Продолжение рассказа о Ста Днях в Генте: «Гентский монитёр». – Мой доклад королю: впечатление, произведенное им в Париже. – Подделка

В Генте начал выходить «Монитёр»: мой доклад королю от 12 мая, напечатанный в этой газете, доказывает, что взгляды мои касательно свободы печати и чужеземного господства не менялись. Я и сегодня могу привести выдержки из этого доклада; они нимало не противоречат моей жизни:

«Ваше Величество, вы готовились довершить создание установлений, вами же задуманных… Вы назначили срок для введения наследственного пэрства; в намерения ваши входило придать большее единство министерству; сделать министров, в согласии с Хартией, членами обеих Палат; предложить закон, позволяющий избирать в Палату депутатов людей моложе сорока лет, дабы желающие могли посвятить всю свою жизнь политике. Оставалось принять закон, устанавливающий наказания для злонамеренных журналистов, а затем дать печати полную свободу, ибо свобода эта неотделима от представительного правления.

Ваше Величество, я пользуюсь случаем торжественно заверить вас: все ваши министры, все члены вашего совета свято блюдут основания мудрой свободы; вы вселяете в их сердца любовь к законам, порядку и справедливости, без которых не может быть счастлив ни один народ. Ваше Величество, да позволено будет сказать, что мы готовы отдать за вас всю нашу кровь до последней капли, готовы следовать за вами на край света, готовы разделить с вами все испытания, которые Всемогущему Господу будет угодно послать, ибо мы свято верим, что вы не нарушите конституцию, которую даровали своему народу, верим, что ваша королевская душа живет одним страстным желанием – возвратить французам свободу. Если бы дело обстояло иначе,

Ваше Величество, мы все равно отдали бы жизнь за вашу священную особу, но тогда мы были бы только вашими солдатами, а не советниками и министрами.

Ваше Величество, в этот миг мы разделяем вашу королевскую печаль: каждый из ваших советников и министров отдал бы жизнь, лишь бы помешать чужеземцам вторгнуться в пределы Франции. Ваше Величество, вы француз, мы тоже французы! Нам дорога честь родины, мы гордимся славой нашего оружия, восхищаемся отвагой наших солдат и желали бы сражаться бок о бок с ними и пролить кровь на поле брани, дабы напомнить им об их долге и разделить с ними законное торжество. Мы с глубочайшей скорбью видим, что на отечество наше готовы обрушиться величайшие несчастья».

Таким образом, в своем гентском докладе я предложил дополнить Хартию тем, чего ей недоставало, и выразил свое отчаяние в связи с грозящим Франции чужеземным нашествием: а между тем я был всего лишь изгнанником, и исполнение моих желаний отнюдь не приблизило бы мое возвращение домой. Я писал свой доклад во владениях союзных монархов, в окружении королей и эмигрантов, ненавидящих свободу печати, под топот солдат, уходящих покорять мое отечество, писал, находясь, можно сказать, в плену: эти обстоятельства, пожалуй, придают больший вес выраженным мною чувствам.

Дойдя до Парижа, доклад мой вызвал большой шум; он был перепечатан г‑ном Ленорманом‑младшим, который рисковал жизнью, отважившись на этот поступок, и которому я с огромнейшим трудом исхлопотал никчемное звание королевского печатника. Бонапарт или его приближенные повели себя недостойным императора образом: с моим докладом обошлись так же, как с «Записками» Клери *, – обнародовали вырванные из разных мест куски, да и те исказили; выходило, будто я предлагаю Людовику XVIII сущие глупости, вроде восстановления феодальных прав, десятины и возвращения государственных имуществ *; разумеется, подлинный текст, напечатанный в «Гентском монитёре», номер и дата которого ни для кого не были секретом, опровергал все наветы, но противники мои не гнушались даже столь недолговечной ложью* Бесчестный памфлет был подписан псевдонимом, под которым скрылся военный довольно высокого звания: после Ста дней его разжаловали, и он приписал это своему обхождению со мной; он подослал ко мне друзей с просьбой вступиться за достойного человека, рискующего остаться без средств к существованию: я написал к военному министру и выхлопотал этому офицеру пенсию *. Он умер: жена его по сю пору привязана к г‑же де Шатобриан и полна признательности, которой я вовсе не заслужил. Иные поступки вызывают чересчур пылкие похвалы; на подобное великодушие способны особы самые заурядные. Обзавестись репутацией благодетельного человека можно очень недорогой ценой: велик не тот, кто прощает, но тот, кто не нуждается в прощении.

Не знаю, из чего Бонапарт на Святой Елене вывел, что в Генте я «оказал королю важные услуги»: пожалуй, он оценил мою роль чересчур высоко, но, как бы там ни было, из слов его явствует, что он признавал меня недюжинным политиком.

{Жизнь в Генте}

8.