Алфавит: огромный скачок вперед

 

Зародившись в Месопотамии, «вирус» письменности быстро распространился на окружающие культуры. Благоприятная среда, которую он нашел в человеческом мозге, несомненно, очень этому способствовала. Однако во всех обществах «письменная эпидемия» ограничивалась лишь небольшой группой специалистов. Сложность этого изобретения препятствовала его дальнейшему распространению. По некоторым оценкам, шумерский язык когда‑то насчитывал 900 знаков, число которых позже сократилось до 500: пиктография постепенно уступала место слоговому письму. В Египте обучение писца включало заучивание в общей сложности около 700 знаков. В современном Китае детям приходится заучивать несколько тысяч символов. Еще в 1950‑е годы уровень неграмотности среди взрослого китайского населения был близок к 80 % – до того, как радикальное упрощение и массовые инвестиции в образование снизили этот показатель до 10 %.

Прежде чем вирус письма приобрел характер пандемии, он должен был мутировать. Как и в случае с биологической эволюцией, эта мутация – алфавитный принцип – вероятно, возникла в небольших группах людей, находящихся на периферии основной части общества. Первые следы алфавитной системы, названной протосинайской, датированы 1700 годом до нашей эры и обнаружены на Синайском полуострове, рядом с месторождениями бирюзы, которые разрабатывали фараоны Среднего и Нового царств. Эта система письма заимствовала формы нескольких египетских иероглифов, но использовала их для семитского языка. Знаки больше не передавали значение, а указывали только на звуки речи – фактически только на согласные. Таким образом, количество письменных символов резко сократилось: двух десятков знаков было достаточно, чтобы представлять все существующие звуки речи.

Семена алфавитного письма проросли потому, что это был новый язык. Это позволило писцам отбросить старые правила и перейти к рационализированной транскрипции. Хотя они, несомненно, черпали вдохновение из египетских и клинописных систем, у них была уникальная возможность устранить любые исторические ошибки, извлечь базовые принципы и преобразовать их в простейшую форму. В итоге они полностью отказались от идеографического письма и сосредоточились исключительно на абстрактной записи звуков речи и корней слов[298].

Новый язык писцов принадлежал семитской семье, которая сегодня включает арабский, амхарский и иврит. Морфология этих языков своеобразна тем, что акцентирует согласные звуки. Очевидно, именно эта особенность помогла изобретению алфавита. В семитских языках корни многих слов состоят из фиксированной решетки согласных, в пределах которой гласные могут варьироваться. Например, в иврите корень – gdl‑, выражающий общее значение «большой», может склоняться как «gadol» – «большой» (мужской род); «gdola» – «большая» (женский род); «giddel» – «поднимать»; «gadal» – «расти»; «higdil» – «увеличивать» и так далее. Создатели протосинайской письменности воспользовались этой особенностью. Они понимали: все, что нужно сделать, – это представить абстрактный каркас из согласных. Их язык не требовал большого количества знаков для каждого возможного слога – читатель мог понять суть сообщения, просто посмотрев два десятка форм в лексиконе согласных.

Выбор формы для каждого согласного был обусловлен простой мнемоникой[299]: каждая форма обозначала слово, начинающееся с соответствующего согласного. Эта идея получила название акрофонического принципа (буквально – «использование звука на одном конце»). Так, согласная «b» представляла собой очертания дома, который в большинстве семитских языков произносился как [beth]. Она дала свое название букве бета (β) в греческом языке. Гортанная смычка – уникальный для семитских языков согласный, с которого начинается слово «’aleph» («вол», «бык») – изображалась в протосинайском письме головой вола. Позже, стилизованная и перевернутая, она стала буквой альфа (α) в греческом алфавите, а затем буквой «А» в латинице. Перевернув заглавную «А», мы увидим голову и два рога вола. Акрофонический принцип – единственная причина, по которой греческие буквы имеют любопытные названия (альфа, бета, гамма, дельта и так далее). На самом деле это искаженные семитские наименования двух десятков образов, которые дали нашим буквам форму, название и произношение их первой согласной.

Таким образом, каждая буква в латинском алфавите содержит скрытый рисунок, придуманный 4000 лет назад. Буква «m» символизирует волны («mem» или «mayyūma»), буква «n» – змею («nahašu»), буква «l» – заостренную палку («lamd»), буква «k» – руку с вытянутыми пальцами («kaf»), буква «R» – голову («res»). Мне нравится думать, что культурная эволюция пошла по тому же пути, что и нейрофизиолог Кэйдзи Танака: рисунки упрощались до тех пор, пока не осталась только базовая форма (см. рис. 3.6 и 4.3). Первые реалистичные изображения воловьих голов в пещере Ласко постепенно превратились в семитскую письменность, которая трансформировала их в несколько штрихов. Финикийцы и греки переделали их в современную букву «А». Как Танака упрощал изображения, пока не достиг элементарной формы, активировавшей зрительные нейроны обезьяны, так и письменность развивалась в направлении облегченной системы, которая могла быть мгновенно распознана нейронами нижневисочной коры. В результате культурной эволюции писцы пришли к небольшому набору минимальных и универсальных буквенных форм. Хотя они могут варьироваться от одной страны к другой, все они происходят из одного и того же набора базовых элементов, которые присутствуют в естественной среде и которые наша зрительная система воспринимает наиболее легко.

С изобретением алфавита письменность стала более демократичной. Чтобы стать писцом, больше не требовалось учиться годами. Любой человек мог научиться читать и писать 20 букв (или около того). Письменность и алфавит быстро распространились по всему миру. В Угарите, на сирийском побережье, вдали от места своего рождения, алфавитный принцип был приспособлен к технологии глиняного письма на табличках. На месте древнего ханаанского города были найдены образцы письма на клиновидном алфавите, датируемые XIII веком до нашей эры. Он был семитским и косвенно породил все мировые алфавиты: сначала финикийский, давший начало греческому, кириллицу, латынь и, вероятно, все индийские системы письма; затем еврейское письмо, почти не изменившееся с тех пор; наконец, арамейский, ставший источником современного арабского, на котором сегодня читают 200 миллионов человек.

 

Гласная – мать чтения

 

Финикийцы внесли еще один важный вклад – обозначение гласных. На семитском языке транскрибировались только согласные звуки. Эта особенность усложняла чтение и приводила к двусмысленностям: буквы передавали только корни слов, а не их полное произношение. Финикийская письменность, следуя примеру древнееврейского и угаритского алфавитов, ввела представление гласных путем добавления символов, получивших название matres lectionis («мать чтения»). Первоначально matres lectionis были просто согласными, преобразованными в гласные. Вероятно, это произошло из‑за того, что произношение некоторых слов изменилось[300]. Например, семитское слово «panamuwa», которое первоначально писалось как «PNMW», в устной речи постепенно исказилось до «panamua», а затем – «panamu». Поскольку слово по‑прежнему писалось «PNMW», конечная согласная «W» стала транскрипцией звука [u]. Точно так же согласная «j» («jodh») стала официальной транскрипцией гласной [i]. Кстати, именно поэтому англичане произносят столицу Словении, Ljubljana, как [Liubliana].

Финикийская система, однако, была не идеальной. Она не передавала всех гласных и изобиловала двусмысленностями, поскольку одни и те же символы обозначали как согласные, так и гласные. Алфавит, каким мы его знаем сегодня, создали греки. При этом они переняли финикийские названия букв (‘ aleph, beth, gimmel и другие), хотя к тому времени те уже утратили всякий смысл. Правда, некоторые финикийские согласные в греческом языке отсутствовали. Например, греки не могли произнести гортанную смычку, обозначаемую апострофом и являющуюся первой буквой слова 'aleph (буква «А»). В результате греческие ораторы неосознанно опускали этот первый звук и неправильно произносили букву aleph. Со временем «А» стала обозначать гласную [а], хотя в семитских языках эта буква изначально передавала согласный звук. Аналогичная история связана с буквами йота, омикрон и эпсилон. Все они – семитские согласные, преобразованные в греческие гласные. Следующие несколько столетий система продолжала развиваться. Периодически в греческом языке появлялись новые звуки, а вместе с ними и новые буквы. Так возникла омега, обозначающая длинное [о], и эта, обозначающая длинное [е] (она была заимствована от финикийского согласного «heth», которого не было в греческом языке). Постепенно появились и сложные графемы: сочетание «o» и «u» передавало звук [u], а буква эпсилон в конечном счете стала обозначать резкий звук [ü], как во французском слове «sur» или немецком «über».

Хотя все эти изменения происходили медленно, в их основе лежал абсолютно новый принцип. Впервые в истории человечества алфавит позволил грекам создать полную графическую опись звуков своего языка. Письменность лишилась пиктографических и слоговых корней. Греки открыли наименьшие единицы устной речи – фонемы – и изобрели систему письма, которая могла транскрибировать их все. Методом проб и ошибок культурная эволюция привела к минимальному набору символов. Эти знаки были совместимы с нашим мозгом, во‑первых, потому что их легко могла усвоить «буквенная касса», а во‑вторых, потому что они устанавливали прямую связь со звуками речи, закодированными в верхней височной коре.

 

 

5

Овладение навыком чтения

 

Чтобы мы могли читать, между определенными областями нашего мозга должна сформироваться связь. Все эти участки присутствуют уже в младенческом возрасте и подразделяются на две группы: систему распознавания объектов и систему, отвечающую за речь. Овладение навыком чтения включает три основных этапа: короткую логографическую стадию, когда дети «фотографируют» слова; фонологическую стадию, когда они учатся преобразовывать графемы в фонемы; и орфографическую стадию, когда распознавание слов становится быстрым и автоматическим. Как показывают нейровизуализационные исследования, в ходе процесса чтения происходит изменение некоторых нейронных цепей, особенно в левой затылочно‑височной области – «буквенной кассе» мозга. В течение нескольких лет нейронная активность, которую вызывают написанные слова, усиливается и приобретает избирательный характер. В итоге формируется сеть для чтения, свойственная взрослому человеку.

Хотя эти данные предварительные, они могут сыграть важную роль в педагогике и образовании. Прежде всего мы наконец‑то поняли, почему метод целых слов ввел в заблуждение много психологов и учителей, хотя он абсолютно не отвечает требованиям структуры нашей зрительной коры.

 

Мне бы хотелось, чтобы у вас захватывало дух не только от того, что вы читаете, но и от самого чуда чтения.

ВЛАДИМИР НАБОКОВ, «БЛЕДНЫЙ ОГОНЬ» [301]

 

Много поколений писцов трудились над тем, чтобы системы письма обрели привычный для нас вид. Однако сегодня дети овладевают ими всего за несколько лет. Независимо от того, на каком языке они говорят – французском, английском, китайском или иврите, – двух или трех лет обучения достаточно, чтобы научиться расшифровывать слова. За это время письмо, которое раньше представлялось каракулями на бумаге, внезапно обретает смысл. За последние 10 лет исследования внутренних механизмов этого процесса, начиная с психологии и заканчивая уровнем мозга, позволили нам гораздо лучше его понять. Это очень важно: благодаря новым данным мы можем скорректировать и усовершенствовать существующие методики обучения этому навыку. Именно о них мы и поговорим в этой главе.

Согласно гипотезе нейронного рециклинга, письмо «оседает» в мозге ребенка потому, что находит подходящую нишу в нейронных системах, которые уже функционируют и нуждаются лишь в минимальной переориентации. По всей вероятности, процесс, который происходит в зрительных и лингвистических системах, напоминает культурное экспериментирование в ходе эволюции письма. Ключевой прогноз этой теории состоит в том, что чтение постепенно переходит в левую затылочно‑височную область – «буквенную кассу» мозга. По мере того как ребенок учится читать, эта область должна переориентироваться на письмо и усилить связи с отдаленными височными, теменными и лобными речевыми центрами. Сегодня психология развития и в первую очередь нейровизуализационные исследования помогают пролить свет на основные этапы этого процесса[302].

Примечательно, что гипотеза нейронного рециклинга побуждает нас сосредоточиться на первом году жизни человека, хотя пройдет еще много времени, прежде чем ребенок впервые столкнется с буквами. Если модель рециклинга верна, дети учатся читать только потому, что их мозг уже имеет необходимую структуру – будь то благодаря эволюции или раннему научению. До того как дети придут на свой первый урок чтения, предшествующее лингвистическое и зрительное развитие должно сыграть ведущую роль в подготовке их мозга к этой новой культурной функции.

 

Рождение будущего читателя

 

Мир младенца однажды назвали гигантской «цветущей жужжащей путаницей». Раньше его мозг считался крайне незрелым и почти неорганизованным – для его структурирования якобы требовались огромные объемы информации и годы статистического научения. Однако недавние исследования опровергают эту упрощенную «конструктивистскую» теорию. Конечно, мозг остается пластичным вплоть до подросткового возраста, тем самым открывая коридор возможностей для научения и образования. Однако именно на первом году жизни закладываются две основные способности, которые впоследствии будут переориентированы на чтение: понимание речи и инвариантное зрительное распознавание.

Уже в первые месяцы жизни младенцы демонстрируют удивительные речевые способности. Всего через несколько дней после рождения малыши легко улавливают лингвистические контрасты – например, разницу между [ба] и [га][303]. Более того, они уделяют пристальное внимание ритму своего родного языка[304], который слышат в утробе матери в течение последних месяцев беременности. Речевые навыки ребенка опираются на ту же сеть областей левого полушария, которые обрабатывают речь у взрослого человека. Левая верхняя височная область анализирует звуки речи, а височная доля организована иерархически и содержит последовательность отделов, предположительно способных извлекать фонемы, слова и предложения. Когда трехмесячные дети слышат предложения, активируется даже левая нижняя лобная область, так называемая зона Брока, которая традиционно считается центром продвинутого речепроизводства и грамматических навыков[305].

Несомненно, эти области мозга генетически предрасположены к формированию сети, позволяющей овладевать речью. Не менее важную роль, конечно, играет и научение. В течение первого года жизни речевые области ребенка начинают избирательно реагировать на язык, который используется в его окружении[306]. В возрасте шести месяцев происходит адаптация к родному языку и соответствующая трансформация репрезентации гласных – уникального для каждого языка «вокалического пространства». Примерно в год начинают выделяться согласные. В это время японские малыши перестают воспринимать различие между [р] и [л], а мы прекращаем слышать иностранные контрасты, например разные звуки [т], имеющие решающее значение в индийских языках, но не в наших.

Младенческий мозг, подобно юному натуралисту или статистику, систематически извлекает, сортирует и классифицирует сегменты речи. Он обнаруживает закономерности в речевых сигналах, решает, какие звуковые переходы допустимы, и отбрасывает все остальные. Очень быстро формируются базовые фонотактические правила языка: польский ребенок допускает последовательность согласных звуков [п], [р] и [ч], хотя носителям английского языка она режет слух. Кроме того, младенцы определяют, какие фрагменты речи встречаются чаще всего – именно они станут первыми словами в их входном лексиконе[307].

К концу второго года жизни словарный запас ребенка увеличивается с поразительной скоростью – от 10 до 20 новых слов в день. В то же время он обнаруживает основные грамматические правила. В возрасте пяти‑шести лет, когда дети начинают учиться читать, они уже неплохо знают фонологию, а их лексикон насчитывает несколько тысяч слов. Помимо этого, они владеют базовыми грамматическими структурами своего языка. Эти «правила и репрезентации»[308] имеют скрытый характер, то есть ребенок не осознает своей компетенции и не может ее объяснить. Однако это знание, несомненно, присутствует в организованной системе речевых цепей, находящихся в режиме ожидания письменного слова.

Организация зрительной системы ребенка происходит параллельно. Уже в первые месяцы жизни она достаточно развита, чтобы разбивать зрительную сцену на объекты и отслеживать их движение, даже если в какой‑то момент те ненадолго исчезают[309]. В течение первого года жизни младенцы различают объекты, полагаясь на их контуры, текстуру и внутреннюю организацию. Более того, они даже могут заметить разницу между вогнутыми и выпуклыми предметами[310]. Глядя на объект под разными углами, они делают выводы относительно его трехмерной формы[311]. Эта удивительная способность, по‑видимому, основывается на интерпретации T‑, Y‑ и L‑конфигураций, образующих грани предмета[312]. Таким образом, вся система, которая впоследствии будет перепрофилирована в устройство распознавания букв, закладывается в первый год жизни. На втором году жизни дети распознают упрощенные версии объектов. Это свидетельствует о том, что они способны извлекать ключевые элементы формы[313].

Не менее подробно было изучено и развитие восприятия лиц. При рождении младенцы обращают особое внимание на лица. Уже в два месяца они активируют область затылочно‑височной коры, которую используют взрослые[314]. В течение всего первого года жизни эта ранняя специализация усиливается: дети учатся распознавать лица окружающих их людей. Примерно в девять месяцев система распознавания полностью переключается на человека и теряет способность различать лица других приматов[315]. На втором году малыши учатся распознавать лица вне контекста[316]. Этот процесс специализации продолжается в течение следующих 10 или более лет, хотя и гораздо медленнее[317].

В настоящее время мы не знаем, в каком возрасте мозаика участков коры, посвященных распознаванию лиц, мест и объектов, принимает свой окончательный вид – некоторые исследования предполагают, что специализация коры может начинаться уже на первом году жизни[318]. Несомненно одно: примерно в возрасте пяти‑шести лет, когда ребенок учится читать, ключевой процесс инвариантного зрительного распознавания уже сформирован, хотя и остается максимально пластичным. Следовательно, этот период особенно благоприятен для освоения новых зрительных форм, таких как буквы и слова.