Про то, как кенгуру «живет с слоном»

 

Недавно сосед Алексей Петренко заговорил со мной о моей бывшей жене Люсе, проживающей ныне в США в каком‑то небольшом городке. Оказывается, они общаются. Она замужем, счастлива и по‑прежнему пишет стихи и по воскресеньям поет в местном кафе русские романсы. В связи с ее поэтическими упражнениями я вспомнил одну историю десятилетней давности. Я забыл многие события нашей совместной жизни, но этот эпизод почему‑то в моей памяти сохранился.

 

1992 год. Время мутное. Я только что закончил университет, женился на своей однокурснице, полноватой девушке Люсе, и моя жизнь начала стремительно набирать скорость.

Главное, не совсем было понятно, что делать. Я снова, как в школе, остался наедине с самим собой. Вокруг голодные, жалкие, опасные дикари, вооруженные палками‑копалками и дубинами. Но что‑то нужно было делать. То ли торговать, то ли писать диссертацию. Денег катастрофически не хватало. Даже на еду. Впрочем, еды в магазинах было немного.

И вот мой приятель, Андрей Степанов, нашел себе и мне небольшой приработок. Издательство с загадочным названием «Тайны здоровья» решило публиковать популярные книжки и поручило ему (а значит, нам обоим – как мне Степанов сказал по телефону) переводить с английского знаменитую сагу о строгой волшебнице Мэри Поппинс. Гонорар обещали выплатить по окончании работы. Деньги не безумно большие, но приятные.

Вот так удача.

Мы сели за перевод.

Степанов сразу назначил себя главным. Он был старше и, следовательно, умнее. Помню, как он систематически отчитывал меня за низкое качество перевода, плохое знание английского и общее скудоумие. Каждый брал свою порцию глав и переводил у себя дома. В конце недели мы встречались и читали друг другу переведенное. Если надо – поправляли друг друга. Причем, в основном, меня. Все шло по плану. Но в один прекрасный день, работая над очередной главой, я наткнулся в тексте на старое детское стихотворение, коим писательница решила разнообразить прозаическое повествование.

Я в панике позвонил Степанову.

– Степанов! – заявил я сходу. – Тут у меня стихи в тексте. А я стихи переводить не умею!

– Что не умеешь? – переспросил он и тут же взорвался. – Меня не волнует! Твоя глава – ты и выкручивайся! Мне свое нужно переводить! Тебя и так все время исправлять приходится, так что сделай хоть раз что‑нибудь сам!

В трубке послышались короткие гудки. Потом Степанов, похоже, слегка оттаял и перезвонил. (Он всегда считал меня немного туповатым и делал на это скидку.)

– Ладно, – сказал он уже мягче. – Не мучайся. Но хоть попытайся! Если ты так ничего не придумаешь, позвоним Ване Писаренко. Он все‑таки поэт.

– Ваня Писаренко, – возразил я, – авангардист. Он может переводить разве что какого‑нибудь Сен‑Жон Перса. А с детскими стихами не справится.

– Нальем – справится! – решительно заявил Степанов. – Но лучше бы ты сам все сделал.

– Ладно, попробую.

– Пока! Вечером встречаемся у меня, приноси перевод.

Я повесил трубку и вернулся к письменному столу, к стихотворению. Стихотворение рассказывало об истории Ноева ковчега. Детские простенькие слова: в ковчеге каждой твари было по паре, а кенгуру пары не нашлось, и ее поставили в пару со слоном. Вроде бы – все понятно. Не понятно только, как это изложить в стихах. «Может, – подумал я, – верлибром перевести?» Сидел где‑то час, никаких мыслей так и не появилось. Наконец, я сдался и позвал на помощь жену.

– Слушай, Люся. Ты ведь стихи пишешь. Переведи вот это. У меня не получается. Все равно заработанные деньги будут общими. А я, чтоб не терять время, буду дальше работать.

– Хорошо, – ответила Люся. – Переведу.

Я написал ей подстрочник. Она взяла его и отправилась на кухню рифмовать, а заодно и попить кофе. Через два часа я закончил работу и собрался идти к Степанову. Перед уходом заглянул на кухню к Люсе.

– Ну что, перевела?

– Перевела, – отвечает она как‑то смущенно. – Только, знаешь… Нужно немножко в одном месте подправить.

– Ерунда! Степанов подправит.

Она протянула мне сложенный вчетверо листок.

– Спасибо, – ответил я. Сунул, не глядя, листок в папку, оделся и отправился к Степанову.

У него дома мы раскрыли листок, и я прочитал вслух следующее:

 

В ковчеге все живут вдвоем,

и это каждый знает.

А кенгуру живет с слоном!

Такое здесь бывает!

 

Степанов удивленно приподнял брови и погрузился в молчание. Мне даже показалось, что прошла целая минута. Наконец, я собрался с духом и сказал:

– Ну как тебе? По‑моему, неплохо… Только вот это «с слоном», по‑моему, не вполне удачно. «Со слоном», понятное дело, правильнее, но зато в ритм не укладывается. Как думаешь, оставим все, как есть… или что?

Он взял у меня листок со стихотворением, потом протянул мне его обратно и мрачно сказал:

– Могу себе представить, что там еще творилось, в этом ковчеге. Если слон, сожительствующий с кенгуру, – для них обычное дело. Знаешь, – язвительно добавил он, – ты этот перевод не выбрасывай! Мы его потом в какой‑нибудь авангардистский журнал отошлем.

 

Стихотворение спустя две недели перевел Ваня Писаренко. Получилось, кстати, очень неплохо. Но даже теперь первый Люсин перевод мне нравится значительно больше. А этот новый я позабыл. Наверное, это потому, что я до сих пор еще люблю Люсю, а заносчивый авангардист Писаренко мне совершенно безразличен.

 

Музыка

 

Я много работаю. Много читаю лекций на филологическом факультете. Слишком много. Я устаю. В перерывах часто выхожу во двор покурить. Как‑то раз после лекции я стоял во дворике филфака и курил. Рядом топтались двое молодых людей. Один из них что‑то говорил другому и в конце добавил:

– Короче, музыка типа как у «Соломенных енотов».

Отчего‑то вспомнилось мне жаркое июльское утро. По моей квартире в одной футболке, без штанов, щеголяя волосатыми ногами, ходит звезда отечественного панк‑рока Алексей Никонов и орет благим матом:

– ЛЕЗВИЯ СТЕН! СОН, БЕССОННИЦА, ПЬЯНКА! ПОЛЬ ГОГЕН, ГДЕ ТВОЯ ТАИТЯНКА?!

Мне пора в университет. Я опаздываю. Торопливо проглатываю склизкие пельмени и запиваю их горьким растворимым кофе. Сегодня – очень ответственный день. Начало вступительных экзаменов. Я в предметной комиссии. Меня ждет страшная нервотрепка: четырехчасовое бдение в душной аудитории, бледные запуганные абитуриенты, их истеричные мамаши с идиотскими вопросами и как всегда радостный шеф. Никонов меня задерживает.

– Никонов! – говорю я ему. – Одевайся быстрее. Мне надо на экзамен!

– Погоди, – отвечает. – Я штаны куда‑то задевал. Никак не найду! Не могу же я по Питеру голый ходить!

– Еще как можешь, – говорю я. – Ты же панк. А не можешь, значит хуевый из тебя панк. Сиди тогда тут и жди моего прихода. Вернусь через четыре часа. Посмотри пока книги. У меня тут вон, смотри, Фуко есть. Ты про него спрашивал. Или иди ложись обратно спать. Приду – вместе поищем.

– Какие, в жопу, четыре часа!! – завопил Никонов. – Мне в Выборг надо! Меня же там девушка ждет!!

Я тяжело вздохнул и принялся вместе с ним искать его штаны.

Алексей (Леха, как он сам себя называет) Никонов появился в моей квартире накануне. Я должен был пойти на его концерт, который проходил, как всегда, в каком‑то шумном панковском клубе, но почему‑то не смог. Вместо меня пошли Люся с Олесей. В час ночи, когда я уже собирался ложиться спать, раздался звонок. Я открыл дверь, и в коридор ввалился пьяный Никонов. Люся и Олеся поддерживали его сзади.

– Андрюха! – завопил Никонов. – Привет!

– Извини, – смущенно забормотал я. – Я тут не смог… то… се…

– Хуйня! – примирительно сказал Никонов и протянул мне аудиокассету. – Вот держи! Это наш новый альбом. Называется «Гексоген»!

– Спасибо! – поблагодарил я его. – Обязательно послушаю. Завтра же.

– Не вздумай! Альбом – говно! Лучше сломай кассету и выкини ее на хуй!

– Ладно, – говорю, – как скажешь.

– А вот, – продолжал Никонов, – подборка моих стихов. Порви их, а еще лучше ими подотрись!

– Обязательно.

Никонов достал пиво и уселся за стол. Я с тоской подумал о предстоящем завтра экзамене и, вздохнув, полез в буфет за стаканами.

– Андрюха! – говорил мне Никонов уже минут через десять. – Я – полное говно! Я раньше думал, что я – Рембо. А теперь, понимаешь, все вдруг понял. Никакой я не Рембо, а хуй моржовый из Выборга! Пишу бездарно! Играть не умею! Я тут послушал «Соломенных енотов». Ты слышал «Соломенных енотов»?

– Нет.

– А ты послушай. Так вот я – ничто по сравнению с ними! Как тебе такие строчки: «ЛЕЗВИЯ СТЕН! СОН, БЕССОННИЦА, ПЬЯНКА! ПОЛЬ ГОГЕН, ГДЕ ТВОЯ ТАИТЯНКА?!»

– Слов нет, – говорю, – стихи что надо. За душу берут. Вот эти ребята уж точно, как Рембо. Все как один. Только, скажи мне, Никонов, с какой стати Полю Гогену нужно отчитываться перед какими‑то там придурками и объяснять, где его… как ее… лесбиянка?

– Не лесбиянка, а таитянка! – раздраженно поправил меня Никонов. – Таитянка, блядь!! Это же пиздец какая разница! Ты видел когда‑нибудь голых таитянок? На картинах Поля Гогена? А «Еноты» – ни хуя не придурки!

– Ну, хорошо, – говорю. – Голых таитянок я не видел, и «Еноты» не придурки. Но при чем тут Гоген? В чем он провинился? И потом, что он им может ответить?

– Хуйня это все, – согласился Никонов, безнадежно махнув рукой. – Давай лучше выпьем за что‑нибудь.

Он обвел мутноватым взглядом сидящих за столом девушек и хитро мне подмигнул, а потом во всеуслышанье объявил:

– Между прочим, Олеся сегодня не надела бюстгальтер!

Видимо, мысль о голых таитянках крепко засела у него в голове.

У Олеси, которая в тот момент курила, это заявление, похоже, энтузиазма не вызвало. Она выпустила дым изо рта прямо Никонову в физиономию. Ее брови чуть приподнялись, и она резко спросила:

– Извини. Тебя это парит?

– Нет, – пошел на попятную Никонов.

– Тогда чего пиздеть?

– Да я просто… – смутился Никонов.

– Что значит «я просто»?

– Ладно, – вмешался я, – ребята, не ссорьтесь!

– Да я чего… – оправдывался Никонов. – Я наоборот. Я хотел за это самое и выпить. Давай, Андрюха! За титьки!

Мы выпили, и через десять минут я отправился спать…

 

С Никоновым, солистом группы «П.Т.В.П.» («Последние танки в Париже»), меня познакомила Люся за три года до этого. Она его хорошо знала по Выборгу. В этом городе Никонова и его группу знают решительно все. Даже на внутренней стене выборгского замка, построенного шведами в 1293 году, дрожащей рукой местного меломана выведена черным углем надпись: «П.Т.В.П. – это круто! А все остальное – хуйня!»

Мы сидели с Люсей на кухне и пили чай, когда вдруг зазвонил телефон и кто‑то в трубке пьяным голосом шепеляво потребовал, чтобы я позвал «Люситьку». «Люситька» подошла к телефону, подняла трубку и вдруг радостно взвизгнула:

– Леха! Это ты? Как ты? Мы? Что мы сейчас делаем? Андрей! – обратилась она ко мне. – Что мы сейчас делаем?

– Ничего не делаем! – говорю. – Я вот лежу на диване.

– Леха! Мы ничего сейчас не делаем! – радостно сообщила Люся в трубку. – Хорошо. Я с Андреем поговорю. Андрей! – тут она снова обратилась ко мне. – Леха нас на концерт приглашает! Пойдешь? Он сегодня выступает.

– Где выступает? – я решил пошутить. Получилось неуклюже: – В Большом зале филармонии?

– Нет, – ответила Люся, проигнорировав мою иронию. – В ВМЦ. В Василеостровском молодежном центре. Леха! Мы придем!

 

К этому центру мы подъехали на такси, вызвав некоторое недоумение у молодежи, которая толпилась у входа. Преобладали панки. Они громко хохотали и матерились. Увидев нас с Люсей, они почему‑то смолкли и вежливо расступились.

Никонов нас ждал на втором этаже. Люся с радостным возгласом бросилась ему на шею. Они долго обнимались. Потом Люся вспомнила про меня и, повернувшись, сообщила Никонову:

– А это Андрей!

Никонов протянул мне руку:

– Я – Леха!

– Андрей литературой занимается, – сказала Люся и зачем‑то добавила: – В Америке лекции читает.

– В Америке? – переспросил Леха. – Это круто! А нас тут менты хуячат! Может, пивка пока попьем?

– Как это «пивка попьем»? – удивился я. – Вам же выступать! Вы же должны быть трезвым!

Никонов сочувственно посмотрел на Люсю.

В грязном буфете оказались свободные столы. Мы расположились за одним из них, и Никонов тут же стал рассказывать историю про то, как его «хуячили менты».

За неделю до описываемых здесь событий группа «П.Т.В.П.» выступала на молодежном рок‑фестивале в Выборге. Леха вышел на сцену и закричал трехтысячной аудитории:

– Знаете, кто мы такие?!

– Знаем! – кричали ему из первых рядов полуголые молодые люди. – Петь начинай!

– Ни хуя вы не знаете! – вдруг обозлился Никонов, – Мы – панки! Поняли! Я говно жрал, чтобы доказать, что я панк! А кто такие менты, знаете?! Менты – это козлы!!! Мы их ненавидим! И сейчас вы услышите песню «Хочу увидеть дохлого мента! Хочу увидеть голого мента!».

Все радостно заорали, и началась всеобщая драка. Милиционеры кинулись к Никонову и принялись избивать его дубинками.

– Дайте мне выступить, бляди!! – вопил Никонов, отбиваясь от них. – У нас свобода слова!!

В публике раздался свист, матерщина, и в сторону милиционеров полетели пивные банки. Тем не менее, стражи порядка уволокли упирающегося Никонова со сцены, потащили его к машине, затолкали в нее и повезли в отделение. В отделении его швырнули в обезьянник. За решеткой, разделявшей обезьянник на мужской и женский отсеки, на деревянной скамейке разлеглась доставленная туда до этого выборгская наркоманка Ульяна.

– Ульяна! – закричал Никонов, увидев ее. – Видела, как они меня?! Меня!! Поэта! Вот суки! Бляди! Менты поганые! – Никонов со злости пнул ногой дверь. Ульяна проснулась, подняла голову и уставилась на Никонова мутным бессмысленным взглядом. – Короче, Ульяна, – кричал Никонов. – Ты будешь свидетелем!

– Угу, – ответила Ульяна и беспомощно уронила голову.

 

Я вспоминал эту историю, пока курил и разговаривал с девушкой из деканата. Потом я выбросил сигарету и вернулся назад в аудиторию рассказывать студентам о Сартре.

 

Кожаные штаны

 

Шли годы. Страна менялась, молодела. Я же, напротив, старел, мерз на холодных питерских улицах и в едва отапливаемых аудиториях, часто простужался. И все потому, что плохо одевался. Одежда мне нравилась. Точнее, идея одежды. Но выбирать саму одежду я так и не научился. На зиму я обычно покупал то, что носят весной. Осенью по рассеянности продолжал носить летнюю одежду. К тому же у меня, как утверждал мой друг, философ Погребняк, совершенно не было никакого вкуса в выборе одежды.

С философом‑постмодернистом Александром Погребняком мы несколько лет назад проводили среди питерских недорослей семинар «Метафизика и поэтика». Суть этого семинара хорошо передал посещавший его Барсик, девятнадцатилетний бездельник, приехавший в Питер из города Асбеста. На самом деле у Барсика были имя и фамилия: Андрей Барсов. А Барсиком его любила называть Женя Бебякина, девушка, с которой Андрей тогда встречался. С самой Женей мы вскоре разорвали отношения, поскольку, как утверждала моя жена Люся, я в разговоре с ней, то есть с Люсей, назвал Женю «обоссанным конем». Барсик, когда об этом узнал от Люси, сразу же поехал ко мне домой и, позвонив ко мне в квартиру с улицы, через домофон потребовал извинений. Я подумал и на всякий случай извинился. Тоже через домофон: Барсик, несмотря на юный возраст, физически был явно меня сильнее.

Вообще‑то говоря, я вряд ли мог сказать такое о женщине, даже если она действительно похожа на обоссанного коня.

– И, тем не менее, ты ее так назвал, – упрямо твердила Люся в ответ на мое недоумение. – Ты сказал, что она похожа на обоссанного коня, когда бывает в трезвом виде, а когда накурится и разденется, то на обосранного.

«Кошмар! – думаю. – Как же мне теперь Жене Бебякиной в глаза смотреть?»

– А откуда она‑то узнала? – спрашиваю.

– От меня! – гордо отвечает Люся. – Чтоб она знала, как ты на самом деле к людям относишься и какой ты человек!

– А какой я, по‑твоему, человек?

– Лживый, подлый, двуличный.

Женя Бебякина была из хорошей семьи и умела интеллигентно выражать свои мысли. Но мысли ее почти не посещали, и Женя в основном многозначительно молчала. У Барсика была другая проблема. У него в голове мысли прямо‑таки роились, но были они до чрезвычайности идиотскими, и выражал он их исключительно на сленге, который никто вокруг, кроме таких же, как он, не понимал. На вопрос однокурсников, что происходит на семинаре у Аствацатурова и Погребняка, Барсик неизменно отвечал:

– Ну, типа, Погребняк там разные понтовые телеги гоняет… типа туда‑сюда… А Аствацатуров их типа растележивает… и все такое…

Барсик проучился у нас полгода, а потом его отчислили. Я его всегда видел в состоянии легкого наркотического опьянения. Однажды я иронически поинтересовался:

– Барсик! Извини, конечно, но почему ты всегда укуренный, как свинья?

Барсик мутно поглядел на меня и назидательно сказал:

– Свиньи ганжу не курят, Андрей Алексеич, и все такое… А укуренный я всегда… для радости.

 

 

15 сентября 2000 г. Смольный институт свободных искусств и наук. Семинар «Метафизика и поэтика»

 

Я подхожу к 408‑й аудитории. Она заперта. Но зато к двери скотчем прилеплена записка: «Аствацатуров + Погребняк = сладкая парочка». А под этими словами нарисовано сердечко.

– Андрюша! Я взял ключ, все в порядке!

Я оборачиваюсь на голос. Это Погребняк. Философ‑постмодернист. Бывший панк. Как всегда, в кожаных штанах, красном джемпере и зеленых ботинках.

– Привет, Саша! Полюбуйся! – Я осторожно отклеиваю записку и протягиваю ее Погребняку.

– Вот ведь суки, – кривится Погребняк.

– Кто «суки»? – из‑за его спины вырастает фигура Филиппа Федчина, замдекана.

– Кто‑кто, – говорю. – Это… конь в пальто. Студенты, конечно.

– Что‑то вы, Андрей Алексеевич, уж больно критичны, – говорит Федчин и с деланной строгостью в голосе добавляет: – Хочу напомнить, что в нашем учебном заведении студентов не полагается так называть. Это противоречит всем либеральным принципам, которые, кстати, вы, Андрей Алексеевич, с таким жаром на собраниях всегда отстаиваете.

– Я уже давно ничего такого не отстаиваю. Я – почти коммунист, левый. Я за социальную справедливость. И еще за взаимопомощь и свободную кооперацию. Хочу, чтоб у богатых все отняли и отдали это бедным.

– Когда ты так рассуждаешь, – замечает Федчин, – мне кажется, ты бредишь.

– Ладно, – говорю. – История нас рассудит. Ты вот лучше на это посмотри.

С этими словами я сую ему под нос записку.

– Ну и что? – пожимает плечами Федчин.

– Как ЧТО? Они ведь намекают, что мы с Сашей пидоры!

– Подумаешь! – хмыкает Федчин. – Не умрете. Тем более, это сейчас модно. У кого хочешь спроси. И вашему курсу только популярности добавит. А если ты левый, как говоришь, то тогда и вовсе не о чем беспокоиться.

Федчин треплет меня по плечу и направляется в сторону деканата.

– Ему бы все хаханьки, – хмуро говорит Саша. – А про нас вот всякую хрень люди думают. С чего бы это?

«С чего? – думаю я со злобой. – Забыл что ли?»

 

 

За десять дней до описываемых событий. 5 сентября 2000 г. Филологический факультет. Актовый зал

 

За десять дней до этого события в нашем колледже была организована презентация теоретических курсов. Проходила она почему‑то в здании филологического факультета. Каждый из преподавателей должен был выступить перед студентами и в течение пяти минут изложить содержание своего предмета. Я читал два курса. Один – самостоятельно. А другой, «Метафизика и поэтика», полусеминарский, совместно с Погребняком. Я рассказал подробно про первый, а потом, когда дело дошло до второго, предоставил слово Саше. Философ‑постмодернист поднялся с места и, сверкая своими черными кожаными штанами, направился к кафедре. Он облокотился на нее, пригладил волосы и начал:

– Два месяца назад мы с Андрюшей, в смысле, с Андреем Алексеевичем, были в Америке. Так вот. Как‑то раз нам пришлось провести ночь на квартире у знакомого в Бруклине, в одной постели. Нам обоим не спалось… – Студенты притихли. Те, что писали, подняли головы над своими тетрадками. Болтуны замолчали. Саша обвел глазами зал и продолжил: – Вот все тут говорят: «Америка, Америка». А что Америка? Два преподавателя вынуждены спать в одной постели. Вот вам и Америка. О чем это я? Ах да… Нам не спалось. Мы стали разговаривать на разные темы и вот придумали концепцию этого курса, на которой я сейчас подробнее остановлюсь…

Пока он все это говорил, во мне зрело и росло раздражение. Особенно я был недоволен его штанами…

Вечером того же дня у меня произошел странный разговор с женой, которая тоже присутствовала на нашей встрече со студентами, но потом куда‑то ушла. Встретились мы только дома.

– Ты что, спал с Погребняком? – спросила Люся.

– В смысле, «спал»? Мы спали на одной постели… в смысле, лежали на ней… в смысле, мы спали, а не бодрствовали.

– Совсем заврался, Аствацатуров, – покачала головой Люся. – У вас БЫЛО что‑то?

– Люся! Люсенька! – взмолился я. – Ничего у нас не было! Просто мы лежали на одной постели. Второй не было.

– Ага! Значит, вы лежали… вы были голые, секса у вас не было… и вы просто трогали друг друга? Но ничего серьезного не было?

Все это было произнесено с журналистской деловитостью и без тени юмора. Я махнул рукой.

– Смешная у тебя Люся! – сказал мне потом Погребняк, когда я ему передал наш с ней разговор.

– Да уж, обхохочешься. И главное, Саша, очень проницательная. А ты тоже молодец! Вырядился, как черт знает что. Да еще штаны эти…

 

 

10 декабря 1999 года. Нью‑Йорк. Гринвич‑Виллидж. Магазин кожаной одежды

 

– Эй! – Меня похлопывают по плечу. – Твоему бой‑френду это будет стоить всего сто баксов! – Передо мной высоченный негр в вышитом камзоле. На ногах у него космические фиолетовые ботинки, на голове – разноцветный цилиндр. На лиловом лице – невообразимый пирсинг. В руках – огромный пластмассовый жезл. – Твоему бой‑френду я отдам эти штаны за сто баксов. Решайся! Десять процентов чистой скидки.

– Listen, – говорю. – Слушай! Он мне не бой‑френд. Мы профессора из России… Санкт‑Петербург…

– Ну да, – ухмыляется. – А я – Роберт Де Ниро из Алабамы. Штаны берете? Я уже вас видел сегодня, и вы мне понравились. Ведь вы в нашем магазине уже третий раз? Всё ходите, прицениваетесь. Это правильно! I like that! Дискаунт вы заслужили. Скажи своему другу.

«Да, – думаю. – Хрен бы я к тебе три раза стал заходить, если б не этот хренов панк. Друг называется. Выхухоль в зеленых ботинках. Все ему не так да не эдак. Одни штаны слишком узкие, другие – широкие… Достал».

– Спасибо, – говорю я негру и чувствую, как моя физиономия расплывается в очень неестественной, но широкой улыбке. – Пойду друга обрадую. Только он мне не бой‑френд. Вы это учтите.

– Не бой‑френд, так не бой‑френд, – согласился негр и при этом подмигнул кассирше, которая с интересом прислушивалась к нашему разговору.

Я пошел к кабинке, где философ‑постмодернист примерял очередную пару кожаных штанов.

– Саша? Ты здесь?

– Чего тебе? – недовольно отозвался он из‑за двери.

– Тут это…

– Погоди… у меня тут молния не застегивается… Черт… теперь задница не влазит.

– Саша! Он предлагает скидку десять процентов. Сказал, что мы ему понравились.

– Кто предлагает? Кому мы понравились? – с тревогой спросил Саша.

– Да этому хрену у входа. Он, оказывается, менеджер.

– Негру что ли этому разрисованному?

– Саша, не ори громко.

– А что?

– «Что», «что». Будто не знаешь.

– Ой, да.

– Тут же либерализм повсюду. Политкорректность. Надо говорить «афроамериканец». А не то, сам знаешь… привлечь могут.

Так Саша стал обладателем кожаных штанов.

 

 

Май 1999 года. Филологический факультет

 

Саша в ботинках зеленого цвета.

– Саша! Что у тебя за зеленая срань на ногах?

– Это не срань, – ответил Саша и раздраженно добавил: – не понимаешь ничего, так лучше молчи! Это – гриндерсы.

– Значит, эта зеленая срань, что у тебя на ногах, гриндерсами называется?

Погребняк сочувственно посмотрел на меня, покачал головой и устало сказал:

– Андрюша! Ты носишь такое говно, что у меня даже нет сил шутить по этому поводу.

«Ладно, – думаю, – сука, ладно… еще посмотрим!»

 

 

1 декабря 1999 года. Кабинет декана

 

Действующие лица:

КОЛОСОВ – Колосов Николай Евгеньевич, 45 лет, декан.

Я – Аствацатуров Андрей Алексеевич.

Колосов: Андрей! Надеюсь, вы все поняли относительно вашей поездки: ваша лекция, которую желательно качественно прочесть, впрочем, я в вас не сомневаюсь, Writing and Thinking, ну, семинар этот «Мышление и письмо», вы помните. И, наконец, Саша Погребняк. Саша Погребняк – это, пожалуй, самое главное… у Саши слабый английский. Помогите ему, пожалуйста. Наша с Динкой личная просьба… не в службу, а в дружбу…

Я: Нет проблем, шеф…

 

 

11 декабря. Нью‑Йорк. Сохо. Бродвей

 

– Саша, – говорю я, – я что‑то устал от этих магазинов одежды, в которые мы с тобой заходим каждые пять минут. Давай лучше город посмотрим.

– Давай, – соглашается Погребняк. – Только вот в эти два магазина заглянем… да и потом вот в тот, что на углу… и все…

– Ладно, иди. Я тебя подожду здесь. Покурю на ступеньках.

– Андрюша, а может, зайдешь со мной? А то мне не объясниться с продавцом.

– Ладно. Только я покурю сначала. Ты пока пойди осмотрись.

Проходит минут десять. Я докуриваю, тушу сигарету и захожу в магазин. Саша разговаривает с персоналом по‑английски.

Я должен был помочь. Но не мог отказать себе в удовольствии понаблюдать за его общением с продавцом.

Саша держит в руках ботинок. Его лицо напряжено. Продавец‑филиппинец, напротив, абсолютно спокоен.

– Зис?! – объявляет Саша. – Зис вот?

– Pardon? – удивленно поднимает брови продавец.

– Ох… ну зис! – Саша тычет пальцем в подошву.

– Sorry… – нежно улыбается продавец и разочарованно разводит руками.

– Ох, елки, ну как же тебе, козлу тупому, объяснить… – тут Саша в сердцах оборачивается и замечает меня: – Андрюша! Ты здесь?! Что ты ржешь, как мудак?! Ничего смешного не вижу! Переведи мне. Спроси, из чего подошва сделана. А то этот кретин, по‑моему, по‑английски не понимает.

– Умный мужик оказался, – сказал мне Погребняк, когда мы вышли на улицу. – А с виду тупой. Пока ты не появился, он ничего понять не мог. Стоял и глазами хлопал. Я бы так и не купил ничего… Эти ботинки… знаешь… ничего. В них и в универ можно, и за грибами, в принципе.

 

Первое апреля

 

За грибами… Или правильнее «по грибы»? В любом случае, если отправился в лес, то надо остерегаться поганок. Мне иногда кажется, что студенты меня остерегаются. Почему? Что я такого им сделал? Подхожу к зеркалу… Все понятно. Усталый человек‑поганка. Голый человек на голой земле. И безо всякой частной собственности. Всего‑навсего – человек‑поганка. В руках – кондуит, в голове – Швамбрания, страна вдохновенной мечты романтического переростка. Такого стоит поостеречься. Может испортить любое грибное рагу. Но, слава богу, таких, как я, немного. В лесу еще остались вполне съедобные грибы.

Моя добрая знакомая Елена Петровна – женщина чрезвычайно чувствительная. Она занимает должность профессора на одной гуманитарной кафедре крупного питерского вуза. Студентов очень любит. Называет их «детьми». Кстати, в Смольном, где я работаю, среди преподавателей тоже существует такое поветрие. Называть студентов «детьми». С легкой руки нашего шефа, Николая Евгеньевича.

– Коллеги! – часто говорит он нам. – Не забывайте вовремя обеспечивать наших детей всеми материалами, необходимыми для чтения и подготовки к занятиям!

Мы, преподаватели, с какого‑то момента стали копировать эту манеру любимого шефа.

Особенно Саша Погребняк.

– Как тебе дети на первом курсе? – спрашивает он меня обычно в начале осеннего семестра и, не дождавшись ответа («ты извини, старик, мне на занятие бежать, так что на ходу и очень коротко»), говорит: – А у меня четыре замечательных ребенка. И даже один мальчик. Очень толковый.

Я в ответ обычно киваю, всем своим видом выражая неподдельный преподавательский интерес.

Дети – это важно. Дети – цветы жизни. Молодая поросль. Застрельщики будущего. Словом, те, в чьи руки попадет воздвигнутое нами здание.

Правда, иногда случается, что кое‑кто из «детей» оказывается старше своего преподавателя.

В середине 90‑х я работал в Институте иностранных языков. И там одним из моих подопечных был весьма солидный товарищ, доцент Морской академии. Звали его Александр Петрович. Зачем‑то он решил получить гуманитарное образование.

На мои лекции он приходил в форме капитана второго ранга. Всегда садился за первый стол.

Если я по какой‑то причине откладывал занятие и праздно стоял у окна или читал книгу, Александр Петрович принимал меры. Сначала он выжидающе смотрел на меня. Потом поворачивался и строго оглядывал тихонько перешептывающихся девушек, сидящих у него за спиной. Девушки испуганно замолкали. И, как бы заручившись их негласной поддержкой, обращался ко мне:

– Пора уже, Андрей Алексеевич, так сказать, начинать!

А я, длинноволосый, худой, двадцатитрехлетний юноша в драных джинсах, мог выдавить из себя только невразумительное «ага».

(Оно, как вы понимаете, подразумевало:

– Товарищ капитан второго ранга! Преподаватель к лекции готов! Разрешите начинать?!

– Начинайте!)

Александр Петрович открывал пузатый портфель советских времен и, подмигнув соседке, шепотом говорил:

– Произведем досмотр личных вещей.

Из портфеля он извлекал тетрадь и авторучку, которой негромко щелкал, подавая сигнал, что готов начать вести конспект.

Александр Петрович слушал мои лекции два семестра и ни разу ни одной из них не пропустил.

На экзаменах мы оба очень волновались и краснели.

Разговаривали почему‑то шепотом.

У Елены Петровны, женщины средних лет, подобных проблем никогда не возникало. Преподавать она начала сравнительно поздно. Студенты всегда были моложе ее и действительно годились ей в дети. Все они, даже самые отъявленные лодыри, ощущали ее мягкую материнскую заботу. Их проблемы Елена Петровна, как человек удивительно добрый и чувствительный, неизменно принимала (и принимает по сей день) близко к сердцу.

Однажды весенним утром в ее квартире раздался телефонный звонок.

Все ранние телефонные звонки почему‑то кажутся неприятными и резкими, особенно когда ты еще спросонья, а на часах семь утра.

– Елена Петровна? – вежливо осведомился в трубке мужской голос.

– Да… – сонно отозвалась Елена Петровна.

– С вами говорит дежурный РУВД города Пушкина старшина Пилипчук!

В голосе старшины Пилипчука Елена Петровна уловила сильный украинский акцент с затвердевшими, как позапрошлогодний мармелад, согласными звуками и стершимся до неузнаваемости «г».

– Я вас слушаю, – встревожилась Елена Петровна.

Сон как рукой сняло. Будто холодной водой из ведра окатили.

Когда тебе с утра звонят представители власти, это, как правило, ничего хорошего не предвещает. Скорее всего что‑то случилось, и ты в этом виноват. Забыл заплатить за квартиру. Залил соседа. Машину припарковал в неположенном месте. Или твой пудель укусил персонального пенсионера.

Тут главное – не суетиться и не пугаться раньше времени. Может, все не так уж страшно. Власть – она ведь существует только за счет своей непредсказуемости.

Вот моего отца в таких случаях всегда охватывает паника.

Как‑то раз ему позвонили «оттуда».

«Откуда?» – спросите вы.

«Оттуда, – скромно потупив взор, но с некоторой твердостию в голосе отвечу я. – Сами знаете».

Отец страшно разволновался.

И, как вскоре выяснилось, совершенно напрасно.

Официальный голос сообщил ему, что научный сборник, который отец подготовил (отец выслушивал все это в страшной тревоге и совершенно не мог сосредоточиться на том, что ему говорили)… так вот… этот сборник понравился «наверху».

– И наше министерство, – торжественно продолжал голос, – распорядилось увеличить причитающийся вам гонорар. Теперь скажите, куда и в какое время вам подвезти деньги?

Отец замешкался:

– Деньги? Какие?

– Гонорар…

– Сюда… – растерянно сказал отец.

В трубке выжидающе молчали.

– Или нет… Я это… сам приеду… Или, знаете, может, все‑таки лучше вы… сумма большая…

– Очень хорошо. Я запишу адрес.

Как видите, ничего страшного не произошло.

И напрасно папа так волновался.

Кстати, это свойство папиного характера устраивать панику в непредвиденных ситуациях передалось и мне.

А Елена Петровна никогда не паникует.

Упоминание милицейского звания (вы еще помните, о чем я?) ее нисколько не смутило. Но слегка насторожило.

– Я вас слушаю, старшина Пилипчук, – сказала она, окончательно проснувшись.

– Дело вот в чем… Вчера в три часа ночи на территории Пушкинского парка нашими сотрудниками были задержаны две девушки: Ольга Гаврошина и Кира Булыкина. Вы меня слышите?

– Да‑да… – торопливо ответила Елена Петровна. – И что? Что с ними?

– Так вот, – монотонно продолжал Пилипчук, – докýментов, удостоверяющих личность, при них не оказалось. Девушек отправили в ближайшее отделение милиции, где они сообщили, что опоздали на последнюю электричку, а в Пушкине оказались якобы потому, что проходили музейную практику и потом пошли в парк по грибы. Они дали нам ваш телефон, Елена Петровна, и сказали, что вы можете подтвердить эту информацию.

– Да‑да! Подтверждаю! – встревоженно заговорила Елена Петровна. – Это действительно наши девочки. Простите, как вас по имени‑отчеству?

– Иван Акимыч.

– Иван Акимыч! Это в самом деле, мои студентки! Отпустите их, пожалуйста!

– К сожалению… – тут старшина Пилипчук замялся, – мы вынуждены их задержать и провести расследование. Грибы будут конфискованы…

– Господи! Какие грибы? Какое еще расследование?! – удивилась Елена Петровна. – Девочки случайно опоздали на поезд! Они, наверное, перепуганы! Иван Акимыч! Я профессор! Я за них ручаюсь!

– Видите ли, Елена Петровна… – Тут Елена Петровна почувствовала, что с ней разговаривают снисходительно‑утешительно, как с маленькой. – На территории парка ночью появляться категорически запрещается. В целях безопасности старинных построек и, как говорится, зеленых насаждений. Девушки ваши нарушили закон и должны понести ответственность.

– Ответственность?! – испугалась Елена Петровна.

– Да. Кроме того, у нас произошло несколько краж. Надо выяснить, не причастны ли…

– Кто?! – перебила его Елена Петровна.

– Ваши девочки.

– Мои девочки!? – задохнулась Елена Петровна. – К кражам? Да как вы… Хорошо, – успокоилась она. – Что же вы собираетесь с ними делать?

На том конце трубки повисла пауза.

– Ну… пока мы их задержим на трое суток… до выяснения обстоятельств.

– Как «на трое суток»?! – не поверила Елена Петровна. – Иван Акимыч! Миленький! Это недоразумение! Я знаю Олю и Киру три года. Это хорошие девочки. Они ни в чем не ви…

– К сожалению, мы их отпустить не можем. Спасибо за сотрудничество, Елена Петровна, и всего доброго.

– Стойте! – закричала Елена Петровна. – Вы не смеете так просто бросать трубку! Слышите! Я профессор! Я найду на вас управу!

– Елена Петровна! – услышала она в ответ. – Вам же ясно сказали, что разговор окончен.

– Да вы… Вы знаете, кто вы?! – крикнула Елена Петровна, окончательно потеряв самообладание. – Сволочь вы!

В трубке послышалось сдавленное хихиканье.

А потом молод