Письмо Эдны александрины Сонли

 

 

без даты

 

… вот эту твою записку я тебе не прощу, как, впрочем, и многое другое.

Французское словечко оттуда мне перевели в Интернете – nostalgie de la boue, тяга к грязи, надо же, как элегантно ты меня поддела! Что ж, может, меня и тянет к не слишком чистым парням, зато я не полезла бы в постель к собственной сестре, и уж тем более не стала бы завидовать ее красоте.

Думаешь, я не знала, что ты колдовала надо мной, так же, как твоя мать колдовала над своим мужем? Как только она умерла, он и полгода не вытерпел, женился на другой.

Я жила с тобой в одном доме шестнадцать лет – и два года спала с тобой под одним одеялом, пока не поняла, что принимаю за чистую монету горсть парковочных жетонов. Ты говорила, что сходишь по мне с ума, купала меня в ванне – ненавижу эту манеру поливать из кувшина на голову! – что ж, я верю, ты сходила с ума, только я была вовсе ни при чем. Ты утоляла мной свою жажду, так мокрой губкой протирают губы больного, которому нельзя дать воды! Ты выдумывала себе поклонников и писала сама себе письма с признаниями – уж я‑то это знала, и мне было тебя жалко, да, жалко, и не более того.

Ты ведь застряла в старых девах не просто так, сестричка, мужчины за версту чуют мнимого аббата, мужчины не любят завистливых девственниц, да и кто их любит?

Я знала, что ты берешь мое грязное белье из корзины и трогаешь его, я видела, как ты взяла на кухне брошенную мной апельсиновую корку, положила в рот и съела.

Я чуяла, как ты наводишь на меня заклятие, когда смотришь своими припухшими чайными глазами, я заметила, что ты шаришь в моей комнате по ящикам комода и подсыпаешь свой приворотный порошок в мое молоко, я всегда знала, что ты мне врешь.

Если бы я не уехала, ты бы меня доконала.

 

Дневник Луэллина

 

за ночь ветер разметал облака и унес их в сторону корка, утро выдалось неожиданно жарким – в самый раз для королевской процессии, как сказала бы моя бабушка, ключ от номера я получил из рук девицы эвертон в восемь утра, мы с ней одновременно подошли к воротам кленов, она смахнула мои деньги в кассу, хмыкнула, вышла из‑за стойки и повесила на входной двери табличку с надписью WE ARE BOOKED UP

у нас шесть комнат, но в одной – самой лучшей – разбито окно, пояснила финн, заметив мой недоуменный взгляд, а еще одну хозяйка уже два дня держит запертой, уж не знаю почему

а мисс сонли еще спит? спросил я, хотя знал, что саша встает затемно, финн махнула рукой в сторону сада, в ее улыбке было что‑то лихорадочное – наверное, она давно не вешала таблички WE ARE BOOKED UP, а может быть, и вовсе никогда

я бросил сумку в комнате, вышел в сад со свежей газетой и устроился читать на широкой скамье, ее неровные рыжие камни напомнили мне медовые соты, мох между ними темнел, будто пчелиный расплод

между тем хозяйка дома была самой молчаливой пчелой, которая когда‑либо попадалась мне на глаза, она появлялась то на дорожке с садовыми ножницами, то на террасе с охапкой подушек, ее волосы, перехваченные черной лентой, сияли, будто пряди эрминии

один раз она прошла мимо меня с озабоченным видом, прижимая к груди испанский горшок с увядшим стеблем, но я и глаз не поднял от дейли телеграф, хотя отдал бы тридцать серебряных солидов штрафа за то, чтобы содрать с нее эту ленту и распустить ей волосы

забавные законы все же были у франков – в средние века с меня взяли бы лишь на пятнадцать солидов больше, если бы я прилюдно прикоснулся к сашиной груди, всего‑то пятнадцать раз по двенадцать денье!

все утро я пытался вспомнить, что мне напоминает эта бархатная лента, и, наконец, вспомнил; гизелу, девушку из свонси, которая была с плотником в той перевернувшейся машине – я навещал ее в больнице и даже хотел жениться на ней, потому что на шее у нее остался грубый запекшийся шрам, но она и знать меня не захотела, эта гизела из свонси

кроме повязки а‑ля шарлотта корде в ней было еще кое‑что, напоминавшее сашу: тусклая улыбка и невидимая хлесткая пружина внутри, такие пружины бывают у всех бывших цирковых, даже у стариков и толстяков, а гизела была юной и худой, и хотела, чтобы меня посадили в тюрьму

с тех пор я решил ни на ком не жениться, хотя мог бы пересмотреть свое решение, если бы, скажем, герхардт майер стал женщиной

тем временем дневник саши подавал мне сигналы из комнаты за шторами цвета незрелых яблок, он мерцал в глубине ее постели, как будто маяк на мысе аллапул, я знал, что в конце этой тетради меня ждет развязка, которую я оттягиваю всеми силами, как ребенком старался раньше времени не заглянуть в рождественский чулок, висящий над камином

да ну тебя, говорил во мне прежний луэллин, повторяя за апулеем, опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори‑ка попросту [104]

не могу, старик, уже поздно, не обессудь, отвечал ему тот, что жил теперь вместо меня

 

***

 

сегодня я должен положить на место то, что взял без спросу, а то покойная миссис сонли осталась без чтения и ругает меня, наверное, последними словами

там, на веранде, она читала сашин травник, в этом нет сомнений: я нашел в нем ту самую строчку, как будто подчеркнутую острым ноготком, там говорится о сломанных перилах, и еще – о падении с лестницы вниз

что она хотела этим сказать – что отец александры тоже падал с лестницы, только остался в живых, потому что рядом была саша, и она испугалась? что, если бы я перестал злиться и ответил на письма моего отца, он бы тоже поднялся с каменного пола и пошел, немного прихрамывая?

выходит, текст способен заменить живого человека не хуже, чем глиняный ушебти мог заменить покойника в египетских полях камыша?

помню, как я завидовал владельцу такого ушебти, когда в первый раз читал книгу мертвых: …когда в полях иалу боги позовут покойного на работу, окликнув его по имени, ушебти должен выйти вперед и откликнуться: здесь я! после чего он беспрекословно пойдет туда, куда повелят, и будет делать, что прикажут

 

о чем папа думал, лежа там в подвальной темноте, когда понял, что не выберется наверх, когда устал кричать?

 

***

 

в тот день я не стал ждать спасительного гудения пылесоса, я знал, что финн занята на кухне с группой йоркширских подростков, которым, по всей вероятности, отказали с утра пораньше в хизер‑хилле

трое высокомерных мальчиков и две девицы с тревожными колечками в губах – всегда расстраиваюсь, глядя на такие колечки, мне кажется, что они продеты в те самые отверстия для истечения нефритовой струи, [105] о которых писал даос из провинции хунань, как они только с этим справляются?

одна из девиц напомнила мне лондонскую соседку табиту – такие же молящие глаза и густой молочный голос, один из спутников то и дело трепал ее холку и круп, а она мычала и отмахивалась

в начале лета я рассказал табите историю о гласгавлен [106] – волшебной корове, которую в ирландии доили почем зря и кто угодно, покуда одна деревенская хозяйка не подставила под щедрые струи решето вместо подойника, гласгавлен обиделась и больше молока не давала

табита, похоже, ничего не поняла и засмеялась – ну и я засмеялся

финн пришлось поселить школьников в просторный номер для новобрачных, заложить окно листом картона и поставить две раскладные кровати, потом мальчики потребовали горячий завтрак и шенди, так что дел у горничной было по горло, и я вызвался немного помочь

а куда ляжет пятый подросток? спросил я, вытаскивая пыльные матрасы и запасные одеяла из кладовой, финн свела глаза к переносице и произвела ртом неопределенный звук, показавшийся мне неприличным

я был уверен, что саша не появится до обеда, за все утро я не успел сказать ей ни слова, хотя приехал самым ранним автобусом, в шесть тридцать – то есть я мог, наверное, отыскать ее в саду, но боялся, что нетерпение меня выдаст

настороженный, торопливый вор ворочался во мне, крутился в барабане моего живота, сушил мне рот и саднил под ложечкой – так что я просто сел на садовую скамью и стал ждать, и дождался

 

***

 

саша отправилась на угольный склад в торни, за печными яйцами – так здесь называют брикеты из антрацитовой пыли,

по мне, так они больше похожи на исполинские конфеты‑подушечки

ровно в девять у моста появилась заказанная в порту машина с высоким кузовом, в кабине сидел лохматый парень в жилетке со множеством карманов, копия одного из местных пожарников – глядя на него, я подумал, что у вишгарда кончился божественный пластилин, и мне подсовывают наскоро переделанные фигурки уже не раз использованных персонажей

уходя, саша плутовато улыбнулась мне и позвенела воображаемой мелочью в кармане – слепой старец плутос [107] наклонил свой рог над кленами, впервые за два летних месяца пансион был переполнен, а два номера даже заказаны на август, на целых девять дней

я встал, когда ворота за ней закрылись, и быстро прошел в дом, никем не замеченный

в комнате хозяйки было темно, но я знал, что мне нужно, и мог двигаться на ощупь, рано или поздно мне придется двигаться так среди бела дня – привыкай, лу, сказал бы неумолимый суконщик, скоро тебе придется наугад бросать в людей копье из омелы [108]

довольно детских тайников, жестяных коробок и фальшивых могилок, набитых рок‑н‑рольными постерами и ношеной одеждой, сказал я вслух – нарочно, чтобы духи этой комнаты не противоречили мне, потом засунул руку под подушку и достал оттуда то, что хотел

дневник послушно открылся на той странице, которую я не дочитал в прошлый раз – значит, духам этой комнаты я был небезразличен

кровать саши еще не застелили, а плетеное кресло было завалено платьями и бельем, поэтому я сел на пол, облокотился о холодную стену и начал читать

я читал не торопясь, зная, что этот дневник не скажет мне больше, чем сказал украденный травник, но я и не хотел больше, я хотел – дальше

был бы я каким‑нибудь насими из ширвана, сказал бы, что рот мой наполнился слюной восторга и горечью любопытства

чем дальше я читал, тем холоднее становилась стена, дочитав последнюю страницу, я посидел еще немного на полу, закрыл дневник, взял его двумя пальцами за край обложки, будто мертвую бабочку, сунул под сашину подушку и вышел вон

 

Дневник Саши Сонли. 2008

 

 

Было не было, есть только есть.

 

Двадцать первое июля. Не прошло и трех недель, как я вернулась из Хенли, в который не ездила, а у меня в доме гостьи, которых я не звала, стучат ложками на кухне – совсем как в те времена, которых я вспоминать не хочу.

Вот моя сестра поднимает глаза – зрачок, будто черный жучок на блеклом лепестке – и говорит: Фенье нужна няня. Видишь ли, я намерена заняться пансионом, вы с Эвертон совсем не справляетесь.

Вот моя племянница поднимает глаза: тетя Аликс, а почему собачек нет? Бабушка говорила, что у вас есть собачки с длинными ушами.

– Замолчи, – сестра дергает ее за руку, – собачек уже нет, они убежали. Никто не может ужиться с твоей тетей Аликс.

Я киваю головой и наливаю себе крепкого кофе из неаполитанского кофейника – с ним только Финн умеет управляться, хоть какая‑то от нее польза. Такой кофе мы раньше называли тихий, мама делала его по утрам, чтобы не включать шумную машину для эспрессо – старый швейцарский аппарат принимался за дело с таким голодным урчанием, что постояльцы просыпались и требовали завтрак раньше обычного времени.

Полуденное солнце высветляет волосы Младшей, на минуту мне кажется, что это Хедда тянется к миске с салатом, выбирая для дочери редкие листики базилика. Мне кажется, что она довольна моим нарастающим отчаянием, как, впрочем, была бы довольна и убийством смотрителя – если бы смотритель существовал.

Похоже, я сама вызвала мисс Эдну А. из небытия и теперь сижу здесь разочарованной сивиллой и смотрю на полную кремовую шею сестры, украшенную моей цепочкой.

Нет, сивилла здесь ни при чем, скорее я сижу Одиссеем, выкопавшим яму посреди заветной рощи в киммерийских сумерках – чтобы увидеть тени умерших.

Кровь убитых животных густо стекала в яму на радость призракам, но кто же первым пришел лакать ее из ямы? Эльпенор, юный спутник, спьяну свалившийся с крыши четыре дня назад, вот кто явился удивленному вождю.

– А ты что здесь делаешь? – спросил его Одиссей, ведь он даже не заметил его смерти. Эльпенор на это ужасно обиделся.

И что теперь делать с этим обиженным Эльпенором? Дать ли ему напиться жертвенной крови или лучше – отвара для забытья, чтобы быстрее достигнуть Итаки? Дать, конечно, дать.

Время пойдет плавно, черный жучок станет расти и заполонит собой голубую радужку, а я займусь домом и девочкой – к чему нам няня? Раз я вызвала тебя сюда, Эдна А., то смогу и назад отправить, а там, глядишь, и придумаю что‑нибудь.

Я виновата перед тобой и написала об этом чертову уйму страниц, но где, где на этих страницах сказано, что я хочу тебя видеть?

 

***

 

 

В стране Гипербореев есть остров Петербург

И музы бьют ногами, хотя давно мертвы

 

 

– Мы с ним переписывались примерно с января, – сказала Младшая, медленно очищая крутое яйцо, – видишь ли, я узнала о вашей помолвке и решила, что это никуда не годится. Там, где я жила последние четыре года, было невыносимо жарко и пыльно, вечно мне приходилось обмахиваться листьями и каждый час брызгать в лицо водой из бутылки. О, нет, только не доставай свой противный блокнот!

Я убрала блокнот в карман и села напротив нее за кухонный стол.

– Сондерс просто хочет стать хозяином «Кленов», – продолжала Младшая, – не мог же он влюбиться в Аликс, в этот пучок увядших анемонов, сказала я себе. Он хочет жениться на хозяйке «Кленов», и это понятно. Но ведь хозяек‑то две! Почему бы тебе не поехать в Хочин вместо меня, дорогая сестра, и не обмахиваться там пальмовыми листьями? В общем, я взяла и честно написала ему, как обстоят дела, и спросила – не хочет ли он жениться на мне, по старой памяти.

Что ж, ты всегда была прямодушной девочкой, подумала я, разглядывая ее лицо. В лице появилась какая‑то дряблая сладость, наверное, это влияние жаркого климата, ведь ей всего‑навсего двадцать четыре года.

– Он ответил мне, что согласен, что так и не смог меня забыть и что мы, наверное, сможем выделить тебе комнату здесь, в «Кленах», – она обвела глазами кухню. – Правда, после свадьбы тебе придется уступить нам свою спальню и переехать в один из нижних номеров. Скажем, в номер четыре, там под окном жасминовый куст.

Я покачала головой и поставила на стол чайник и мамино веджвудское блюдо, выкупленное у кардиганского антиквара в две тысячи первом году. Долго мне пришлось его разыскивать по пыльным окрестным лавкам, а заплатить пришлось так, как будто купила на Сотби, в горячий день.

– Ничего, привыкнешь. Я знаю, как ты его получила, моего жениха, – сказала Младшая, ковыряясь ложкой в холодной овсянке, – это было легко, он всегда мечтал о собственном деле. Все эти девки дарили ему ракетки и стильные рубашки, но ни одна не решилась бы связаться с ним как положено, потому что это были богатые никудышные девки. Там, на холме, – она ткнула пальцем в заново застекленное окно, – ему в неделю платят примерно столько же, сколько на Мальдивах оставляют на чай после удачного погружения. Это оскорбительно!

Я согласно кивнула, забрала у нее тарелку и поставила на пол, к тарелке тут же подошла до неприличия растолстевшая Ку‑ши и принялась шумно вылизывать масло из середины.

Никудышные девки? Да брось, сестричка.

Я знакома с одной из них, юной мисс Синтией Бохан из хеверстокского колледжа, вернее, бывшей мисс Бохан – и тебе до нее далеко.

 

***

 

Может быть, ты знаешь, сколько времени живет комар, до какой глубины море освещается солнцем и какова душа устрицы, но тебе далеко до описанного Аукианом пожилого раба, видящего все насквозь.

 

В конце июля, год тому назад, Прю прибежала ко мне в полночь, после танцев в «Кресте», и рассказала, что Синтия сбежала от мужа и уже две недели живет в отеле на холме с отставным нырялыциком по прозвищу Полуденные зубы.

– Ты ведь помнишь эту блондинку Синтию, – возмущалась Прю, спускаясь в погреб за портером, ее воробьиный голос, казалось, доносился из‑под земли и от этого стал глуше и убедительнее. – Представь себе, ее муж снял все деньги с общего счета и грозит бедняжке судом. Вернее, он снял то, что осталось от их общего счета, после того как она оплатила апартаменты. – Прю засмеялась, и ее смех запрыгал в каменных стенах, покрытых холодной влагой.

– Помню, – сказала я, перегнувшись через перила и направляя луч фонарика на полки с припасами, лампочка в погребе давно перегорела, а отвинтить зарешеченный ржавый плафон я не решилась. – Разумеется, Воробышек, я ее помню.

Когда Прю ушла, я покормила собак, убрала пустую бутылку из‑под портера, закрыла дверь и села за кухонный стол. Сердце у меня захолонуло, как говорила мама, даже пальцы онемели.

Синтия в красном вязаном пальто на ступеньках колледжа. Бедная неприступная Синтия, позволявшая мне дышать на свои озябшие руки. Синтия в лопухах.

Буквы С и Б на ее промокашке, обведенные старательным чернильным вензелем.

С. Б. – смуглый баловень, соленый бриз, степень безумия, каждой бочке затычка этот Сондерс. Не странно ли, что мы стали с ним сталкиваться на каждом углу: сначала сестра, потом мамин фарфор, теперь вот Синтия.

Вот он, человек, на которого указывают руны – глухой, как Хеймдалль, он подбирается к моему дому то с одной, то с другой стороны, будто упрямый шотландец Брюс к морской цитадели Лох Свин.

Он, наверное, не помнит меня, разве что как старшую сестру Эдны Л, похитительницу теннисных мячиков. Он не помнит меня, но от этого пики сияют не менее остро, а кони ржут не менее грозно. Что ж, я сама подниму мост и открою крепостные ворота.

Бедная серебристая Синтия, высокое смеющееся зеркало, в котором я первый раз увидела себя всю. Вот тебе, Синтия, твой репейник.

Я посмотрела на календарь, взяла открытку с видом на остров Джури и написала:

Мистеру Брана, в собственные руки. Вишгард, «Хизер‑Хилл».

Дорогой Сондерс, не найдется ли у тебя времени заглянуть в гостиницу «Каменные клены», что возле старого порта? Говорят, ты занимался налогами в заведении Лейфа.

Так вот, мне нужно бы с тобой посоветоваться. Забудем старое?

Заранее спасибо, Александра Сонли.

 

***

 

lumen ejus obscurat [109]

 

Зачем я пишу дневники, да еще начинаю второй, не кончив первого?

Затем, что первый я пишу для мамы, а второй для Луэллина. Затем, что закончить не смогу ни тот, ни другой, к тому же первый пропал, один бог знает, куда он подевался. Недаром друиды не решались записывать свое учение – ни буквами, ни знаками, они не доверяли написанному и боялись, что знание распространится среди непосвященных.

Вообще‑то второй дневник получился случайно: я нашла в столе еще одну каштановую тетрадку, чтобы пустить ее на записки. В ту июньскую ночь, когда мои собаки уснули, я онемела – не то от злости, не то от смятения, будто Эней в четвертой книге Энеиды. [110] А что мне было делать? Надо же было хоть как‑то выяснять отношения с хаосом.

Я собиралась носить тетрадку при себе, но в тот же день Прю подарила мне блокнот на шнурке, а потом я привыкла и стала писать на всем, что под руку попадалось. Тетрадка‑двойник пригодилась для другого, и теперь ее читает Луэллин, попавшийся на крючок бессознательного, ведь вы и теперь читаете, душа моя? Снимите свои золотые очки и посмотрите в лицо норне Верданди, она не любит отсвечивающих стекол.

Как много веры тому, на чьих руках звенят цепи, астролог, не побывавший в тюрьме, не находит признания – ради успеха надо чуть‑чуть не погибнуть! [111]

Это если верить Ювеналу, как вы любите говорить, дорогой инспектор.

 

Зачем Луэллин приезжает сюда – чтобы разоблачить меня? чтобы обнять меня? чтобы позвенеть моими цепями? чтобы погибнуть? а может, он хочет, чтобы я помыла его пятки?

Он так погружен в себя, в свою бесцветную виноватую осень, что самое время стукнуть его надутым бычьим пузырем по голове, как это делали с мыслителями слуги мыслителей на придуманном острове Лапуту. [112] Он верит в то, что я пишу, я пишу то, что он хочет прочесть, мы оба заняты делом, а значит, я не могу остановиться.

Впрочем, он чему угодно поверит, этот разноглазый лондонец, он из тех, кто проливает воду под стол, едва зайдет речь о пожаре, и чешет за ухом средним пальцем, смоченным в слюне, чтобы отогнать тревожные думы. Напиши я, что триста лет жила в облике дикого быка, двести – в облике дикой свиньи, и еще сто лет была лососем, он бы даже не поморщился.

Помните проститутку Камиллу, к которой некто Гантенбайн приходил, чтобы делать свой упрямый еженедельный маникюр? Стоило ему задуматься хотя бы на минуту или поглядеть на ее розовые, наглые, блестящие чулки, и он бы понял, но – зачем? Чтобы лишиться драгоценной добычи, на манер реймской сороки, укравшей кардинальское кольцо, но не удержавшей его в клюве, потому что непременно хотелось понять?

Я стараюсь поменьше понимать, понимаете?

Вы понимаете меня, инспектор?

 

 

Часть третья

ВЕДЬ МЫ НЕ МЫ

 

Дневник Луэллина

 

существуют два известных мне способа начисто отрезать от меня человека; тонким лезвием – это раз, и зазубренным – это два

ну, тонким – понятно, не успеешь ахнуть, как кровь свернулась, бинты свежо белеют и фантомные боли приседают и кланяются от крашеной двери

а вот зазубренным – это я в первый раз попробовал

 

вы понимаете? – она усмехнулась мне прямо в лицо на последней странице своего дневника, а я‑то читал его с трепетом медвежатника, вскрывающего сейф с ожерельем брисингов!

вы понимаете меня, инспектор? я чуть не отбросил тетрадку, как отбрасывают одеяло с затаившимся в нем скорпионом, я чувствовал себя порцией, проглотившей горячие угли, [113] – уверен, что порция сделала это от злости, а не в тоске по бруту: когда же есть желание и воля, скорбящая жена всегда находит способ

выходит, я ошибся, и дневник был не стыдной тайной, не монологом перед закрытым настежь окном? нет, он был насмешливым шепотом прямо в ухо – в одно‑единственное ухо! он был ведьминой заваркой, державшей меня в забытьи, он был игрой, в которой я не знал правил и бегал по поляне с бархатной лентой на глазах, обнимая то дерево, то фонарный столб, то визжащую соседку, он был комиксом для городского сумасшедшего, нарисованным сельской дурочкой, живущей на выселках

кстати, про сумасшедших – в аргентине, когда крутят указательным пальцем у виска, хотят просто сказать: не мешай, я думаю

вот и покрути себе, лу

 

***

 

медленно, с гудением и дрожью, как загорается старая лампа дневного света, я увидел тот день, когда во сне проверял почту в плотницком сарае: вот он, верстак с инструментами, выложенными музейно, будто скифское золото под стеклом, долото, клещи, стамески, вот он – черный резиновый молоток!

маленькая кувалда, не оставляющая следов, атрибут бородатого суцелла, вот она, киянка, дрессер [114] с фиберглассовой рукояткой

все верно, здесь она и слепила своего смотрителя из отцовского молотка и пачки голубых альманахов гребного клуба, слепила и утопила, но я‑то хорош, я должен был сразу догадаться!

ей нужна была история, а истории нужен был читатель, марионетка, наивный подслеповатый инструктор, луэллин с резиновым молотком вместо головы

но обидно не это, а то, что читателем мог стать кто угодно, я просто подвернулся ей под руку, под эту руку из белой глины, сухую и бестрепетную – кто угодно мог зайти в эту комнату, пошарить под подушкой, сесть на холодный пол, и все про нее узнать, и о тьме ее проделок послушать, в том числе и высосанных из белого глиняного пальца

нет, этого я ей не прощу, война, война

да здравствуют олений рог, зазубрины и узкая канавка для стока крови, где рыбак из бонифачо написал бы: сдохни от этой раны! а я вот ничего писать не стану, и читать ничего не стану, стану жить в небесном саду и допивать свою початую бутылку аньехо, гори оно все бузинным огнем

ну и здоров же ты врать, луэллин элдербери

стоит тебе представить это зябкое лицо и свет из круглого окна в крыше плотницкого сарая, желтоватый свет, горячей водой сбегающий по шее и по животу, – у нее выпуклый живот! как у майолевской помоны! стоит тебе представить это, как хочется тут же вернуться в гостиницу, сесть в плетеное кресло, даже если оно до сих пор занято покойной миссис сонли, открыть книгу элегий и с выражением читать вслух из секста проперция:

 

не благонравием, нет, ворожбой одолела злодейка,

кружится, водит меня нитью своею волчок

 

 

***

 

любопытство играло мной, будто питьевой фонтанчик – теннисным мячом, до тех пор, пока тот не намокнет и не свалится, отяжелевший

теперь, когда я начитался всласть и знаю о ней все – и то, что она сама хотела мне сказать, и то, что было спрятано под плитой из песчаника, теперь, когда я намок, отяжелел и свалился, самое время махнуть рукой на весь этот вишгардский балаганчик и вернуться домой как ни в чем не бывало

чего я, собственно, хотел?

узнать, каким меня видит саша сонли, увидеть себя издалека – с ее дикого и обрывистого берега?

а может, я хотел оказаться там, где она хранила свою четвертинку, между ее щекой и ладонью, подсунутой под подушку – может быть, я хотел спать с сашей сонли?

нет, с какой стати мне этого хотеть? то, что я о ней знаю, и так рассказывают только в постели, остывая от утренних поцелуев, когда время теряет четкость и мерцает, будто экран телевизора, когда счет за него забыли оплатить

чего я, собственно, хотел? я смотрел в замочную скважину чужого сознания, нагнувшись в неудобной позе, проклиная немеющие руки и шею, а оттуда на меня смотрел спокойный, изучающий оливковый глаз, который умеет становиться горчичным, когда приходит время охоты

а дальше за дверью прятались лисья улыбка и пышный хвост

 

Дневник Саши Сонли. 2008

 

 

Vain was the help of man. [115]

 

Двадцать второе июля. Жаль, что инспектор больше не читает моего дневника.

Полагаю, теперь он читает Аристотеля и вскоре узнает, что злые поступки совершаются по доброй воле. Тем лучше для него. У меня и без того забот хватает. В номере для новобрачных валяются скомканные простыни, залитые пивом и перепачканные черной помадой, в ванной забился сток, а на зеркале написано: Жизнь это боль!!!

Разберусь с этим позже, теперь нужно заняться девочкой, у меня приличный запас хлопьев и коробка яиц, в кладовке, кажется, осталось немного шоколаду. С Младшей хлопот немного, пока она спит, будто змеедева Ехидна [116] в своей пещере, а ребенка, похоже, придется поручить горничной – через полчаса я поеду на торговый склад в Торни, купить угля, пока деньги не разлетелись.

– Расскажешь, кто отец девочки? – написала я Младшей перед тем, как дать ей первую порцию, но она покачала головой: расскажу, когда ты оставишь свои глупости и начнешь разговаривать.

Самое время пожалеть о моей немоте. Не будь я немой, спела бы ей блейковскую песенку, которую пела, когда ей было пять с половиной лет. Они с Хеддой прибыли в пансион на папином залатанном «остине» и стояли у ворот, растерянно озираясь, обе крепенькие, растрепанные, в зеленых кофтах, похожие, как два куста верещатника.

 

I have no name: I am but two days old

What shall I call thee?

I happy am, Joy is my name. [117]

 

Я бы спела это ей, когда она выпила моего отвара, принялась зевать и легла в постель, свернувшись, будто травяная лягушка, на той самой кровати, где в девяносто девятом я в первый раз положила ей руку на грудь. Правда, тогда не нужно было ее привязывать. А теперь вот пришлось. Для этого я взяла нейлоновый чулок, от веревки остаются следы – на ее коже от чего угодно остаются следы.

Потом я вышла в сад и посмотрела на луну.

Луна была полной и белела свежим срезом, словно дерево, спиленное под корень. Я сочла это хорошим знаком и вернулась в дом, чтобы выпить чаю и немного подумать.

 

***

 

…Если нужно ей хоть версту отъехать от Рима, и тогда она по книжке выбирает время отъезда; если женщина – бедная, она пойдет к хироманту и поцелуями заплатит за гадание.

 

Вот он, Уэльс: гудящий под ногами ненадежный причал, железная ребристая лесенка, лоснящийся ил, смешанный с грязным песком, сходни, припорошенные солью, туман, оседающий на вереск ледяными каплями.

Бывает и другой Уэльс: в нем живет отчетливая, режущая глаз белизна, грубый утренний свет пропитывает предметы насквозь, отмечая собой все чистое, безупречно белое – колотый сахар в фаянсовой сахарнице, яичную скорлупу, забытую на стуле ажурную блузку.

В такие дни длинные полотнища света ложатся на стены и пол, высвечивая пыль в углах и следы от гвоздиков, на которых когда‑то держались гравюры почтмейстера – «Портрет слуги», «Девушка с креветками» – лубочный Хогарт из сувенирного магазина, нерушимая верность, доблестная беспомощность.

Но теперь дожди, туман отступил от берега и низко висит над пристанью, от которой только что отошел ранний паром в Ирландию. Однажды я буду стоять там, на палубе Норфолка, крепко держась за свежевыкрашенные белые перила с потеками мгновенной ржавчины, и смотреть вперед, на приближающийся берег, весь в марсианских рытвинах.

Не то чтобы я хотела в Ирландию, нет, просто однажды надо попробовать – забыть про прачечную, молочную и чайную лавки, закутаться в кашемировый платок и сесть на корабль. Просто так, скажем, чтобы узнать: водятся ли Синие Люди в проливе Лонг и Шайент. [118]

Синие Люди были самые поэтичные чудовища в здешних местах, они жили в подводных пещерах, говорил мне отец, когда хотел меня повеселить. Быстро всплывая из ниоткуда, они проносились синей свистящей стаей и топили торговые корабли. Они говорили человеческим языком и владели штормами, молнией и северным ветром.

Но могли пощадить, если ловкий капитан отвечал в рифму на их последнее слово.

 

***

 

…Кто может сидеть под деревом, исполняющим желания, не думая о тиграх?

 

Двадцать третье июля. Зачем я связала ее? Зачем я усыпила ее?

А зачем она стала говорить о жестком сыром сердце? Зачем она читала в маминой спальне, забравшись на постель со своими распухшими ногами? Зачем она ударила плачущую Фенью по щеке?

Мне нужно подумать, а для этого надо, чтобы Эдна полежала спокойно. Я буду давать ей маковый чай столько, сколько понадобится, даже если придется сварить все высушенные головки из запасов в кладовой. Я буду давать ей маковый чай, пока внутри у меня не перестанет дрожать вольфрамовая жилка ярости.

Чем я хуже Гипноса – тот дал Деметре мака, чтобы она перестала искать дочь и занялась своей тучной пшеницей. Я же угощу им тучную Младшую, чтобы она дала мне передышку и перестала искать неприятностей.

Мама говорила мне, что хамелеоны меняют цвет, чтобы их не заметили враги, притворяются листвой, травой, корой дерева. Когда я выросла, то узнала, что это неправда – они меняют цвет от холода или от голода, даже от страха могут поменять. Младшая поменяла цвет от злости, вернее – она совсем лишилась цвета, а от ее запаха меня мутит, как будто я стою перед тем чудовищем из саги, которое в день своей смерти породило тучи мух, муравьев и вшей, разлетевшихся по белому свету.

Кстати, чудовище родилось не просто так, а от любовной связи близких родственников, но мы здесь ни при чем – Младшая никогда не была мне сестрой!

Да и связи никакой не было, так, бессвязный лепет плоти.

Поверить не могу, что я хотела вернуть ее домой, эту неряшливую цереру с шелушащимся лицом – она подцепила какую‑то дрянь в москитном Хочине и стала еще больше похожа на свою розовощекую мать.

Когда я была такой, как Фенья, нет, чуть постарше, мы верили, что если заглянуть внутрь маковой коробочки, то ослепнешь, похоже, я заглянула в нее тогда, и довольно глубоко.

Иначе – как я могла не заметить этого сходства двадцать лет назад? Хотя бы в один из тех летних дней, когда они сидели рядом на качелях, одинаково откинув две кудрявые головы и бессмысленно щурясь в пересохшее небо. Мать и мачеха Эдна‑на‑на и Хедда‑да‑да. Две обвитые маковыми гирляндами Персефоны, спокойные и полнокровные, качающие босыми ногами в такт неведомой мелодии – да что это со мной? Почему я все время думаю о маке?

Потому, что пора заварить новую порцию.