Гутенбергова галактика — в эпоху интернета

В последние годы среди семиотиков, теоретиков массовой коммуникации и лингвистов все чаще возникают дискуссии по поводу Интернета и новых возможностей (или опасностей) для современной культуры, которые несет с собой компьютерная цивилизация. Умберто Эко, с одной стороны, активно участву­ет в привлечении новых технологий на службу гуманитарным наукам (несколько лет назад под его руководством был выпу­щен CD-ROM по культуре барокко), тем более что на этом эта­пе именно семиотические концепции оказались особенно полез­ными (например, идея гипертекста), с другой стороны, он раз­мышляет об общекультурологических последствиях этого феномена, возвращаясь к проблемам открытого произведения, визуальной коммуникации и энциклопедии.

Согласно Платону (в Федре), когда изобретатель письмен­ности Тевт представил свое изобретение фараону Тамусу, он восхвалял эту новую технику как средство, которое поможет сохранить в памяти людей то, что иначе могло стереться из их памяти навсегда: "Эта наука, царь, сделает египтян более муд­рыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости"¹. Однако фараон не был столь оптимистичен. Он ска­зал: "В души научившихся им [письменам. — Прим. А. У.] они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память; припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслыш­ке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых"².

Текст Платона, естественно, ироничен. Платон выдвигал свои аргументы против письма. Но при этом он приписывал свои мыс­ли Сократу, который не умел писать...

¹ Платон. Федр //Собр. соч. М., 1993. Т. 2. С. 168.

² Там же.

106

По мнению Эко, сегодня подобные проблемы никого не вол­нуют по двум простым причинам. Во-первых, мы знаем, что кни­ги не заменяют нам процесса мышления; напротив, они побуж­дают нас к размышлениям. Только после изобретения письмен­ности оказалось возможным рождение такого шедевра о спонтанной памяти, каковым является В поисках утраченного времени Пруста. Тем не менее фараона мучил вечный страх чело­вечества перед лицом новых технологических изобретений, кото­рые могут уничтожить или разрушить нечто полезное и ценное. Словно фараон первым указал на письменную поверхность и за­тем на идеальный образ человеческой памяти, говоря при этом: "Это убьет то".

На тысячу лет позже Виктор Гюго в Соборе Парижской бо­гоматери описал священника Клода Фролло, указывающего сна­чала на книгу, а затем на собор, говоря то же самое. Средневе­ковый собор был своего рода постоянной и неизменной телеви­зионной программой, которая должна была сообщать людям все самое важное, что было им нужно для повседневной жизни и для вечного спасения. Книга же могла отвлечь людей от са­мых важных ценностей, обеспечивая избыточную информацию, свободную интерпретацию Писания, возбуждая нездоровое лю­бопытство³.

Компьютер возвращает нас в гутенбергову Галактику, — парадоксальным этот вывод Эко кажется лишь на первый взгляд. Люди, использующие компьютер, имеют дело в основном со словами. Компьютерный экран — словно идеальная книга, сло­ва и страницы которой помогают нам узнавать мир. Но что ста­нет с книгой — должны ли печатные книги исчезнуть, целиком вытесненные дискетами и дисками?

Эко полагает, что книга никогда не являлась лишь сред­ством для получения информации, ее функции в общекультур­ном контексте всегда были более разнообразны: книги нужны для развлечения, для обучения, для передачи истории и тради­ции. Сегодня эти функции должны быть пересмотрены: если книга все еще остается средством подключения к культурной традиции и все еще ассоциируется у нас с изысканным спосо­бом времяпрепровождения, то образовательные функции могут

³ См.: Eco U. From Internet to Gutenberg, in Lectures at the Italian Academy for Advanced Studies in America. November 12, 1996. (Source: http:// www.italynet.com/columbia/internet.htm 3 è)

107

частично, если не полностью, перейти к компьютерам (CD-ROM в этом смысле более эффективен).

Существуют две основные группы книг: те, которые нужно читать, и те, которые нужны для справок. Гипертексты, безус­ловно, способствуют исчезновению справочной литературы и учебников. Но может ли гипертекст заменить книги, которые нужны для чтения? Или, более точно, может ли гипертексто­вый и мультимедийный CD-ROM изменить саму природу книг-для-чтения (например, романы или поэтические тексты)? Нам по-прежнему будут нужны книги (это касается "природы" чте­ния и самих обстоятельств процесса чтения — кресло, покой, отдых). Режи Дебрэ заметил, что нельзя считать случайным со­впадением тот факт, что иудейская цивилизация, которая была цивилизацией Книги, являлась кочевой (номадической) цивили­зацией. Египтяне могли высекать свои надписи на камнях, Мо­исей такой возможности не имел. Книги путешествуют с вами и на вашей скорости передвижения, книга может быть вам полез­ной даже на необитаемом острове, чего не скажешь о компью­тере. Книги все еще являются лучшими компаньонами после кораблекрушения или на случай Последнего Дня, считает Эко.

Идея гипертекста отнюдь не является принципиально но­вым изобретением компьютерной эпохи. Детективы, если их интерпретировать в этом ключе, представляют собой модель гипертекста, который может быть прочитан множеством раз­личных способов. Задолго до появления компьютеров писатели и поэты мечтали об абсолютно открытом и бесконечном тексте, который можно читать сколь угодно долго и самыми различны­ми способами. Таков был замысел Малларме при создании его Le Livre или Джойса — при написании Поминок по Финнегану. То же можно было бы сказать об экспериментах Нанни Балестрини, Раймона Кено и многих других.

Становится понятным, что здесь мы сталкиваемся с двумя различными интенциями. Одно дело создавать текст, который является физически подвижным. Такой текст должен давать читателю ощущение полной свободы, но это всего лишь иллю­зия. Единственный механизм, позволяющий в этом смысле про­изводить бессчетное количество текстов, — это алфавит: пользу­ясь очень ограниченным количеством букв, человечество созда­ло миллиарды книг — от Гомера до наших дней. Другая возможность связана с написанием текстов, которые физически конечны, но их интерпретации неограниченны.

108

Каким образом компьютерная цивилизация отразится на раз­витии языка и стиля письма? "Одно из наиболее серьезных обви­нений в адрес компьютерной "грамотности" заключается в том, что мы все больше и больше привыкаем коммуницировать по­средством коротких шифровок, формул: dir, help, discopy, error 67 и т. п. Одна из часто используемых в конце формул — cu18r. И это можно считать грамотностью? FIG 7", — отвечает на свой вопрос Умберто Эко⁴. Можно сказать, мы стоим на пороге ново­го Вавилона, ибо лингвистическая катастрофа может разразить­ся именно из-за злоупотребления компьютерным сленгом⁵.

Эко, как коллекционер редких старинных книг, говорит, что он полон восхищения, читая заголовки книг XVII века длиной в целую страницу. Если бы писатели эпохи барокко увидели наши книги, они пришли бы в ужас. "Во введении, длиной в одну страницу, автор формулирует суть книги в одном абзаце, бла­годарит какой-нибудь национальный или международный фонд за финансовую поддержку, вкратце сообщает, что написание книги оказалось возможным благодаря любви и пониманию со стороны жены и, возможно, детей, и в конце приносит свои благодарности секретарше, потрудившейся напечатать сей труд. При этом мы все прекрасно понимаем, что за этим лаконичным введением кроются тысячи исчерканных фотокопий и бесчис­ленные гамбургеры, поглощенные автором в ужасной спешке. Остается только гадать, как компьютерный идиолект скажется на написании книг в недалеком будущем"⁶. Эко предлагает в качестве гипотетического варианта "введения" к книге (нового столетия) такую формулу: ж/д, Смит, Рокфеллер (читать как: "Я благодарю свою жену и наших детей; профессора Смита за его ценные замечания в процессе чтения рукописи, а также Фонд Рокфеллера за щедрую материальную поддержку"). Дело, од­нако, в том, что подобная фраза будет не менее красноречивой, чем витиеватые высказывания эпохи барокко. Это проблема риторических конвенций и их приемлемости. До сих пор неиз­вестно, говорит Эко, кто убедил нас в том, что чем больше вы скажете с помощью вербального языка, тем глубже и чувствен-

⁴Eco U. From Internet to Gutenberg, in Lectures at the Italian Academy for Advanced Studies in America. November 12, 1996.

⁵ См. эссе, написанное Эко в 1991 году, Разговор в Вавилоне (Eco U. Conversazione a Babilonia, in Eco U. Il secondo diario minimo. (Milano: Bompiani, 1992). Р. 55—56).

⁶ Eco U. From Internet to Gutenberg.

109

нее предстанет ваша мысль. Малларме говорил, что достаточно произнести "цветок", чтобы вызвать в памяти целый универсум запахов и ощущений, форм и мыслей. Особенно это касается поэзии: чем меньше слов, тем глубже смысл.

Итак, компьютеры не несут никакой угрозы будущему книж­ной цивилизации. Мысль о том, что новые технологии приведут к уничтожению того, что существовало прежде, кажется слиш­ком примитивной. Например, изобретение кино или до этого комиксов освободило литературу от некоторых привычных нарра­тивных техник. Но если существует то, что называется постмо­дернистской литературой, то существует именно потому, что существуют кино и комиксы. То же можно сказать о фотогра­фии и живописи. Это означает, что в истории культуры, к сча­стью, никогда не бывает так, что ceci tuera cela. Однако "это" глубинным образом изменит "то".

Даже если верно, что сегодня визуальная коммуникация до­минирует над письменной, проблема состоит не в том, чтобы их противопоставить, а в том, как их улучшить. Визуальная коммуникация должна быть уравновешена вербальной, ибо вви­ду легкости убеждения, присущей визуальным медиа, крити­ческая реакция на них значительно более проблематична. Об­разы олицетворяют платоническую власть: они преобразуют ин­дивидов в общие идеи⁷.

В очень недалеком будущем, — говорит Эко, — все наше общество будет состоять (или уже состоит) лишь из двух кате­горий людей: тех, кто предпочитает получать уже готовые об­разы и уже готовые определения мира, не будучи способными критически воспринимать получаемую ими информацию, и тех, кто способен отбирать и использовать получаемую информа­цию. Научная фантастика может многое предложить нам, опи­сывая мир, где пролетарии будут иметь дело лишь с визуальной коммуникацией, которую будет планировать и осуществлять элита компьютернограмотных людей.

Согласно Маклюэну, Визуальная Галактика должна была заменить (еще несколько десятилетий назад) Галактику Гутен­берга. Однако этого не произошло. Маклюэн также утверждал, что мы будем жить в новой электронной Глобальной Деревне. Мы действительно живем в электронном сообществе, но это никак нельзя назвать "деревней" если под этим понимать посе-

⁷ Eco U. From Internet to Gutenberg.

110

ление людей, где все могут общаться друг с другом непосред­ственно. Реальные проблемы, с которыми мы столкнулись в результате развития электронных медиа, — это не исчезнове­ние цивилизации книги, а: 1) проблемы одиночества многих людей, затерянных в Интернете; 2) избыток информации и не­способность отбирать и уничтожать ненужное. Как это ни стран­но прозвучит, но серьезная проблема возникает для нас в связи с тем, что в океане информации (в том числе и катастрофически увеличивающегося количества научных книг) становится все труднее отличить надежный источник информации от всех ос­тальных (ненужных и даже вредных). Больше всего, считает Эко, мы нуждаемся сегодня в новой форме критической компе­тенции, в пока еще неизвестном искусстве отбора и усвоения информации. Эта форма компетенции предполагает навык филь­трации, и над этим следовало бы поразмыслить. Иначе наше будущее окажется еще более мрачным, чем сегодняшнее. Мы достигнем уровня, когда избыток информации и цензура будут тождественны: согласно Эко, это как раз тот случай, когда 500-страничный воскресный выпуск New York Times уже мало чем отличается от коммунистической Правды — и в том, и в другом случае нужная информация не доступна⁸.

⁸ См.: A Conversation on Information: An Interview with Umberto Eco, by Patrick Coppock, February 1995. (Source: http:// www. cudenver. edu /~ mryder / itcdata / eco / eco. html 4 è [ссылка не обнаружена [email protected] ])

111

Семиология как приключение?

Интерес к теории информации, распространение в Италии идей французского, а чуть позже и советского структурализма, знакомство с публикациями Ч. С. Пирса — все эти факторы в совокупности с семиотической, по существу, критикой массо­вой культуры и анализом авангардистской эстетики обусловили обращение Умберто Эко к теории семиотики. В конце 60-х гг. он ведет курс по визуальной коммуникации на факультете ар­хитектуры во Флорентийском университете, а в 1969—1971 годы занимает пост профессора семиотики на архитектурном факуль­тете Миланского политехнического института. В 1968 году вы­ходит Отсутствующая структура, которую можно оценить с позиций сегодняшнего дня не только как набросок будущей те­ории знаков, но и как работу, выражающую явное стремление Эко расстаться со структурализмом, "не потеряв почву под но­гами". Первым же в полном смысле слова семиотическим трак­татом является опубликованная в 1974 году Теория семиотики. С этого момента академическая деятельность Умберто Эко ста­новится более специализированной и особенно интенсивной: от­крытие кафедры семиотики в Болонском университете, пост ге­нерального секретаря Международной ассоциации по семиоти­ческим исследованиям (1972—1979) и организация в Милане первого международного конгресса по семиотике; основание и выпуск семиотического журнала Versus (1971), чтение лекций в Гарвардском, Колумбийском, Йельском университетах, по­зднее — в Коллеж де Франс и многое другое, что было сделано за прошедшие годы. Без преувеличения мы могли бы считать, что семиотика стала делом жизни для итальянского теоретика, или приключением, растянувшимся на многие десятилетия.

Определять семиотику как науку о знаках (каноническое определение, данное еще Д. Локком) — значит намеренно су­жать предмет разговора. Для того чтобы понять причины инте­реса к семиотике, а также увидеть, почему, несмотря на все разговоры о кризисе или смерти семиотики, она все еще суще­ствует, нужно обратиться к другим ее определениям. Семиоти­ка все менее воспринимается как некий необходимый компен-

112

диум позитивного знания о функционировании знаковых сис­тем (что казалось вполне очевидным в эпоху ее альянса со струк­турализмом). Еще большему сомнению подвергается ее "науч­ность"¹. Семиотизация гуманитаристики, осуществляемая осо­бенно интенсивно в последние десятилетия и охватившая сферу философии, эстетики, психоанализа, искусствоведения, не го­воря уже о литературоведении, произошла не потому, что вдруг обнажилась знаковая природа культурных артефактов — это было известно давно: изменилось представление о самой тео­рии семиотики и ее статусе.

Главное "открытие" состоит в том, что семиотика оказа­лась наиболее адекватной формой интеллектуальной критики в современной ситуации, унаследовав в известной мере пафос ра­дикального сомнения, присущий в свое время майевтическому "методу" Сократа. С той принципиальной разницей, что семиоти­ка менее созерцательна, нежели диалектика Сократа, и гораздо более активна. Именно в таком качестве ее и воспринимают сегодня, например, в Америке, где семиотика прежде всего рас­сматривается как некая технология по извлечению домини­рующих значений и деидеологизации любых культурных тек­стов, даже далеких на первый взгляд от сферы идеологии, год­ная a tout faire. Но даже европейские теоретики, далекие от прагматистских установок на рецептурное знание, относятся к семиотике довольно серьезно. Показательно, что Ролан Барт, рассматривая семиотику как приключение, как увлекательную игру в значения, тем не менее полагал, что в этой эвристичес­кой игре мы имеем дело с серьезным противником — властью.

¹ В связи с этим любопытно было бы сравнить различные определения семиотики, а также представления о ее целях и задачах, предложен­ные различными теоретиками. "Научность" семиотики как дисципли­ны отстаивалась классическими авторами (Локк, Пирс, Соссюр, Ельмслев, Якобсон, Прието), но подвергается жесткой критике со сто­роны нынешних авторитетов (Тодоров, Барт, Эко, Себеок и др.), которые предлагают считать семиотику "методологическим принци­пом" (Тодоров), "научной перспективой" (Себеок) и т. д. — вплоть до "международного языка теории". Опасность такого подхода со­стоит в тенденции представить семиотику как "метод методов". Но большинство теоретиков считает, что понятие методологической ге­гемонии здесь не уместно и противоречит самой сущности семиоти­ческого подхода. Так, Эко уверен в том, что определение семиотики как логики всех наук лишает ее возможности осуществлять главную функцию — критическую и ставит в некоторую зависимость от идеологического дискурса.

113

Семиотика являлась для него способом изменения мира (тезис Маркса) посредством "подрывной работы" внутри языка (изме­нение языка по Малларме)².

Поэтому среди множества определений семиотики (начиная с самого безобидного и нейтрального — как науки о знаках) предпочтительнее оказываются другие — определения, которые фиксируют способность семиологии обнаружить присутствие идеологии в тексте как результат реализации властных страте­гий и социальной борьбы за доминирующие значения, которые подчеркивают ее способность обнажить механизм и формы ма­нипуляции сознанием посредством вербальных и визуальных репрезентаций, выявить социальное бессознательное в феноме­нах означивания — словом, те определения, которые отражают характер семиотики как критической теории, нацеленной на ос­вобождение сознания от автоматизмов восприятия окружаю­щей нас реальности (или гиперреальности). Семиотика настаи­вает на том, что невинных, объективных репрезентаций не бы­вает — они изначально содержат в себе интерпретированную определенным образом реальность, поэтому даже самая прав­доподобная имитация реальности уже идеологична. Так, "иконич­ность" визуального знака — это ловушка для наивного реципи­ента, не подозревающего, что иконический знак являет собой наиболее изощренный способ создания эффекта реальности и потому чреват наиболее опасными заблуждениями. Польза та­кого рода сомнения и недоверия по отношению к любым знако­вым феноменам и визуальным репрезентациям очевидна. По­жалуй, именно выработка критического восприятия окружаю­щей реальности является главной причиной популярности семиотики в университетских кругах: речь идет о реализации своего рода воспитательной функции семиотики — не в смысле привития какой-то идеологии, а в смысле "научения видению".

Любопытно, однако, одно обстоятельство. Семиотика, выд­винувшись на авансцену гуманитарных наук всего лет тридцать назад (в действительности гипотетическая история семиотики насчитывает не одно столетие: Аристотель и Августин занима­лись семиотическими проблемами задолго до Пирса и Соссю­ра), лет пять-десять назад пережила серьезный кризис: на вол­не критики структурализма мысль о том, что семиотика исчер­пала свой потенциал, выглядела вполне логичной. Особенно

² См.: Барт Р. Семиология как приключение // Мировое древо. Arbor mundi. 1993. № 2.

114

симптоматичны были эти разговоры в России — в контексте уга­сания Московско-Тартуской школы семиотики, где других, аль­тернативных семиотических подходов не существовало. В за­падных странах мода на декаденство прошла, и семиотика бла­гополучно прижилась в университетах (начиная с того времени, когда Барт возглавил кафедру политической семиологии в Кол­леж де Франс, а Эко — кафедру семиотики в Болонском уни­верситете): по-прежнему продолжает существовать "теоретичес­кая" семиотика, в большей степени имеющая дело с фундамен­тальными проблемами общей семиотики (философии языка), и пышным цветом расцвела прикладная семиотика, развившаяся на стыке с теорией коммуникации, теорией кино, социологией ("социосемиотика"), когнитивной психологией и "культурными исследованиями" (Cultural Studies). Если даже семиотика утра­тила в известной мере свой революционный пафос и радика­лизм (видимо, израсходовав их в неравной борьбе с "языком-фашистом"), то ее влияние по-прежнему очень ощутимо: "джин был выпущен из Бутылки", произошло проникновение "семиоти­ческого арго" (В. Иванов) во многие сферы гуманитарного по­знания. "Кризис" же семиотики в специфическом постсоветс­ком контексте отчасти может быть объяснен сложными взаи­моотношениями семиотики и господствующей идеологии в предшествующий — советский — период, отношениями семиоти­ческого community с властью и официальной наукой. Власти оказались достаточно проницательными, чтобы распознать кри­тическую сущность семиотики раньше, чем это осознали сами ученые, "развлекавшиеся" достаточно невинными вещами. В ус­ловиях, когда малейший намек на критику власти мог повлечь за собой определенные меры, никакое изучение "социального бессознательного", идеологии и мифологии советского режима было просто невозможно. Однако на Западе именно в этом на­правлении происходило развитие "неклассической" семиотики, специализирующейся на критике идеологий.

По мнению Умберто Эко, "семиотика проявила себя как новая форма культурной антропологии, социологии, критики идей и эстетики"³. Среди определений семиотики, используе­мых Эко, можно встретить следующие: семиотика как научно обоснованная культурная антропология в семиотической перс­пективе"; семиотика как наука, изучающая все, "что может быть

³ Eco U. Apocalypse postponed. Р. 133.

115

использовано для лжи", как теория, осуществляющая контину­альную критическую интервенцию в феномены репрезентации.

Особенность семиотической концепции Эко состоит преж­де всего в том, он гораздо более внимателен к эпистемологичес­кой проблематике, которую большинство семиотиков (по тра­диции, идущей от Соссюра) старалось обходить стороной, ог­раничиваясь принятием тезиса о конвенциональности и произвольности знака. Однако главные работы Эко 70-х гг. ос­тавляют двойственное ощущение. С одной стороны, существо­вание внешнего (по отношению к человеку, языку, культуре) мира нигде не отрицается, но, с другой стороны, Эко (в Теории семиотики) кажется не очень заинтересованным в выяснении этого вопроса. Достаточно того, что картина мира, которой мы располагаем, — это результат опосредованного, семиозисного отношения человека к миру. Впрочем, поскольку семиотика воз­никла и развивается в мире созданных культурой знаков, в про­странстве, где господствует Символическое, постольку важнее исследовать механизмы и специфику функционирования знака в культурном контексте. В своей недавней работе Кант и утко­нос Эко признается, что она возникла как результат непреодо­лимого желания переписать Теорию семиотики именно пото­му, что эпистемологически важный вопрос о референте и, сле­довательно, о специфике механизмов репрезентации остался непроясненным. Следует, однако, заметить, что Эко всегда ос­тавлял эту возможность для себя открытой, вводя различие меж­ду общей и частной семиотиками.

Задача общей семиотики, которая, по определению Эко, тож­дественна философии языка в целом, заключается в развитии общего концептуального каркаса, в рамках которого могут быть изучены знаковые системы социальной, культурной, интеллек­туальной жизни не как идентичные, а как взаимно пересекаю­щиеся поля. "Общая семиотика есть не что иное, как филосо­фия языка, и подлинные философы языка [...] всегда занима­лись семиотическими проблемами"⁴. Главным объектом внимания общей семиотики являются знак и семиозис.

Специальная семиотика — это грамматика отдельной знако­вой системы, и она описывает область данного коммуникатив­ного феномена как управляемую системой значений. Любая си­стема может быть изучена с синтаксической, семантической или

⁴Eco U. Semiotics and the Philosophy of Language. Р. 4.

116

прагматической точки зрения. В то же время специальная семиотика должна быть определена общими эпистемологиче­скими принципами (сфера общей семиотики), которые задают методологический каркас интерпретации таких проблем, как значение, референция, истина, коммуникация, сигнификация и др. Общая семиотика позволяет нам уяснить внутренние меха­низмы "логики культуры".

В период Теории семиотики собственная эпистемологичес­кая позиция Эко выглядит как "вежливый агностицизм" (по вы­ражению Ч. Дженкса) теоретика, предпочитающего не впадать в "референциальное заблуждение", ибо высказывания об объекте не могут быть идентифицированы как истинные или ложные, а значение знака может быть интерпретировано как "культурная целостность", под которой разумеется совокупность принятых данным обществом конвенций. Поэтому для Эко примеры так называемой нулевой экстенсии ⁵или возможных миров не очень обременительны, поскольку он считает, что в рамках теории кодов не обязательно прибегать к понятию экстенсии: за "еди­норогом" стоит определенная единица содержания, культурная целостность с набором достаточно четких атрибутов. "Объект", к которому отсылает в конечном счете знак, это всего лишь "нечто иное", не обязательно существующее в реальности, что также подразумевается и Пирсом. Интерпретатор, имея дело со знаками, манипулирует предоставленными ему культурой смыслами. Общество эволюционирует, думая и говоря, созда­вая свои культурные миры, которые лишь опосредованно соот­носятся с физической реальностью⁶. Культурный мир неактуа­лен и невозможен в онтологическом смысле, он конституирует­ся кодами, посредством которых утверждается некий культурный порядок. Эпистемологический порог семиотики Эко задает гра­ницы и самой семиотике культуры, объектом которой является мир культурных конвенций, лишь опосредованно связанных с реальностью, в силу этого не обладающей статусом первичнос­ти по отношению к содержанию "культурных единств".

⁵ Речь идет о существовании знаков, отсылающих к несуществующим в природе объектам. Так, примерами нулевой экстенсии можно счи­тать вербальные или визуальные знаки, репрезентирующие сказоч­ных и мифологических персонажей — "русалка", "единорог", "сфинкс", "сирена".

⁶ См.: Чекалов К. Произведение искусства в теории культуры Умберто Эко II Искусство. 1988. № 5. С. 41.

117

Собственно говоря, именно эта позиция, которую некото­рые критики Эко расценили как пансемиотизм (то, против чего направлен Маятник Фуко) и соответственно как приглашение отвлечься от проблем референции в процессе интерпретации, потребовала в дальнейшем пересмотра со стороны самого Эко.

Итак, теория кодов занимается форматом культурных ми­ров. Теория кодов — это семиотика сигнификации, в то время как семиотика коммуникации задана теорией знакового произ­водства⁷.

Понятие энциклопедии — одно из наиболее важных поня­тий семиотики Эко. Он видит в понятии энциклопедии регуля­тивную идею, метод, с помощью которого можно обнаружить экспериментальные способы описания семиотического универ­сума. "Семиотически интерпретировать" — значит освоить но­вые возможности энциклопедии. В основе понятия энциклопе­дия лежит метафорическая идея лабиринта. Эко исследует оп­позицию "словарь/энциклопедия", обращаясь к оппозиции "дерево/лабиринт", обращая внимание на то, что речь идет не о метафорах, а о "топологических и логических моделях". По его мнению, в различных семантических теориях все еще обитает модель дефиниции, известная как "дерево Порфирия", извест­ная с III в. н. э. и усовершенствованная впоследствии Боэцием.

⁷ По сути, речь идет также о том, что в рамках своей концепции Эко преодолевает еще одну "классическую" проблему, заявленную в се­редине 70-х гг. семиотиками-функционалистами, повлекшую за со­бой дискуссию о семиотике коммуникации и семиотике сигнифика­ции (См., например: Mounin J. Introduction a la semiologie (Paris: Mouton, 1970). Р. 11—17). Ельмслев различал два уровня сообщения: денотативный (уровень фактического сообщения) и коннотативный (латентные смыслы, возникающие в конкретном идеологическом и культурном контексте). Сторонники семиотики коммуникации наста­ивали на соссюрианском тезисе предопределенности означаемого и означающего, полагая, что коннотативные значения разрушают струк­туру кода и, следовательно, делают невозможной коммуникацию. Адепты альтернативной точки зрения считали и считают, что конно­тативные значения наполняют семиотический базис реальным социо­культурным содержанием, их анализ позволяет понять процесс по­рождения смысла. Динамическая реальность семиотических систем такова, что любой язык представляет собой комбинацию денотатив­ного и коннотативных уровней, которые могут меняться между со­бой местами (и даже более того, Эко, Барт и другие теоретики увере­ны, что денотативные значения есть не что иное, как отфильтрован­ные историей и отшлифованные языком коннотации).

118

"Дерево Порфирия", независимо от его метафизических кор­ней, является репрезентацией логических отношений, которая находит свое наиболее адекватное отражение в идее словаря.

Как известно, символ дерева — одна из самых сильных "уни­версальных" структур человеческого мышления и практики освое­ния мира. Принцип организации человеческого опыта — ветв­ление из единого центра и непрерывные поиски "единого", "бы­тия", "первоосновы" — доминирует в политических и культурных структурах и социальных институтах. "Древо жизни", "древо познания", "древо счастья", "мировое древо", "генеалогическое древо" — все это не что иное, как способы организации ради­ального, сегментированного, центробежного пространства. "Не этот ли универсальный принцип древа организует память рода, создает историю [...], превращает власть в политику, мысль — в доктрину, книгу — в культуру?"⁸ Этот архетипический символ обретает значение принципа работы сознания на глубинных уров­нях человеческой психики. Для Фрейда, Лакана и других психо­аналитиков было очевидно, что бессознательное древоподобно. Исследованиями по психиатрии было установлено, что символ мирового древа в его наиболее архаичной ж-образной форме (где подчеркнута симметрия верхушки и корней дерева, правых и левых его ветвей) настолько полезен для определения нор­мального и патологического развития, что на нем основан осо­бый "тест дерева". Таким образом, речь идет о древнем архети­пе, общем для психологического склада современных людей⁹.

Осознание тотальной древоподобной организации культу­ры привело современную философию к поиску иных (не древо-подобных) способов мышления и упорядочивания универсума. Что если принцип "ризомы" (предложенный Делёзом и Гватта­ри) является более древним и более универсальным принципом мышления? Во всяком случае именно в таком ключе можно ин­терпретировать понятие энциклопедии у Эко: по отношению к этой модели порядок выступает как частный случай, как форма прагматического выбора для ориентации в пространстве ризо­мы. Выясняется, что словарь является замаскированной энциклопедией. Он растворен в "потенциально беспорядочном

⁸ Подорога В. Власть и культура. Проблематика власти 6 политичес­кой философии современной Франции // Новое в современной запад­ной культурологии. М.: ИФАН, 1983. С. 130.

⁹  См.: Иванов В. В. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976. С. 82.

119

и неограниченном Млечном Пути осколков мирового знания"¹⁰.

Эко заимствует у Делёза и Гваттари ряд характеристик ризомы для более развернутого пояснения энциклопедии, выде­ляя в качестве наиболее важных признаков следующие: антигенеалогичность, гетерогенность, множественность, отсутствие ге­нетической оси как глубинной структуры, возможность связи с чем угодно другим, темпоральная изменчивость. Именно ризома предоставляет модель для энциклопедии как регулятивной семиотической гипотезы. В итоге универсум семиозиса, то есть универсум человеческой культуры, понимается им как структу­рированный подобно лабиринту третьего типа¹¹: 1) он структу­рирован согласно сети интерпретант; 2) он фактически бесконе­чен, ибо допускает множественные интерпретации, реализуе­мые различными культурами; 3) он регистрирует не только "истины", но также все, что может претендовать на статус "ис­тинного" (энциклопедия "регистрирует" не только историческую правду о том, что Наполеон умер на острове Св. Елены, но так­же и литературную "истину" о том, что Джульетта умерла в Вероне); 4) данная семиотическая энциклопедия никогда не была завершена, она существует как регулятивная идея; 5) такое по­нимание энциклопедии не отрицает существование структури­рованного знания, оно лишь предполагает, что это знание не может быть организовано как глобальная и исчерпывающая система, оно обеспечивает только локальные и временные сис­темы знания.

"Словарь" вполне уместен, когда мы хотим выявить и опи­сать область консенсуса, в пределах которой идентифицирует­ся данный дискурс. Если "энциклопедия" — это "неупорядо­ченная сеть маркеров", то словарь предоставляет нам возмож­ность привести систему в некий временный иерархический порядок. Таким образом, энциклопедия — это семантическое понятие, а "словарь" — прагматический механизм. Находиться в ведении определенного словаря, то есть частичного и закрытого видения мира, — значит находиться в рамках некой идеологии, поскольку идеология — это частичное и разорванное мировиде­ние, которое отвергает множественность взаимоотношений се­мантического универсума. Она преследует свои прагматические цели и продуцирует определенный вид знаков равно как и их интерпретацию.

¹⁰ Eco U. Semiotics and the Philosophy of Language. Р. 47.

¹¹ Ibid. Р. 83—85.

120