь появился Капица, и все уселись по своим местам: Капица – за свой рабочий стол, Ландау – спиной к доске, заместитель директора Ольга Алексеевна Стецкая – лицом к доске, прочие экспериментаторы и теоретики сгруппировались вокруг круглого столика с бутербродами, печеньем и конфетами. Студенты расположились вторым кругом, и, чтобы дотянуться до еды, им приходилось класть живот или грудь на головы сидевших в первом круге.

– Вот товарищ Андроникашвили. Доцент из Тиблисского университета. Он там заведует кафедрой. Он хотел бы поработать у нас год‑полтора. Он расскажет нам одну из своих работ. Потом мы решим. Пожалуйста! Вам надо будет уложиться в пятьдесят минут, – сказал Капица и добавил: – Всегда лучше рассказывать более сжато, чтобы оставить побольше времени на дискуссию.

Как потом выяснилось, эта фраза, которую он произносил неизменно, находилась в вопиющем противоречии с практикой ведения семинара. Только доклад кончался, Капица задавал два‑три вопроса, Ландау говорил: «В общем интересно», а вопросы, доносившиеся со стороны круглого стола, Капице обычно казались несущественными, и оставшееся время все чинно высиживали, говоря о том о сем и поглядывая на стрелки часов…

– Вы разрешите мне рассказать о моей работе, посвященной теории фазовых превращений первого рода в конденсированных системах?

– Да, пожалуйста. Все, что хотите.

Неужели Шальников, который изображает из себя моего друга, будет, как и все, жевать эти бутерброды и хлебать чай? Таки есть: громче всех жует! Кому же мне рассказывать? И самому очень хочется есть – ведь я сегодня от страха даже не пообедал!

– Ну, что же вы? – как бы очнувшись, услыхал я голос председателя.

И я начал.

Пошло как будто гладко. Во всяком случае, все сидели с понимающим и одобрительным видом, хоть и держали стаканы в руках.

И вдруг заминка.

– Что обозначает в вашей формуле буква «и»? – спрашивает Капица. – Кстати, и буква «пи» у вас должна была сократиться!

Что за черт! Никакой буквы «и» на доске нет, а известное всем школьникам «π» должно стоять здесь намертво, безо всяких сокращений…

– Петр Леонидович имеет в виду не «и», а «Е»! Это, Петр Леонидович, у него, наверное, обозначает энергию, – говорит Шальников, лучший и, пожалуй, единственный толкователь капицевских оговорок.

Ах, вот что! Он русские буквы произносит на английский лад, соображаю я. Значит, его интересует не «пи», а «p», то есть давление. Видно, они здесь не только жуют бутерброды, но и слушают. Довольно внимательно.

И речь моя зазвучала четче, внятней. Скажу даже – ритмичней.

– Этого вашего вывода я не понимаю, – снова прервал меня Капица.

– Как же это вы не понимаете? – сорвалось тут у меня, и я с удивлением взглянул на председателя.

– Нет‑нет, кажется, я и в самом деле понимаю, – поспешил согласиться Петр Леонидович.

Наконец и доклад, и дискуссия окончены. Я сел уплетать бутерброды. Все позади, и меня уже не так сильно страшит приговор, который вот‑вот будет произнесен.

– Ну что же, – медленно сказал Капица. – Направление ваших работ вполне совместимо с тем, что делается в моем институте. И я не вижу причин, почему бы вам не поработать у нас. Некоторое время. Мы тоже занимаемся фазовыми превращениями. Правда, не первого рода, а второго. Я имею в виду жидкий гелий и сверхпроводимость. Ну, как вам понравился, товарищи, доклад нашего гостя?

Я обернулся к Шальникову:

– Спасибо вам громадное, Александр Иосифович, за вашу выдумку определить меня сюда.

– Рад за вас.

…После следующего доклада (докладывалась статья из только что полученного журнала) Капица спросил:

– Кто автор этого эксперимента? А кого он благодарит? Это хорошая научная школа и эксперимент первоклассный. Отличие хорошего опыта от хорошей теории заключается в том, что теория очень быстро стареет и заменяется новой теорией, основанной на более совершенных представлениях, и скоро совсем забывается. Другое дело – эксперимент! Хорошо продуманный и тщательно поставленный опыт входит в науку навсегда, делается ее частью. А трактовать этот опыт в разные времена можно по‑разному.

Он помолчал и потом сказал задумчиво, ни к кому не обращаясь:

– Некоторые из изучавшихся этим автором явлений было бы удобнее наблюдать в зеленом ультрафиолете.

– Петр Леонидович! – подскочил Шальников. – В ультрафиолетовой части спектра никакого зеленого цвета нет. На то он и ультрафиолет. Вы, вероятно, имели в виду что‑нибудь другое?

– Как нет? – удивился Капица и добавил с полной уверенностью: – В ультрафиолете есть свой зеленый цвет…

Несомненно, Петр Леонидович хотел высказать еще какие‑то необычайно интересные идеи – из тех, что он высказывал часто и неожиданно. Но в данном случае даже сам Шальников, всегда знавший, что хотел сказать Капица, не сумел догадаться, какая мысль крылась за случайно сорвавшимися с его уст словами.

– У нас до девяти еще семнадцать минут. Можно поделиться новостями. Какие у вас в Тиблиси новые анекдоты?

– Я, Петр Леонидович, не рассказываю анекдотов. Ну, совершенно не умею.

– Жаль!

– Петр Леонидович, это неправда. Элевтер Луарсабович отлично рассказывает анекдоты и знает их целую кучу.

– Да что вы! Ведь я вам рассказывал только настоящие происшествия!

– Ну расскажите что‑нибудь в этом роде…

Будь проклят этот Шальников, – какие тут происшествия после доклада, когда у меня еле язык ворочается!

Происшествие получилось неинтересным, все слушали вяло.

– Ну что же, сейчас ровно девять, и мы можем расходиться, – заключил Капица. – А вы останьтесь, – сказал он мне, – мы обсудим, когда вы к нам приедете и что будете делать…

 

 

Задание

В январе 1940 года, вернувшись из Тбилиси, я вручил Капице свою «верительную грамоту»:

«…прикомандировывается к Институту физических проблем АН СССР сроком на один год для повышения квалификации».

– У вас, говорят, умер отец?.. Соболезную… Напомните мне, чем вы занимались до сих пор.

– Хотел изучать, с какой вероятностью в маленьких зернышках сплава, изолированных друг от друга, могут образовываться зародыши новой фазы…

– Пожалуй, это как раз то, что нужно нам, – после паузы объявил Капица. Он вскочил, подбежал к доске и стал чертить на ней полюса электромагнита, какую‑то кривую, которая, по‑видимому, должна была изображать сосуд Дьюара, и траектории коллоидных частиц – мельчайших зернышек металла, которые предстояло получить моим методом.

– Вы будете диспергировать в жидком азоте металлические сплавы, которые могут быть сверхпроводниками, и затем вводить их в дьюар с жидким гелием, помещенный в неоднородное магнитное поле. По тому, какое количество металлических частиц отклонится магнитным полем, мы сможем узнать, какой процент вещества в сверхпроводящем сплаве находится в состоянии сверхпроводимости…

«Лиха беда – начало!» Для этого я должен был заставить мелкие частицы металлического сплава, охлажденные до температур ниже критической, лететь через неоднородное магнитное поле. Сверхпроводимость некоторых частиц должна была, по идее, разрушиться магнитным полем, остальные же частицы, оставшиеся сверхпроводящими, должны были отклониться…

– Сделайте все необходимые расчеты, – продолжал Капица, – и приступайте к работе. Я вам выделю комнату в подвале – там у нас есть фундамент для крепления лабораторных приборов. Вы установите на нем ваш прибор для приготовления коллоидов, закрепите в нем дьюар с жидким воздухом и со следующего месяца начнете опыт. А пока прибор будет готовиться, вы ознакомитесь с техникой низкотемпературного эксперимента. Я рекомендую проделать все опыты студенческого практикума, который разработан в моем институте для студентов Московского университета. У меня все сотрудники предварительно проходят этот практикум…

На этом аудиенция окончилась.

Забегая вперед, скажу, что предложенному Капицей опыту не было суждено состояться – наука о сверхпроводимости пошла другим путем.

 

 

Все на особый лад

Нет, на этот раз я влюбился не в девушку. Всеми моими помыслами завладел Институт физических проблем. Вряд ли сейчас мои чувства могут кого‑нибудь удивить: Институт атомной энергии, Институт теоретической и экспериментальной физики, Объединенный институт ядерных исследований в Дубне, Физический институт имени Лебедева, да и сам Институт физпроблем в теперешнем его виде, учреждения Сибирского отделения Академии наук СССР, физические институты Украины, Армении, Грузии – все они сейчас богаче, многолюднее, обеспеченнее, чем тогдашний Капичник, оборудованы новейшей техникой: ускорителями, атомными реакторами, установками для термоядерного синтеза.

Но Институт физических проблем 1940 года и сейчас живет в моей душе как основа основ, и думается, что очень многое во всех наших современных физических учреждениях взяло начало от этого чистого источника науки.

В ту пору в институте работало человек сто, из них наукой занималось человек десять, включая прикомандированных и аспирантов‑теоретиков.

Важными персонами в институте были замдиректора Ольга Алексеевна Стецкая – тетя Оля, референт директора Олег Николаевич Писаржевский, ставший впоследствии известным писателем, и бухгалтер Макс Моисеевич Эфрос, кстати единственный сотрудник бухгалтерии. (Несмотря на это, он умудрялся подавать годовой отчет ровно в 10 часов вечера каждого 31 декабря, – правда, у Капицы не было постатейного расходования средств.)

Почти все остальные административные сотрудники и часть технического персонала были внутриинститутскими совместителями: машинистка – она же завканцелярией, она же кассир‑инкассатор. Завскладом – он же снабженец. Электрик – он же пожарный, он же хранитель научного инвентаря, он же помощник механика, ожижавшего водород и гелий.

– В институте нельзя держать ни одного человека, который бы не был занят на все сто процентов, – поучал нас Капица.

– У нас не фундаментальная библиотека, – говорил он научному сотруднику, исполнявшему роль шефа библиотеки. – Если какой‑нибудь книгой сотрудники пользуются редко, то ее немедленно надо передать в одну из библиотек, которые в ней нуждаются.

– Ваш эксперимент можно было бы довольно легко выполнить с помощью регистрирующего микрофотометра Цейса, – обратился он ко мне однажды. – Но мне показалось, что прибор нам не пригодится в ближайшее время, и я передал его в другой институт, где он принесет больше пользы.

У него было много разных идей о том, как должен быть устроен институт, некоторыми из них он делился довольно часто, не стесняясь повторений. Другие принципы он держал про себя, и проходило много времени, прежде чем сотрудник догадывался, в чем дело.

Собственный помощник был только у самого Капицы, остальные трудились в полном одиночестве. Ни лаборантов, ни препаратов. Я уж не говорю об ассистентах или каких‑нибудь других ультраквалифицированных лицах. Работать в одиночку было трудно. Двух рук не хватает – помогай себе зубами. И часто помогали, между прочим! Увидеть ученого, держащего в зубах вакуумную резину, стеклянную трубку или даже зажженную стеклодувную горелку, было довольно просто.

В редких случаях – при крайней необходимости – во время эксперимента разрешалось воспользоваться кем‑нибудь из электротехников, которых было четверо. Но все – совместители, и застать их без дела было невозможно. Приходилось умолять бросить свое занятие и прийти помочь. Иногда уговорить удавалось: все зависело от личных симпатий.

– Ну уж так и быть! – говорил Сережа Околеснов в ответ на мои просьбы и, бросив зарядку аккумуляторов, шел ко мне в комнату. – Был бы кто другой – ни за что бы не пошел!

Приходили звать на помощь и друг друга. Является ко мне мой сосед Алексеевский и просит:

– Элевтер Луарсабович! Не можете потратить на меня десять минут?

Говорил он столь низким голосом, что некоторые звуки не воспринимались ухом, и было принято толковать, что он испускает инфразвук.

– Пожалуйста, – говорю.

– Вот я сейчас потушу свет, и вы увидите на стене семь зайчиков от семи гальванометров.

Это уже было в его комнате. Он потушил свет.

Я ему говорю:

– Зажгите, я не успел рассмотреть, где же у вас шкалы.

– Зачем вам шкалы? Я же сказал, что надо смотреть на стенку. Это опыт предварительный. Мне необходимо знать только направления движения зайчиков, поэтому шкал нет.

Смотрю на стену и в темноте вижу действительно семь световых бликов, отраженных зеркальцами гальванометров.

– Включаю! Раз‑два‑три! – взревел Алексеевский.

Семь световых пятен запрыгали по стенке. Запомнить, какое куда, – невозможно.

– Ну что? – спрашивает.

– Ничего не запомнил, – говорю. – Включите, пожалуйста, еще раз.

– А черт бы вас побрал! – зарычал он инфразвуком. – Весь эксперимент мне изгадили. Две недели готовил.

– Ну неужели ни одного раза нельзя больше включить? – умоляю, весьма смущенный.

– Нет, нельзя. Ну неужели ни одного зайчика не запомнил? – умоляет он, весьма разъяренный.

– Нет, ни одного.

Так ничего и не получилось из эксперимента на этот раз. А позвал бы он электрика Никиту Щенникова – он бы наверняка запомнил, если не все семь, то по крайней мере три зайчика. А все семь не запомнил бы никто. На этот счет Алексеевский явно заблуждался. Включить рубильник и я бы мог. Что же он сам не смотрел на свои зайчики?

…Теперь вместо сугубо индивидуальных экспериментов, занимавших еще относительно большое место в физических институтах, проводятся, как правило, огромные коллективные исследования, масштабы которых с годами все увеличиваются. Но я и сейчас продолжаю придерживаться мнения, что на каком‑то этапе своего развития ученый должен остаться один – с глазу на глаз с наукой, не пользуясь помощниками, не опираясь на руководителей.

Единственной нашей постоянной помощницей была уборщица, но и ей категорически запрещалось прикасаться к приборам или даже к поверхности стола. Мести она могла только пол.

Но не успеешь развести хлев, к чему были все предпосылки и уважительные причины, – тетя Оля Стецкая уже тут как тут.

– Почему у вас на столах грязно? Насос маслом забрызгало, пора бы почистить.

К чистоте приучала нас не одна она.

– А, доктор! Заходите, заходите, – говорю своему бывшему декану, держащему в руках корковую пробку и напильник.

Обточенная напильником корковая пробка – ходовой материал у криогенщиков тех лет. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Шальников не расстался с нею, идя ко мне в лабораторию.

– Садитесь!

– Нет, благодарю вас. Я на минутку. – Минутка длится ровно столько времени, сколько надо, чтобы обточить пробку.

– Заходите вечерком, – приглашает Шальников, будто затем и заглядывал.

Там, где он стоял, выросла изрядная горка корковых опилок. Как назло – Капица.

– Что же это вы, Андроников, разводите у меня в институте такую свинарню! В лабораториях должна быть идеальная чистота! Я всегда говорю: если в кабинете директора чисто и в уборных тоже чисто, то в учреждении вообще чисто. Можно не проверять его работу – она налажена хорошо. Но вы опровергаете установленную мной закономерность. Запомните: там, где грязь, – там не может быть научной работы, за результаты которой ученый мог бы ручаться. Мне еще Рёзерфорд это говорил в дни моей молодости.

Но хуже всего со ртутью. Капица боялся даже малейших признаков загрязнения ртутью. Издал приказ, согласно которому за небрежное обращение со ртутью любой сотрудник подлежал изгнанию из института. Разольешь ртуть – и чистишь пол целый день.

Зайдешь к доктору наук:

– Хозяина нет?

Случайный посетитель показывает пальцем под стол. Неудобно сказать, что крупный ученый сидит целый день на корточках и собирает ртуть.

– Профессор, что вы тут делаете? – воскликнешь, бывало, чтобы обратить все в шутку.

– А, черт! – несется из‑под стола. – Ртутный манометр лопнул!

«…Запомните: там, где грязь, – там не может быть хороших результатов, которые ученый мог бы гарантировать», – говорю я своим сотрудникам теперь, тридцать лет спустя, обходя лаборатории.

Это Капицево счастье, что у него в институте было пять экспериментаторов. А каково мне, когда в Институте физики Грузинской Академии наук с захватывающим воодушевлением мусорят триста физиков, а еще шестьсот человек им помогают…

Одна вещь оставалась для меня непонятной очень долгое время: почему в таком антибюрократическом учреждении трудно отдать заказ в мастерские. При относительно большом штате механиков надо было получить обязательное разрешение на изготовление прибора у самого Капицы, а для этого надо было его ловить в коридоре или сидеть подолгу в приемной, а потом не так уж и редко выходить из его кабинета ни с чем.

Только впоследствии дошло до сознания, что это есть метод контроля и руководства научной работой со стороны директора, который, как правило, никогда не расспрашивал, как дела, редко заходил в лабораторию и еще реже что‑нибудь советовал. Когда чертежи, приготовленные для мастерской, попадали к нему в руки, он мог свободно ориентироваться в идеях, которые были заложены в эксперимент, следить за тем, как часто к нему попадают чертежи (а следовательно – за тем, насколько интенсивно работает ученый). При этом он каждый раз спрашивал о судьбе предшествующего прибора, чертеж которого ранее прошел через его руки.

Непонимание сути этого метода чуть не привело меня однажды к катастрофе.

– Петр Леонидович, можно мне к вам зайти? Мне надо подписать заказ в мастерскую.

– Заходите, заходите, Элевтер, – мирно сказал Петр Леонидович.

Я приблизился к его креслу.

– А что это у вас за бумаги? – спросил он меня, указывая на миллиметровку, свернутую в трубочку.

– Вы вчера обещали мне подписать чертежи в механическую мастерскую, – пробормотал я, разворачивая перед ним бумажный рулончик. Но не успел я его развернуть, как Капица закричал на меня:

– Это еще что за чертеж? Послушайте, Андроникашвили, вы что? Приехали ко мне в институт специально, чтобы загружать мои мастерские?

– Что вы, Петр Леонидович!..

– Вы, кажется, хотели подготовить у меня в институте докторскую диссертацию?

– Докторскую… – почти неслышно произнес я.

– А я у вас и кандидатскую степень отниму!

– Да за что?.. – еще тише прошептал я.

– Да за то, что вы не умеете использовать приборы, кстати сказать, сконструированные вами же. Из вашего прибора, наверное, можно выжать еще кучу данных, а вы уже хотите новый заказывать!..

В редких случаях Петр Леонидович разрешал работать до одиннадцати.

В 11 часов вечера один из нас (все тех же злосчастных экспериментаторов) обходил все лаборатории, все комнаты, все цеха института. В нашу обязанность входило перекрыть газ или воду, забытые кем‑нибудь, выключить рубильники на щитах, погасить свет, посмотреть, нет ли тлеющих предметов, попробовать, плотно ли завинчены редукторы водородных и гелиевых ресиверов. Если бы не эти предосторожности, то институт неоднократно имел бы основания погибнуть от огня, взрыва или потопа.

Рабочая неделя кончалась, как в Кембридже, в пятницу. Для Капицы – в 2–3 часа дня, после чего он уезжал с семьей на дачу. Для остальных – когда последние капли жидкого гелия испарялись из их приборов.

Но это не означало, что в субботу институт не функционировал вовсе. Суббота – день открытых дверей. В субботу в институте все должно было быть особенно чисто, прибрано. В этот день бесконечные экскурсии ученых, инженеров, военных, писателей и даже пионеров посещали лаборатории и беседовали с нашими нау<