Августа. – Заседание палаты пэров. – Моя речь. – Я навсегда покидаю Люксембургский дворец. – Моя отставка

 

7 августа – памятный для меня день; в этот день я имел счастье окончить мою деятельность на политическом поприще, исповедуя те же самые убеждения, с какими я ее начинал, – счастье, ныне столь редкое, что им можно гордиться. Палата пэров получила от палаты депутатов декларацию, гласящую, что французский трон свободен. Я занял свое место в самом верхнем ряду, напротив председателя. Пэры выглядели деловитыми и подавленными разом. Если по глазам одних было видно, что они гордятся предательством, которое вот‑вот совершат, то другие явственно стыдились измены, хотя и не имели мужества раскаяться в ней до конца. Глядя на это унылое собрание, я говорил себе: «Как! неужели те, кто пользовался благодеяниями Карла X в пору его славы, покинут монарха в годину бедствий! Неужели те, кто призван защищать престолонаследие, те, кто жил при дворе и был приближен к трону, предадут короля! Они сторожили двери его покоев в Сен‑Клу, они лобызали его в Рамбуйе, он пожимал им руки, прощаясь навеки; неужели же они осмелятся поднять на него руку, еще не остывшую от этого последнего пожатия? Неужели стены этого зала, полтора десятка лет слышавшие их заверения в преданности, услышат, как царедворцы отрекаются от своих прежних клятв? А ведь Карл X погубил себя именно по их вине; ведь именно они уговорили его издать ордонансы, они не помнили себя от радости, когда это свершилось, и сочли себя победителями в ту минуту затишья, что предшествует раскату грома.

Мысли эти, смутно толпившиеся в моем уме, причиняли мне боль. Палата пэров сделалась вместилищем предателей старинной монархии, республики и Империи. Что касается республиканцев 1793 года, ставших сенаторами, или бонапартовых генералов, я не ждал от них ничего нового: они свергли необыкновенного человека, которому были всем обязаны, теперь им предстояло свергнуть короля, подтвердившего их право на богатство и титулы, полученные от первого благодетеля. Стоит ветру перемениться, и они свергнут узурпатора, которому сейчас готовы швырнуть корону.

Я поднялся на трибуну. Наступила глубокая тишина; на лицах пэров читалось смущение, все они повернулись ко мне вполоборота и потупились. Кроме нескольких человек, решившихся, подобно мне, уйти в отставку, никто не осмеливался поднять глаза. Я приведу мою речь полностью, поскольку в ней содержится итог моей жизни; кроме того, если я чем‑нибудь заслужил уважение потомков, то в первую очередь этим своим выступлением.

«Господа,

В отличие от господ пэров, исповедующих иные убеждения, я не вижу ничего мудреного в декларации, представленной в нашу палату. Один факт, заключающийся в ней, заслоняет, а точнее, разрушает в моих глазах все прочие. В обычное время я, без сомнения, тщательно рассмотрел бы все изменения, которые нам предлагают внести в Хартию. Многие из этих изменений предлагал некогда не кто иной, как я сам. Мне удивительно слышать, однако, что с нашей палатой обсуждают репрессивные меры против пэров, назначенных Карлом X *. Меня нельзя обвинить в сочувствии к этим его избранникам; вам известно, что я заблаговременно поднимал против них свой голос, но устраивать судилище над собственными коллегами, вычеркивать из списка пэров, кого нам заблагорассудится, всякий раз, когда сила окажется на нашей стороне, – все это слишком напоминает проскрипцию. В противном случае палате пэров грозит роспуск? Пусть так: лучше потерять жизнь, чем выпрашивать ее.

Впрочем, стоит ли останавливаться на этой детали, вообще немаловажной, но ничтожной на фоне нынешних великих событий? Франция не имеет правителя, корабль лишился штурвала, а я стану решать вопрос, что лучше – Удлинить или укоротить его мачты! Итак, я оставлю без внимания все второстепенное в декларации палаты депутатов и займусь лишь истинной или мнимой свободой французского престола.

Начнем вот с чего: если престол свободен, мы вольны выбирать форму правления.

Прежде чем вручить кому бы то ни было корону, не лишне выяснить, какое политическое устройство изберем мы для нашего общества. Что мы собираемся основать: новую монархию или республику?

Дарует ли новая монархия или республика Франции покой, мощь и долголетие?

Против новой республики говорят воспоминания о республике уже существовавшей, Воспоминания эти отнюдь не изгладились из людской памяти. Никто не забыл то время, когда смерть выступала между свободой и равенством, шествовала рука об руку с ними. Когда на вас снова обрушится анархия, сумеете ли вы разбудить нового Геракла, способного свергнуть шею чудовищу? История знает пять или шесть легендарных героев, которым это было по силам: не пройдет и тысячи лет, как потомки ваши узрят нового Наполеона. Но вам на это рассчитывать не приходится.

Вдобавок, если исходить из состояния наших нравов и наших отношений с соседними державами, установление республики представляется мне сегодня почти неосуществимым. Первая трудность состоит в том, что французам недостанет единодушия. Какое право имеют жители Парижа принуждать жителей Марселя или любого города к приятию республиканского строя? Одна у нас будет республика или двадцать, а то и тридцать? Будут ли они федеративными или независимыми? Обойдем все эти вопросы. Предположим, что республика наша будет единой: верите ли вы, что при нашей природной бесцеремонности даже самый степенный, почтенный и многоопытный президент уже через год не испытает соблазна подать в отставку? Не защищенный толком ни законами, ни преданиями, дни напролет сносящий оскорбления, унижения и козни – дело рук тайных соперников и подлых смутьянов, он не будет внушать достаточного доверия ни торговцам, ни собственникам; он не будет обладать ни достоинством, необходимым для переговоров с правительствами иностранных держав, ни могуществом, необходимым для поддержания порядка внутри страны. Если он прибегнет к революционным мерам, республика сделается предметом всеобщей ненависти; встревоженная Европа извлечет пользу из этих трений, подольет масла в огонь, вмешается, и мы вновь станем участниками ужасной резни. Без сомнения, представительное республиканское правление – это будущее мира, но ныне пора его еще не настала.

Перейдем к монархии.

Если короля назначат палаты или изберет народ, это будет, что ни говори, вещью неслыханной. Я полагаю, мы мечтаем о свободе, прежде всего о свободе печати, с помощью которой и во имя которой народ только что одержал столь удивительную победу. Так вот! всякая новая монархия вынуждена будет рано или поздно отнять у нас эту свободу. Сам Наполеон не мог с нею смириться. Дочь наших бедствий и рабыня нашей славы, свобода печати пребудет вне опасности лишь при таком правительстве, за спиною которого стоит многовековая история. Разве монархии, являющейся незаконным плодом кровавой ночи, не придется опасаться независимых суждений? Разве, если одни получат право прославлять республику, другие – иной способ правления, правительство, несмотря на все проклятия, которые обрушивает на цензуру добавление к 8‑й статье Хартии *, не встанет очень скоро перед необходимостью прибегнуть к чрезвычайным законам?

Что же в таком случае выиграете вы, друзья умеренной свободы, от перемены, которой вас соблазняют? Вас силой склонят либо к республике, либо к узаконенному рабству. Поток демократических законов выйдет из берегов и затопит монархию; вражда политических партий погубит монарха.

Поначалу, опьяненные успехом, люди воображают, что им все по силам; они мнят, что смогут удовлетворить все требования, все прихоти, все запросы; они льстят себя надеждой, что на время всякий позабудет о своей корысти и своем тщеславии, они верят, что свет знаний и мудрость правительства одолеют бесчисленные трудности, но проходит несколько месяцев, и практика опровергает теорию.

Я назвал вам, господа, лишь часть затруднений, связанных с провозглашением республики или новой монархии. И то и другое государственное устройство чревато опасностями, меж тем существует третий путь, и о пути этом следует сказать несколько слов.

Преступные министры опорочили корону, попрали законы и пролили кровь; они надругались над клятвами, принесенными небу, и установлениями, принятыми на земле.

Чужестранцы, дважды беспрепятственно входившие в Париж, узнайте истинную причину ваших успехов: вы действовали от имени законной власти. Неужели вы думаете, что если бы сегодня вы пришли на помощь тирании, ворота столицы цивилизованного мира отворились бы перед вами с такой же легкостью? С той поры, как вы покинули Париж, французская нация взрастала под сенью конституционных законов; дети наши в четырнадцать лет уже великаны; наши рекруты в Алжире, наши школяры в Париже доказали нынче, что они достойны своих отцов – победителей битв при Аустерлице, Маренго и Иене; причем сила их и слава удвоились благодаря завоеваниям свободы.

Никогда еще никто не вел борьбу более справедливую и героическую, чем та, какую ведет сегодня парижский народ. Он не поднимал руку на закон; до тех пор, пока власти не нарушили общественного договора, народ хранил спокойствие; он смиренно сносил оскорбления, подстрекательства, угрозы; ради Хартии он не жалел ни денег, ни жизни.

Но когда власти, лгавшие до последней минуты, внезапно провозгласили своих подданных рабами, когда глупость вступила в сговор с лицемерием и придворные евнухи возжелали заменить своим насилием террор республики и железные оковы империи, тогда народ призвал на помощь свой ум и свою отвагу; оказалось, что эти лавочники не боятся порохового дыма и что четырем солдатам и капралу с ними не совладать. Три дня, воссиявшие над Францией, изменили судьбу народа сильнее, чем целое столетие. Великое преступление повлекло за собою мощный взрыв, но следует ли из‑за этого преступления и рожденного им нравственного и политического триумфа противной стороны низвергать старинный порядок вещей? Посмотрим, как обстоят дела:

Карл X и его сын свергнуты, или, если угодно, отреклись от престола, но трон не свободен: у королей остался наследник; должно ли нам обрекать невинное дитя на изгнание?

Разве Генрих виновен в чьей‑либо смерти? неужели вы осмелитесь сказать, что на его руках – кровь его народа? Если бы этого ребенка‑сироту воспитали на родине в любви к конституционному правлению, если бы он усвоил идеи нашего просвещенного столетия, он мог бы сделаться тем самым королем, который пристал Франции будущего. Вам следовало бы ставить на голосование вашу декларацию лишь после того, как на ней присягнул бы опекун юного монарха; принц, достигнув совершеннолетия, повторил бы эту клятву. Покамест нами правил бы г‑н герцог Орлеанский, регент, человек, близко знающий народ и понимающий, что сегодня монархия может быть основана только на всеобщем согласии и разуме. В этом решении, продиктованном естественным ходом вещей, я вижу средство примирить все партии и, быть может, предохранить Францию от тех смут, которые всегда следуют за насильственными изменениями государственного устройства.

Разве подлежит сомнению, что, став взрослым, этот ребенок забудет сами имена тех наставников, что пестовали его в младенчестве, а длительное воспитание в народном духе и страшный опыт двух ночей, лишивших престола двух королей, изгонит из его ума старинные предрассудки, – дань высокому происхождению?

Если династия, чьи интересы я отстаиваю, победит, я, как уже не раз бывало, снова окажусь в опале; не сентиментальная преданность, не старческое умиление чувства, какие искони охватывали французов над колыбелью каждого из королей, от Генриха IV до Генриха нынешнего, – движут мною. Я не желаю прослыть ни героем романа, ни рыцарем, ни мучеником; я не верю в божественное происхождение королевской власти; но я верю в могущество революций и фактов. Я даже не беру в свидетели Хартию; я смотрю выше, я заимствую свои идеи из философии той эпохи, на которую приходится финал моей жизни: я предлагаю в короли герцога Бордоского просто потому, что это наилучший выход из всех возможных.

Я знаю, что те, кто ратуют за изгнание этого ребенка, желают утвердить суверенитет народа: старинная глупость, доказывающая, что в политическом отношении наши старые демократы недалеко ушли от ветеранов роялизма.

Абсолютного суверенитета не существует; свобода – порождение не политического права, как думали в XVIII столетии, но права естественного и возможна при всякой форме правления; монархия бывает свободнее, причем свободнее во много раз, чем республика; впрочем, теперь не время и не место вдаваться в политическую философию.

Я ограничусь лишь одним замечанием: едва ли не всякий раз, когда народу предоставлялась возможность распоряжаться престолонаследием, он распоряжался и своей свободой; замечу также, что, как показывает опыт, наследственная монархия, устройство на первый взгляд бессмысленное, предпочтительнее, нежели монархия выборная. Причины такого положения столь очевидны, что мне нет нужды перечислять их. Сегодня вы выбираете себе короля: кто помешает вам завтра заменить его другим? Закон, отвечаете вы. Закон? но ведь его создаете вы сами!

Вы можете подойти к делу еще проще и сказать: мы больше не желаем видеть на французском престоле короля из старшей ветви Бурбонов. Но отчего же вы больше этого не желаете? – Оттого, что мы победили, мы отстояли священное и правое дело; мы вдвойне законные хозяева своих завоеваний.

Превосходно: вы провозглашаете суверенитет силы. Тогда берегите эту силу как можно более усердно, ибо, если через несколько месяцев вы утратите ее, вам не на кого будет пенять. Такова человеческая природа! Самые просвещенные и справедливые умы не всегда выдерживают испытание успехом. Они, эти умы, первыми противопоставили насилию законность; они отдали служению ей все свои дарования, и вот, в тот самый час, когда хваленая сила самыми отвратительными злоупотреблениями, а затем своим поражением подтвердила их правоту, победители завладевают тем самым оружием, которое только что сломали! Грозные обломки не принесут пользы, но исцарапают руки.

Я веду бой на территории противника; я не стал разбивать лагерь в прошлом, под старым знаменем тех, кого уже нет на свете, знаменем, овеянным славой, но вяло повисшим вдоль древка, ибо некому вдохнуть в него жизнь. Потревожь я даже прах всех тридцати пяти Капетов, никто не стал бы меня слушать. Ныне никто уже не поклоняется имени; монархия перестала быть религией: теперь это форма правления, покамест более выгодная, чем любая Другая, потому что она лучше всего примиряет порядок со свободой.

Никчемная Кассандра, довольно я уже докучал королю и отечеству предостережениями, которым никто не внимал; ныне мне остается лишь воссесть среди обломков многократно предсказанного мною кораблекрушения. Я признаю за всевластным несчастьем любые права, кроме права освободить меня от принесенной мною присяги. Кроме того, мне надлежит блюсти целость моего существования: после всего, что я сделал, сказал и написал в поддержку

Бурбонов, я был бы презренным ничтожеством, если бы отрекся от них теперь, когда они в третий, и последний, раз отправляются в изгнание.

Пусть страшатся за себя те великодушные роялисты, кто ни разу не пожертвовали трону ни состоянием, ни должностью, те поборники престола и алтаря, кто некогда именовали меня ренегатом, отступником и революционером. Благочестивые писаки, ренегат бросает вам вызов! Вымолвите вместе с ним хоть пару слов, хоть единое словечко в защиту несчастного монарха, осыпавшего вас благодеяниями и погубленного вами! Вдохновители государственных переворотов, провозвестники конституционной власти, где вы? Вы прячетесь в той грязи, откуда храбро поднимали голову, когда требовалось оклеветать истинных слуг короля; ваше нынешнее молчание стоит ваших прошлых речей. Ничего удивительного, что теперь, когда, наслушавшись рассказов о грядущих подвигах этих храбрецов, чернь вилами выгнала из Франции потомков Генриха IV, новоявленные герои трясутся от страха, прикрывшись трехцветной кокардой; Благородные цвета, в которые они рядятся, спасут им жизнь, но не скроют их трусости.

Вдобавок, говоря откровенно, как и подобает говорить с этой трибуны, я вовсе не считаю, что совершаю подвиг. В наше время за убеждения уже не приходится платить жизнью; в противном случае речь моя была бы стократ более резкой. Самый надежный щит – грудь человека, не страшащегося сразиться с врагом в открытую. Нет, господа, нам нечего бояться ни народа, чей разум равен отваге, ни великодушной молодежи – предмета моего восхищения и бесконечного сочувствия, – молодежи, которой я желаю, как и всей моей стране, сберечь честь, славу и свободу.

Я менее всего стремлюсь посеять во Франции семена раздора и потому постарался сохранить беспристрастие. Если бы я был убежден, что, позволив сироте прозябать в счастливой безвестности, мы даруем покой тридцати трем миллионам человек, я счел бы преступлением отказать веку в том, что ему необходимо: однако я в этом не убежден. Если бы у меня было право распоряжаться короной, я охотно преподнес бы ее г‑ну герцогу Орлеанскому. Но я не вижу пустого трона; пуста лишь гробница в Сен‑Дени.

Что бы ни ждало в будущем г‑на наместника, я никогда не стану его врагом, если он принесет счастье моему отечеству. Я желаю лишь сохранить свободу убеждений и окончить жизнь в любом месте, где смогу обрести независимость и покой.

Я подаю свой голос против проекта декларации».

Начиная говорить, я был почти спокоен, но постепенно мною овладело волнение; дойдя до слов: «Никчемная Кассандра, довольно я уже докучал королю и отечеству предостережениями, которым никто не внимал», я почувствовал, что голос мой дрожит, и вынужден был приложить платок к глазам, дабы сдержать слезы умиления и горечи. На словах: «Благочестивые писаки, ренегат бросает вам вызов! Вымолвите вместе с ним хоть пару слов, хоть единое словечко в защиту несчастного монарха, осыпавшего вас благодеяниями и погубленного вами!» – гнев возвратил мне силы. В этот миг я устремил свой взгляд на тех, к кому обращал эти слова.

Многие пэры казались совершенно уничтоженными; они вжались в кресла так глубоко, что я просто не мог разглядеть их за спинами коллег, неподвижно застывших в передних рядах. Речь моя произвела кое‑какое впечатление: я задел в ней все партии, но никто ничего не возразил мне, ибо я не только высказал великие истины, но и принес великую жертву. Я спустился с трибуны, вышел из зала и направился в гардеробную, где снял одеяние пэра, отстегнул шпагу, обнажил голову, отцепил от шляпы с плюмажем белую кокарду, поцеловал ее и положил эту реликвию в левый кармашек наглухо застегнутого черного редингота, в который вновь облачился. Слуга мой унес ветошь, оставшуюся от бывшего пэра, и, отряхнув со своих ног прах этого дворца измен, я покинул его навсегда.

{Тексты прошений Шатобриана об отставке, обращенные к председателю палаты пэров, министру финансов, пэру – хранителю печати и министру юстиции}

Я остался наг, словно новоявленный Иоанн Креститель, однако я с давних пор привык кормиться диким медом и мог не опасаться, что дочь Иродиады польстится на мою седую голову.

Продав одному еврею шитье, темляки, бахрому, витые шнурки и эполеты, я выручил семьсот франков – чистую прибыль от всей моей ослепительной карьеры.

{Карл X отплывает из Шербура}

 

9.