Нам поставили телефон. Лофофора. Что такое юмор? Отправляемся во времена Богдана Хмельницкого

Сурена опять сегодня в школе не было. Опять – съёмки. А мне очень хотелось с ним увидеться. Ещё бы! Он же тоже Муха. Как и я. Я чувствовал к Сурену нежность. Я невольно улыбался без всякой причины. Хотя нет, причина все-таки была. Кроме того, что Сурен оказался Мухой. И кроме того, что меня ожидало новое путешествие в прошлое с Чаком и Елисеем Петровичем (мы договорились встретиться сегодня).

Была ещё одна причина.

Когда вчера я пришёл домой, оказалось, что нам поставили телефон. Красный блестящий аппарат стоял на подоконнике и как будто улыбался мне. И наша полупустая, ещё без мебели, квартира сразу стала другой – более уютной.

У меня от радости перехватило дух, когда я поднёс к уху трубку и услышал ровное непрерывное гудение (так называемый зуммер). Я должен был куда-то позвонить. Не мог не позвонить. Я набрал номер, не задумываясь, просто так. В трубке щёлкнуло, и послышался голос:

– Слушаю!

– Здравствуйте! – дрожащим голосом сказал я.

– Здравствуйте! – услышал я вежливый ответ. – Вам кого?

– Простите… До свидания… – я быстро положил трубку и нервно загоготал: «Го-го-го!» Как гоготал, убегая с ребятами из чужого сада при появлении хозяина.

Это было так волнующе-прекрасно, что я должен был ещё куда-то позвонить.

Около телефона лежала памятка, на ней было несколько телефонов: пожарная охрана – 01, милиция – 02, скорая медицинская помощь – 03…

Я набрал 01.

– Пожарная охрана, – услышал я приятный женский голос.

– Здравствуйте… Не волнуйтесь, пожалуйста… У нас всё в порядке… Выполняем все правила пожарной безопасности… До свидания… – и, опять чувствуя в груди нервный холодок правонарушителя, повесил трубку.

Потом я позвонил в скорую помощь и сказал, что чувствую себя хорошо, что все у нас здоровы, что беспокоиться и присылать врача не нужно.

Звонить в милицию было страшновато, но я все-таки позвонил.

– Дежурный лейтенант Варфоломеев слушает! – послышался густой бас.

Я втянул голову в плечи и, не сказав ни слова, тихонько положил трубку.

Больше звонить было некуда. А так хотелось с кем-то побеседовать по телефону!

Конечно, я понимаю, вы презрительно улыбаетесь. Конечно!

Тем, кто прожил всю жизнь в городе, кто родился с телефоном, кого бабушки подносили визжать к телефонной трубке, а потом говорили родителям первые слова по телефону, для кого телефон с первых мгновений жизни был таким же обычным, как погремушка, соска и манная каша, – тем этого не понять.

– Чего ты смеёшься? – спросила Туся и сама улыбнулась.

– Ничего. Просто так, – сказал я.

– Я тоже иногда просто так улыбаюсь. Вот бывают почему-то такое настроение, что хочется улыбаться, – солнце отразилось от ее очков и блеснуло мне в глаза.

– Скажи, а у вас телефон есть? – спросил я.

– Есть. А что?

 

– А какой номер?

– А что – вам телефон поставили?

– Ага.

– Ой, тогда я тебе позвоню.

– Давай лучше я тебе.

– Давай.

Мы обменялись номерами телефонов.

И меня сразу охватило нетерпение. Я уже подгонял время, чтобы быстрее кончились уроки и я мог позвонить ей по телефону.

Она сидела рядом со мной, я слышал её дыхание, я мог говорить с ней, сколько захочется, но мне не терпелось поговорить с ней по телефону. Удивительно! Я даже пытался как можно меньше разговаривать с ней сейчас. Мне казалось, что тогда я больше смогу поговорить с ней по телефону.

После уроков я бежал домой так, как будто за мной гнались волки. Запыхавшийся, вскочил я в комнату и бросился к телефону. Кое-как попадая пальцем на кнопки от волнения, набрал номер.

В трубке щёлкнуло.

– Алло!

– Туся! – закричал я изо всех сил.

– Ой! Что случилось? Кто это? – послышался беспокойный голос в трубке.

– Это я… Стёпа. Ты что – не узнаёшь меня? Туся!

– Это не Туся, а её бабушка. Туси нет. Она ещё в школе. Скоро должна прийти.

Как похожи их голоса!

– Ой, извините! Извините! – и я быстро положил трубку, хотя бабушка, кажется, хотела что-то спросить.

Конечно, я понял, что Туся просто ещё не успела прийти домой. Я слишком быстро бежал, и живёт она чуть дальше от школы, чем я. Но всё равно тревожные мысли зашевелились в голове. А что, если она посмеялась надо мной и не позвонит. И не захочет говорить со мной. И вообще…

Я чувствовал себя почти несчастным.

Смотрел на телефон, а он стоял на подоконнике молчаливый и неприветливый…

Он зазвонил так внезапно и резко, что я даже подскочил.

– А… алло! – прохрипел я, потеряв от волнения голос.

– Стёпа! Это ты? Алло! Стёпа!

– Я! Я! Привет! – овладел я собой.

– Ой! Ты так мою бабушку напугал. Она уже думала, что-то случилось. Позвонил и повесил трубку. Разве так можно? Хорошо, что я сразу же пришла. Ну, как ты поживаешь? Что делаешь?

– Ничего… По телефону с тобой разговариваю.

– И я по телефону разговариваю. С тобой, – она засмеялась. – Сейчас буду обедать.

– И я буду обедать.

– Ну, приятного аппетита! Пообедаешь – звони.

– Ладно. И тебе приятного аппетита.

– До свидания!

– До свидания!

Пошли короткие гудки – она положила трубку. Разогревая обед, я пел. Я пел весёлую песню:

Ой у лузi калина,

Ой у лузi калина,

Калина, калина,

Чубарики, чубчики, калина…

Мы с папой всегда пели эту песню, когда были в хорошем настроении.

Я пообедал, вымыл после себя посуду, походил по комнате, три раза подходил к телефону и три раза себя сдерживал. («Ещё рано! Она ещё не пообедала. Наверное, только второе ест»). Наконец выдохнул, как перед прыжком в воду, и набрал номер.

– Алло! – послышался в трубке такой знакомый голос.

– Туся?

– Я.

– Привет!

– Привет!

– Ну, как пообедала? Вкусно?

– Вкусно. А ты?

– Тоже вкусно. А что ты делаешь?

– Ничего. А ты?

– Тоже ничего.

Я замолчал. Больше говорить было нечего.

Она тоже молчала.

– Ты почему молчишь? – наконец спросил я.

– А ты почему?

– Просто так.

– И я просто так.

И вдруг мне стало смешно. Я засмеялся. И она засмеялась.

Мы ничего не говорили, а просто смеялись в трубку. И это было почему-то так весело, что я прямо захлёбывался. Наконец она спросила:

– А почему мы смеёмся?

– Не знаю.

– И я не знаю.

И мы засмеялись еще сильнее.

– Ой!.. Ха-ха-ха!.. Мы как будто смех-травы наелись, – я не знаю, как это у меня вырвалось. Сболтнул и только потом понял, что я сказал.

– Ты знаешь, – говорила она, – а моя бабушка где-то давно читала, что в Аравии растет «весёлое» дерево. Если человек съест с него ягоду величиной с горошину, у него начнётся приступ смеха, который будет продолжаться несколько часов. За плодами в основном охотятся подростки. Но родители строго следят за тем, чтобы они не подходили к этому дереву.

– Серьёзно? Есть такое дерево? – у меня почему-то похолодело внутри. – А как оно называется?

– Не знаю. И бабушка не помнит. Она об этом где-то читала, но не помнит даже где.

– Интересно.

– Конечно. Ты представляешь, если плохое настроение, съел – и хохочешь себе.

– Ага.

– А папа сказал, что в Мексике растет кактус без колючек – лофофора, священное растение ацтеков. Если пожевать его, тоже будет весёлое настроение. Ещё и всякие галлюцинации – цветовые, зрительные и слуховые.

– Ага…

– Ну, ладно… Я тебя уже заговорила. Надо уже за уроки садиться. До свидания.

– До свидания.

Я положил трубку. Она, вероятно, почувствовала, что я почему-то скис, и, ничего не спрашивая, поспешила закончить разговор. Я был ей благодарен за это. Я бы ничего не смог ей сказать. Мне почему-то сразу стало как-то жутко – когда я услышал об этом «весёлом» дереве и о лофофоре. Значит, действительно есть такие растения. До сих пор я всё-таки чаще думал о смех-траве как о чём-то нереальном, сказочном, как о плоде творческой фантазии народа (сказал бы Чак). И лесовик Елисей Петрович, и моё бесплотное парение в прошлом – всё это было, но было в том гипнотическом состоянии полусна-полубреда, в которое неизвестно каким образом окунал меня Чак.

А здесь вполне живая, реальная действительность. И в ней, оказывается, существуют «весёлое» дерево и священный кактус лофофора.

Я был взволнован.

И вообще, что это такое – юмор? Откуда он берётся у человека? Чем питается он, как появляется и почему исчезает?

Почему то, что говорит один, смешно, а то, что говорит другой, – ни капельки (хотя видно же, что хочет рассмешить)?

Почему один и тот же человек говорит один раз очень смешные вещи, а другой раз, как ни старается, не может сказать ничего смешного?

И какое же горе у клоуна, который теряет способность веселить людей! А это, я читал, пережили чуть ли не все клоуны мира. И публика здесь безжалостна. Ещё вчера она смеялась над выходками своего любимца, а сегодня уже возмущается его неловким паясничанием. Ведь смех – это радость. Это неотъемлемая составляющая человеческого счастья… Людям так хочется радости!

Мы с Чаком договорились встретиться в четыре на площади Богдана Хмельницкого. Уже была четверть второго, мне ещё надо успеть сделать уроки, а я ничем не могу заняться. Нет сил, чтобы сосредоточиться, мысли скачут, путаются, перепрыгивают друг через друга…

Впервые за всё время знакомства я вынужден буду, наверное, солгать Чаку. Письменное задание я ещё кое-как выполнил, а устное не смог. Оставил на вечер.

Чак сидел на скамейке, а Елисея Петровича не было.

– Надо немножко подождать, – поздоровавшись, сказал Чак. – Елисей Петрович в зоопарке. Привезли новый экспонат – бурого медведя, и он с непривычки очень грустит в неволе.

Я был даже рад, что его нет. Я хотел рассказать Чаку о «весёлом» дереве и о лофофоре.

Выслушав меня, Чак улыбнулся.

– А ты думал, что это выдумка? Что никакой смех-травы, веселящего зелья быть не может? Нет, Стёпа. Даже в каждой выдумке есть частица правды.

– А знаете… нам телефон поставили, – выпалил я.

– Ну-у! Поздравляю! Значит, теперь тебе можно звонить?

– Ага.

– Давай номер, – Чак вытащил из кармана записную книжку и авторучку, записал номер нашего телефона. – Значит, так… Мы с Елисеем Петровичем предварительно уже виделись. Он с помощью своего времявизора заглянул в ту эпоху и всё разведал. Ситуация такая… Пока его нет, я тебе расскажу. Весной 1648 года Богдан Хмельницкий поднял казаков в Запорожье. Началась освободительная война украинского народа против польского короля. В мае в битве под Жёлтыми Водами, а затем и в битве под Корсунем казаки Богдана Хмельницкого разгромили полки шляхты. Росло войско Богданово. Отовсюду, всё бросив, потянулись к Хмельницкому и казаки, и крестьяне. Только женщины и дети оставались в городах и сёлах. По приказу Богдана трёхтысячный отряд казаков направился в Киев. И Тимоха Смеян среди них. Бежал из города киевский воевода Адам Кисель. Бежали шляхтичи, осталось только «поспильство» – мещане, казаки и крестьяне, которые присоединились к повстанцам. Но недолго пробыли казаки Хмельницкого в Киеве. Уже в июле они выступили в поход на Брацлавщину. И шляхта с помощью митрополита Сильвестра Косова восстановила в Киеве власть польского короля. В это самое время братья-доминикане Игнаций Гусаковский и Бонифаций Пантофля (каких ты уже знаешь) коварно захватили раненого Тимоху Смеяна, который был без сознания, и закрыли его в тёмной келье своего монастыря. Несколько месяцев держали они его там, пытаясь узнать секрет веселящего зелья. Но он лишь смеялся над ними. И вот пришел декабрь…

Послышались быстрые шаги.

К нам подбежал запыхавшийся Елисей Петрович.

– Прошу прощения… Здравствуйте… что задержался, – Елисей Петрович был взволнован, очки съехали на кончик носа. – Так, знаете, Мишка (новенький наш) переживает – больно смотреть. Как маятник, по клетке – туда-сюда, туда-сюда. Первый день в зоопарке. Трудно. Давайте я вас быстренько перенесу – и опять к нему, – он достал из кармана времявизор, покрутил окуляр, настраивая «экспозицию». – Та-ак! Тысяча, значит, шестьсот сорок восьмой… декабрь… Пять… четыре… три… два… один!.. Поехали!

У меня уже привычно щёлкнуло в голове, и всё поплыло перед глазами.

И вот…

 

Глава XV

В монастыре. Шайтан-ага. Хмельницкий вступает в Киев. Слава!.. Слава!.. Коварный удар. «…Скоморох Терёшка Губа… один из тех семидесяти…»

 

Стояли мы на том же месте, напротив Софии. Только не было ни памятника Богдану Хмельницкому, ни Присутственных мест, ни домов вокруг. И колокольни Софийской не было, и сам собор имел другой вид: купола были круглые (византийские, как сказал Чак). И площадь незамощённая – просто заснеженный пустырь, по которому холодный декабрьский ветер гнал позёмку.

– Нам туда, на Подол, – Елисей Петрович кивком указал вправо, в сторону Михайловского монастыря, подскочил и взлетел в воздух. Мы с Чаком тоже подскочили и взлетели.

Я летел и удивлялся: неужели это Киев? Отдельными островками стояли церкви и монастыри. Улиц как-то не было видно, окружённые садами одноэтажные домики были разбросаны на значительном расстоянии друг от друга.

На берегу Почайны развернулся большой базар – знаменитый, самый старый в Киеве Житний Торг. Десятки, а может, и сотни саней, гружённых разным товаром, в беспорядке скучились на нём. Над базаром клубилась белая туча, надышанная множеством людей и коней.

– Киево-Могилянский коллегиум, – сказал Чак, показывая на одноэтажное каменное здание с церковью возле базара.

Я кивнул.

Оно и сейчас стоит на Красной площади[21] с надстроенным вторым этажом. Мемориальные доски сообщают о том, что здесь учились и работали Михаил Ломоносов и Григорий Сковорода.

Мы пролетели мимо коллегиума, Житнего Торга и приблизились к мрачного вида монастырю, огороженному высокой каменной стеной.

– Вот! – сказал Елисей Петрович, опускаясь на землю. – Дальше вы уже сами. Вон там, в глубине двора, в маленькой тёмной келье. Видите то узенькое не застеклённое окошко?.. Ну, бывайте! Я назад в зоопарк.

И Елисей Петрович исчез.

Мы с Чаком поднялись в воздух, преодолели стену и полетели по безлюдному заснеженному монастырскому двору.

Ещё не долетев до окошка, мы услышали из кельи весёлую песню:

Гой-да! Гой-да! Гой-да! Тру-лю-лю!

Я печалиться не люблю.

Гой-да! Гой-да! Гой-да! Ги-ги-ги!

Пусть печалятся враги.

Окошко в толстой, почти двухметровой кирпичной стене было узкое, как бойница. Оно сразу напомнило мне окошки в камерах-одиночках Косого капонира, самой страшной киевской тюрьмы. Это полуподземное сооружение было построено в середине девятнадцатого века как часть Госпитального укрепления в системе Новой Печерской крепости. Теперь там музей. Я три дня не мог опомниться после посещения этого музея.

И теперь, когда я вместе с Чаком проскальзывал сквозь узкое окошко в келью, меня всего прямо передергивало от воспоминания о Косом капонире.

В келье не было ничего, кроме подстилки из гнилого сена на каменном полу. На этой подстилке, обхватив руками колени, сидел Тимоха Смеян и пел. На нем была рваная свита, босые ноги посинели от холода. Но в глазах бегали чёртики веселья и неповиновения.

Ржаво заскрипел и металлически щёлкнул замок на кованной железом тяжёлой дубовой двери. Она со скрежетом отворилась, и вошли двое. Одного я сразу узнал – это был брат Игнаций Гусаковский. Второй был закутан с головы до ног в какое-то тряпьё, так что лица его нельзя было разглядеть.

– Не хотел с нами по-хорошему, – сказал брат Игнаций, – придётся по-плохому. Этот-то тебя заставит, – и, обратившись к таинственной фигуре, сказал: – Давайте, Шайтан-ага! Только помните об условии. И быстрее. Все наши уже убежали. Только мы с братом Бонифацием задержались. Быстрее!

Тот не ответил. Наклонился кТимохе.

Лохмотья раздвинулись, и хищно блеснули маленькие раскосые глазёнки на жёлтом скуластом лице.

– Слушай, ты, пёс! Я посланец великого хана крымского Ислам-Гирея. Хан прослышал о веселящем зелье, смех-траве, и хочет иметь её у себя. Воля хана – закон. И я сейчас вытяну из тебя все жилы, но ты скажешь мне…

– Нет! – отрубил Тимоха и засмеялся. – Дурак ты, и хан твой дурак. Надо совсем уже ничего в котелке не иметь, чтобы пугать запорожца. Вовек не видать вам никакой смех-травы! Ишь, ляхи проклятые, басурмане поганые! Со всех сторон к нашему веселящему зелью руки тянут. А вот вам! – и он свернул огромный кукиш.

Шайтан-ага что-то дико выкрикнул и выхватил кривой нож.

Но вдруг дверь отворилась, и вбежал запыхавшийся брат Бонифаций. Отвисшие щёки его тряслись.

– Богдан Хмельницкий с войском в Киев вступает!

– Пся крев! – ругнулся брат Игнаций. – Бежим скорее! Заканчивайте, Шайтан-ага!

Мы с Чаком переглянулись.

– Надо вмешаться! – бросил Чак.

– Надо! – подхватил я. И вмиг морозный холод окутал меня всего. И ноги почувствовали твердость каменного пола.

Брат Игнаций, брат Бонифаций, Шайтан-ага, да и Тимоха Смеян, увидев нас, замерли от удивления. И в самом деле, наше неожиданное появление в углу маленькой тесной кельи прямо у них на глазах было, вероятно, ошеломляющим.

– А-а-а-а! – как в ужасном сне, сдавленно закричали братья-доминиканцы и первыми бросились прочь из кельи. Через миг вслед за ними с диким рыком прыгнул в дверь и Шайтан-ага.

– Свят-свят-свят! – перекрестившись, улыбнулся Тимоха Смеян. – Неужто с того света?

– Нет, – сказал Чак и кратко объяснил, кто мы и откуда.

– Ишь ты! Из будущего, значит? Интересно! Ну что же! Кем бы вы ни были, низкий вам поклон! – Тимоха поклонился, десницей касаясь земли. – Жизнь вы мне спасли. Благодарю. А если вы уже к нам попали, надо вам на Хмеля посмотреть. Только… – он окинул нас взглядом. – Одеться вам надо. Чтобы не замерзнуть и внимания людей не привлекать одеждой своей нездешней. А ну, айда по кельям, может, найдём что-нибудь.

Всё в монастыре говорило о быстром и поспешном бегстве. Перед образами кое-где ещё горели свечи, а в кухне на плите кипел забытый чайник. В кельях полный кавардак: на полу валялись одеяла и подушки; вытащенные из-под кроватей сундуки с открытыми крышками чернели пустотой. В углах валялись битые бутылки.

Для меня сразу нашлась тёплая сутана с капюшоном, в которую я, закатав рукава и подобрав полы, завернулся.

– Мальчонку никто за монаха не примет, – сказал Тимоха. – А вот вам опасно. Придётся, наверное, просто завернуться в одеяло. Будете похожи на человека Божьего, блаженного. Таких под лаврой сколько угодно.

Что поделаешь – Чак завернулся в шерстяное одеяло. И мы пошли вверх, к Золотым воротам.

Нигде ни души. Все отправились встречать войско Богдана Хмельницкого.

Скрип-скрип, скрип-скрип… Поскрипывал снег под нашими быстрыми шагами. Мы едва успевали за Тимохой Смеяном. Сильный, длинноногий, он шёл широкими шагами, смешно взмахивая левой рукой, как будто хлестал, подгонял невидимого коня.

Вот уже и Михайловский Златоверхий. Торжественно звонят на Михайловской колокольне колокола, перекликаясь с малиновым перезвоном Софии и отдалённым благовестом Киево-Печерской лавры.

Перед Софией толпился народ.

– Идём! Идём! Быстрее! – подгонял нас Тимоха, пробираясь в толпе. Нас толкали со всех сторон, и только благодаря богатырским усилиям Тимохи Смеяна мы продвигались вперед.

За Софией уже виднелись руины Золотых ворот, посеребрённые инеем, заснеженные, сказочно красивые.

И вдруг толпа взорвалась возгласами:

– Слава! Слава! Слава Хмелю! Гетману Богдану – слава! Слава! Слава!

У Золотых ворот на белом коне появился Богдан Хмельницкий. За ним, немного позади, ехали ещё несколько всадников, державших бунчуки с конскими хвостами и тяжёлые бархатные малиновые флаги. А уже дальше, насколько хватал глаз, ехали запорожцы.

Богдан Хмельницкий был в меховой шапке с пушистыми белыми перьями надо лбом с обеих сторон, в просторной отороченной мехом накидке, с булавой, сверкающей драгоценными камнями.

Ему поднесли хлеб-соль на рушнике.

Он спешился, поцеловал хлеб, отломил корочку, передал каравай джурам[22].

Из толпы вышли вперёд несколько парней в длиннополых чёрных свитках, поверх которых были накинуты плащи, завязывающиеся на груди под шеей тесёмками.

– Спудеи – студенты Киево-Могилянского коллегиума, – шепнул мне Чак.

Один из спудеев принял величественную позу и, подняв в сторону правую руку, начал декламировать:

Праздник нынче долгожданный:

Полководец наш преславный,

Ты вошел в наш Киев славный.

Мы тебя у врат встречаем

И покорно преклоняем

Пред тобою мы главу.

Ты же власти булаву

Из руки не выпускай,

Край родной наш вызволяй!..

Стихи были длинными и довольно корявыми, но спудей читал их очень вдохновенно, с воодушевлением. Потом выступил ещё один спудей, который тоже читал стихи, но уже по-латыни. Я ничего не понял, отметил только, что большинство слов заканчивались на «ус».

Толпа была настроена празднично. Все радостно шумели, время от времени выкрикивая: «Слава!»

Тимоха Смеян, который стоял рядом со мной, вдруг, тихо охнув, схватился рукою за бок. Я обернулся и успел заметить хищные раскосые глазёнки Шайтан-аги, который, метнувшись, исчез в толпе.

– Ой!

Сквозь пальцы Смеяновой руки, прижатой к боку, сочилась кровь.

– Ой, Чак! Смотрите! Ой! – отчаянно вскрикнул я.

– Тихо! Молчите! Не портите праздник киевлянам. Его уже не поймаешь. Помогите мне лучше выбраться отсюда. Чтобы я не доставил хлопот людям, – Тимоха улыбнулся побелевшими губами.

Мы подхватили его с двух сторон.

Не знаю, удалось ли бы нам выбраться из толпы, если бы казак Тимоха не напряг свои последние силы. По-моему, не мы его, а он ещё нас поддерживал.

Оставляя на снегу кровавый след, мы с трудом тянули его к софийской стене.

Прислонившись спиной к стене, Тимоха опустился на землю.

– Ну вот… Всё… Добрался-таки до меня басурман Шайтан… Но смех-траву он всё равно не получит… – Тимоха тяжело вздохнул.

– Давайте мы вас перевяжем, давайте, – склонился над ним Чак.

– Нет… это уже ни к чему… Поздно… Умирать надо тоже достойно… по-казацки, без паники… Пришла безносая, надо встретить её спокойно, с улыбкой… «Здравствуйте, сваха!..» – Тимоха через силу улыбнулся, обвел нас долгим взглядом. И вдруг в глазах его мелькнуло удивление. – По… Постойте, а вы из будущего… зачем? Не за смех-травой ли?

Мы с Чаком отвели глаза.

– Эх, как же это я… Послушайте… Есть старая семейная легенда… Жил когда-то скоморох Терёшка Губа. Здесь… в Киеве… давно… один из тех семидесяти… – Тимоха вдруг сделал резкий вдох и медленно-медленно выдохнул, опустив голову на грудь. Это был его последний вздох. Глаза его сомкнулись. Навсегда.

Потрясённый, я растерянно посмотрел на Чака. Он отвернулся, закусив губу.

Неожиданно бухнуло, раз, другой… Потом заухало часто и беспорядочно. Это киевляне салютовали Хмельницкому из пушек, из пистолей, из ружей…

И эти выстрелы, и колокола слились для меня в один какой-то непостижимый звук. Этот звук как-то незаметно превратился в рокот мотора.

…Над площадью Богдана Хмельницкого низко летел вертолёт. Чак смотрел на меня усталыми печальными глазами.

– Такой казак был… – прошептал я.

Я не мог опомниться от только что пережитого.

– Ну, пойдём… – Чак поднялся. – Я позвоню тебе. Не знаю когда… завтра, послезавтра… Как буду чувствовать себя…

– Хорошо, – сказал я.

 

Глава XVI

Степанян!.. Экскурсия в Софию. Зря я отказался… Путешествие к Григорию Саввичу. Тайна ещё не разгадана

 

Сурен сегодня так сиял, что в классе, кажется, стало светлее. Вчера и позавчера съёмки прошли успешно, и, хотя каждый маленький эпизод снимали по пять-шесть раз, то есть делали пять-шесть дублей, как это называется в кино, режиссёр похвалил Сурена.

Все опять столпились возле парты Сурена, а он рассказывал, взмахивая правой рукой, и показывал, как всё происходило во время съёмок. Это получалось у него очень здорово и комично. Он и вправду был настоящим артистом. Не случайно его взяли сниматься в кино. Не случайно! Я смотрел на него с нежностью. И он, значит, Муха!

Мушка! Суренчик мой дорогой!

Неожиданно он обернулся ко мне, хлопнул меня по плечу и сказал:

– О! Степанян! Слушай! Там на съёмках был один актер, ну очень на тебя похожий. Ну вылитый ты! Только усики приклеить – и всё. Вот молоток! Играл – потрясающе… Слушай, ты не обиделся, что я тебя Степаняном назвал? Понимаешь, дома у меня есть друг Степанян. А ты – Степан. Почти, понимаешь, тёзки. Можно, пока я в Киеве, я тебя Степаняном буду называть? Мне будет приятно, понимаешь. И там у меня друг Степанян – и здесь друг Степанян. Можно?

Кровь бросилась мне в лицо. И щёки вспыхнули огнём. От неожиданной радости. Степанян!

Конечно, конечно, называй меня Степаняном! Это же здорово!.. Это же не Муха. Это же – Степанян! Пожалуйста! Называй! И ещё – он назвал меня другом. При всех!

Я ничего не сказал. Я не мог ничего сказать. Я только молча кивнул.

– А в соседнем павильоне снимают фильм о древнем Киеве, о Ярославе Мудром. Ух, здорово! Такие воины, с мечами…

Сурен хотел изобразить древнерусского воина, – вытянул руку вперед, нахмурил брови, – но, маленький, длинноносый, он, конечно, вовсе не походил на древнерусского воина. Он был такой смешной, что все засмеялись.

– А у нас сегодня как раз экскурсия в Софийский заповедник! – послышался торжественный голос Лины Митрофановны.

Мы так увлеклись Суреном, что и не заметили, как она вошла в класс.

– Последнего урока не будет. Тина Гавриловна заболела. Вместо урока истории поедем на экскурсию в Софию. Шефы дают автобус. Поэтому будет удобно и быстро.

– Ура-а! – воскликнул Игорь Дмитруха.

– Ура-а! – подхватил весь класс. Ну конечно, экскурсия интереснее урока.

А на большой перемене Игорь Дмитруха, выбегая из класса, вдруг на миг задержался, повернулся ко мне и позвал:

– Степанян! Что ты там возишься, как… Как не знаю кто! А ну, айда с нами! Звать его ещё надо.

Туся посмотрела на меня и улыбнулась. Я покраснел. Впервые Игорь меня назвал не Мухой…

Как описать вам Софию Киевскую? Во-первых, описать её словами невозможно. Это всемирно известный памятник архитектуры, построенный Ярославом Мудрым в начале одиннадцатого века. (Ну, не самим, конечно, Ярославом, а тысячами талантливых древнерусских мастеров-умельцев, но так уже принято говорить: «Петербург построен Петром Первым!», «Москву основал Юрий Долгорукий» – который, кстати, похоронен в Киеве, в церкви Спаса на Берестове возле Киево-Печерской лавры, – «София построена Ярославом Мудрым»…)

И первое место в Киеве, в которое везут туристов со всего мира, – это, конечно, София. Во-вторых, нет, наверное, человека, который, приехав хотя бы на два дня в Киев, не побывал в Софии. Поэтому вы или уже были там, или скоро побываете. И сами увидите. Ведь лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Потому что, как говорит мой дед Грицько, «то, что ты видел, ты действительно видел, а чего ты не видел – действительно не видел».

Когда заходишь в Софийский собор, не можешь рта не раскрыть. И так с раскрытым ртом и ходишь всё время. Единственное, что ты можешь произнести, – это «О!..» Высоко-высоко над головой в центре купола – огромное мозаичное изображение Христа Вседержителя.

– О! Богоматерь Оранта.

– О! Архангелы.

– О! Апостол Павел.

– О! Саркофаг Ярослава Мудрого.

– О!

Мы слушаем рассказ экскурсовода о строительстве собора; о библиотеке Ярослава Мудрого, которая, может, где-то здесь близко закопана в землю, но до сих пор не найдена; о разграблении Софии воинами Батыя; о реставрации собора митрополитом Петром Могилой и о многом-многом другом и уже не «окаем», а только, разглядывая всё, молча вертим головами. Даже Игорь Дмитруха, отпускающий обычно реплики во время экскурсий, молчит, как будто воды в рот набрал.

Поднимаемся по скользким, истёртым миллионами ног чугунным ступеням южной башни.

– Известная фреска одиннадцатого века «Музыканты и скоморохи», – говорит экскурсовод. У меня сжимается сердце.

Я смотрю на облупленную бледную фреску, на которой нарисованы какие-то музыканты с дудками, танцоры и акробаты (это, наверное, и есть скоморохи), а у меня в ушах звучит голос умирающего Тимохи Смеяна: «Послушайте… Был когда-то скоморох Терёшка Губа… здесь… в Киеве… давно… один из тех семидесяти…»

Мы ещё долго ходили по собору, но я уже всё время думал об этих скоморохах, о Тимохе Смея не, о веселящем зелье и не мог успокоиться. Что хотел сказать запорожец Тимоха перед смертью? Знал ли он секрет веселящего зелья? Хотел ли передать его нам и не успел? Или, наоборот, не хотел? Почему он вспомнил о скоморохе Терёшке Губе, давно жившем здесь, в Киеве? И когда это – давно? В каком хотя бы веке? И что означает «один из тех семидесяти…»?

Сколько вопросов – и все без ответов. Я и вчера вечером об этом думал, и сегодня утром. Только Сурен успокоил меня немного, переключив моё внимание, и экскурсия.

И вот – опять… Надо же! Фреска одиннадцатого века… Скоморохи… Как специально! А, между прочим, в Киеве даже речушка была – Скоморох. Левый приток Лыбеди. Мне о ней Чак рассказывал. Она текла откуда-то с Лукьяновки, пересекала улицы Речную, Павловскую и около Златоустовской впадала в Лыбедь. Теперь она течет под землей. Скоморох Терёшка Губа… Когда же он жил?

Дома я продолжал думать об этом. И ничего мне в голову не лезло, никакие уроки. Хотя сегодня и суббота, и уроки можно не делать. Но я хотел их все-таки сделать. А вдруг позвонит Чак? Я уже привык встречаться с ним только после того, как сделаю уроки. Тогда у меня на душе спокойно и я могу путешествовать сколько угодно и куда угодно, хоть в каменный век.

Я сидел и, проявляя всю силу воли, на которую только был способен, учился.

Я ещё не привык к телефону, и каждый звонок заставлял меня вздрагивать. И когда зазвонил телефон, у меня прямо дух перехватило.

– Алло!

– Степанян? – голос Туси звенел весело и задорно. – Привет! А что ты делаешь?

– Уроки… привет… делаю, – буркнул я (хотя я ожидал не её звонка, мне было приятно, что она позвонила).

– Тю! Так завтра же воскресенье! Не успеешь, что ли? Давай лучше приходи в парк Примакова. Там все наши собираются. И Тося, и Надя, и Нина… И Лёня Монькин… Поболтаем, поиграем во что-нибудь. Приходи. К центральной клумбе. Чего ты молчишь? А?

Сердце моё разрывалось. Я так давно не играл ни во что в компании. А я же так люблю весёлую компанию. Я ведь коллективный человек. Правда, коллектив там в основном девчачий. Один Лёня Монькин каким-то образом затесался.

Пропала Мальвина, невеста моя.

Она убежала в чужие края…

У-у! Дразнил меня, а сам… Ну да ладно. Я и с девочками с удовольствием поиграл бы. У меня и дома с ними всегда были неплохие отношения…

Но…

А вдруг Чак позвонит?.. Подавляя вздох, я сказал:

– К сожалению, не могу… занят…

– Не можешь – не надо. Как знаешь, – обиженно ответила Туся и повесила трубку.

Чак не позвонил ни в субботу, ни в воскресенье… И только в понедельник, когда я уже перестал ждать, часа в три неожиданно зазвонил телефон.

– Стёпа! Добрый день! – Я сначала не узнал его голос по телефону. – Ну, как дела?

– Ничего… Добрый день! А у вас? А вы? Как вы себя чувствуете?

– Сейчас нормально. А было так себе. Поэтому и не звонил. Ты сегодня не очень занят? Уроки сделал?

– Сделал, сделал. Свободен!

– Тогда, может, встретимся? Через час. На Подоле. Возле памятника Сковороде. Тебе как раз без пересадки ехать, на шестьдесят втором автобусе.

– Хорошо. Хорошо. Договорились.

Сердце моё сразу забилось в два раза быстрее.

Но почему в этот раз на Подоле, возле памятника Сковороде? Ему же от площади Победы добираться неудобно. Хотя нет, оттуда трамвай идёт, кажется… Что же сегодня произойдёт? Куда я сегодня перенесусь, в какое время, в какой век? С кем встречусь? Какие приключения меня ждут?..

Я не узнал Чака.

На нём была плохонькая, латаная, какая-то древняя свитка до пят, подпоясанная верёвкой, полотняные, обтрёпанные внизу штаны, на ногах постолы[23]. Рядом на скамейке лежал узелок и длинная берёзовая палка. Прохожие, увидев его, оборачивались и улыбались.

Заметив удивление на моём лице, Чак успокоительно кивнул:

– Так надо. Сейчас объясню. Садись.

Я сел, немного смущаясь от любопытных взглядов прохожих.

– Мы с тобой, друг мой, посетим сегодня Григория Саввича Сковороду… Не удивляйся. Я долго раздумывал над словами Тимохи Смеяна. Разыскать самим скомороха Терёшку Губу – дело безнадёжное. Скоморохи – странствующие актеры-весельчаки, пращуры современных циркачей; появились они в одиннадцатом-двенадцатом веках, если не раньше, и просуществовали до восемнадцатого века. Где этого Губу искать, в каком столетии – неизвестно. И вот надумал я посоветоваться с Григорием Саввичем Сковородой, одним из самых мудрых и самых интересных людей, которых рождала наша земля и видело киевское небо. Ты хотя бы знаешь, кто такой Григорий Сковорода?

– Ну как же – покраснел я. – «Всякому городу нрав и права…» Мой дед Грицько очень любит петь эту песню. И кино старое я когда-то видел, по телевизору, как он в хоре пел у царицы. А потом в Киево-Могилянской академии учился. Потом у какого-то помещика репетитором был. А после всё бросил и стал странствующим философом и поэтом.

– Правильно. Этот фильм снял Иван Петрович Кавалеридзе, о котором я тебе уже рассказывал. Кинорежиссер, скульптор и писатель. Этот вот памятник – тоже его работы. И в Лохвице его памятник Сковороде. И пьесы о Сковороде он писал. Выдающимся, великим человеком был Григорий Саввич… Такие, может, рождаются раз в тысячелетие. И поскольку мы с тобой путешествуем во времени, не воспользоваться этим и не увидеться с Григорием Сковородой было бы непростительно. Если уже и он нам не поможет, то никто не поможет. Только не могу я позволить себе появиться перед Сковородой так неожиданно, из будущего, как мы до сих пор появлялись. Не могу я позволить себе смущать чистую душу мудреца и философа чем-то непостижимым и удивительным. Поэтому и отважился на это лицедейство, на этот маскарад. У знакомого костюмера с киностудии попросил эту одежду восемнадцатого века. Выберу подходящий момент, материализуюсь незаметно и… А тебе уже, Стёпа, придётся оставаться невидимкой…

– Ну что ж, – пожал я плечами. – Если надо… А где Елисей Петрович?

– На дереве. Читает.

Я поднял голову.

В густой кроне дерева над скамейкой сидел на ветке Елисей Петрович, легкомысленно болтал ногами и тихонько, как шелест листвы, хихикал, читая какую-то детскую книжку с яркой обложкой.

– Что читаете, Елисей Петрович? – спросил я. – Здравствуйте.

Елисей Петрович сдвинул очки на кончик носа и посмотрел на меня сверху:

– A-а… Добрый день! Да вот, украинские народные сказки, как мужик чёрта обманывал. Люблю иногда фольклор почитать. Интересно! Хи-хи-хи… Ну что? Будем трогаться? – он спустился с дерева. – Куда сегодня?

Мы с Чаком переглянулись.

– Надо нам в 1764 год, к Григорию Саввичу Сковороде. Он именно тогда в Киев приехал со своим юным другом, воспитанником харьковского коллегиума Михаилом Ковалинским.

– Ну что ж… Поехали!

Миг – и всё изменилось вокруг.

Мы стоим в базарной толпе, возле сбитой из досок сцены в три этажа, где студенты академии дают прощальное представление перед каникулами. На среднем этаже – дела земные, на верхнем – дела небесные, на нижнем – адские. Толпа хохочет, смотря представление.

– Прощайте! – сказал нам Елисей Петрович и исчез.

– Не будем зря тратить время, пойдём в академию, – сказал Чак. – Уж там наверняка знают, где сейчас Сковорода.

Полутёмные сводчатые коридоры академии пусты.

– Ну, я материализуюсь, – предупредил Чак. – Теперь смогу говорить с тобой только наедине.

– Понимаю.

Дверь одной из аудиторий отворилась, и вышел какой-то горбун с метлой – наверно, служитель. Чак поспешил ему навстречу.

– Добрый день вам!

– День добрый!

– Не скажете ли, любезный, где сейчас может быть Григорий Саввич Сковорода? Он сейчас в Киеве.