Эвакуация. Восстановительный госпиталь в Коуровке

После 11 дней пути эшелон достиг Ташкента, где семьи эвакуировавшихся психологов (Смирнова, Теплова и Леонтьева) несколько дней жили в буквальном смысле в гардеробе Среднеазиатского государственного университета, “под сенью вешалок САГУ”, как шутил А.Н. До сих пор в его архиве лежит гардеробный номерок, прихваченный на память. Еще сутки – и все прибыли в Ашхабад. Леонтьева с семьей поселили, как он писал Морозовой, “в домике с плоской крышей с фруктовым садом, огородом, виноградником. Пешком до университета – 50 минут” (цит. по: Морозова, 1983, с. 262).

Снова письмо А.Н. Н.Г. Морозовой, на этот раз от 7 мая 1942 года: “Работы много, кажется больше даже, чем я в состоянии сделать…Я пишу 2-й том. Это – трудно, потому что он важнее, чем первый, гораздо ответственнее, и потому что это – про мое (не про зоо-, не про психофизиологию, а про то, о чем думалось годами и во имя чего делалось все остальное). Далее: я должен сделать учебник… Наконец, много внимания отнимают специальные темы, и это тоже нужно делать и попутно... тему с Б.М. Тепловым к 25-летию Октября. И это тоже очень нужно. И все очень нужно. И еще веду семинарий исследовательского типа с местными городскими дошкольными работниками. И учу антропологию. И изредка мечтаю. И бываю в пустыне, в которую влюблен!” (цит. по: Морозова, 1983, с. 262-263). Дальше идет поэтический рассказ о пустыне, о том, как А.Н. в составе экспедиции ездил “пострелять сусликов и собрать черепах: первое для науки – второе для супа и паштета из печени и черепаховых яиц…” (там же, с. 263). Позже, 18 июня, Леонтьев пишет Морозовой: “...я начал 2-й том с изложения работ, нет, научных идей Льва Семеновича. Это — вместо введения; глава, посвященная ему, займет 4-4,5 листа (я написал ее почти всю, осталось несколько страничек). У меня чувство такое, будто я выполнил какую-то давно висевшую надо мной обязанность; я писал эту главу так, как если бы никогда не существовало никаких дискуссий, по сути дела и не боясь интерпретировать так, как понимал и понимаю все дело я сам — вовсе без позы объективности историографа, почти по памяти, кое-какие записи и частные документы... Я сейчас внутренне готовил и буду готовить... оформление теории смысла...” (там же, с. 263-264).

Упоминание о работе над вторым томом показывает, что в это время архив был еще в руках А.Н. (и, значит, частично пропавший ящик упаковывался при переезде из Ашхабада в Свердловск). Как жаль, что четыре с половиной листа о Выготском не сохранились! Возможно, они связаны с известной уже рукописью под названием “Материалы о сознании”. Но объем этой рукописи значительно меньше четырех листов[2]. Что за тема с Тепловым – нам неизвестно. О чем мечтал в это время А.Н. – он пишет в том же письме: “М<ожет> б<ыть> мне, наконец, удастся осуществить свою мечту: собрать по готовому в голове списку настоящих людей на настоящее дело. А дело – есть, право – есть!” (там же, с. 263). Письмо Д.Б. Эльконину 24 октября 1943 года, уже из Москвы: “Я мечтаю о том, что через некоторое время мы все и вместе со всеми будем поистине восстанавливать науку на Украине – на новом, высшем основании. Там станет главный центр нашей науки!… Ты скажешь, что это дерзко? Нет, это только последовательно”. Эльконин комментирует: “В этом письме весь Алексей Николаевич того времени. Возвышенный, даже немного патетичный мечтатель и романтик. Меня всегда поражала в нем эта романтичность, иногда совсем не соответствовавшая реальной ситуации. А может быть, мне многое казалось несбыточным просто потому, что я был на фронте, в еще блокадном Ленинграде.” (Эльконин, 1983, с. 248).

Что бы А.Н. ни писал Морозовой о жизни в Ашхабаде, ее безмятежность была более чем сомнительной. Поэтические прогулки Леонтьева по пустыне были связаны отнюдь не с романтикой – сотрудники университета устраивали коллективные экспедиции на грузовиках для того, чтобы обеспечить свои семьи продовольствием, теми же черепахами, из которых, действительно, варили суп – но не из гурманства, а просто за отсутствием другого мяса. И сусликов отстреливали не “для науки” – их употребляли в пищу в жареном виде (от них, правда, сильно пахло псиной). А.Н. вспоминал с отвращением и о соленых лебедях, которых целыми бочками привозили из Красноводска, чтобы подкармливать сотрудников университета. Климат в Ашхабаде был плохо выносим для москвичей, они начали болеть всеми мыслимыми и немыслимыми болезнями, особенно пендинской язвой и риштой. Это сыграло, видимо, решающую роль в том, что летом 1942 года университет, а вместе с ним и институт, был перебазирован в Свердловск.

Из официальной автобиографии Леонтьева: “В годы 1942-1944 я переключился на работу, которая была подсказана требованиями войны: организовал опытный восстановительный госпиталь под Свердловском (ЭГ 4008), был назначен его руководителем и развернул по заданию Государственного Комитета Обороны исследовательскую работу по психофизиологическим и психологическим проблемам восстановления функций после ранения. Ее итоги были опубликованы в ряде статей и в монографии “Восстановление движений” (точное название: “Восстановление движения. Исследование восстановления функций руки после ранения”. — А.Л., Д.Л., Е.С.)., написанной совместно с А.В.Запорожцем (М.: Советская книга, 1945)” (Леонтьев А.Н., 1999, с. 367). Главы, написанные Запорожцем, воспроизведены во втором томе двухтомника его “Избранных психологических трудов”: главы же, написанные Леонтьевым, никогда не перепечатывались.

Официальное название упомянутого госпиталя — Восстановительная клиника НИИ психологии МГУ на базе госпиталя № 4008. Она была создана 6 сентября 1942 г. и А.Н.Леонтьев назначен ее директором. (Московский университет, № 19(4080), май 2004, с.3).

А.Н. относился к восстановительному госпиталю как к своему любимому детищу. В неотосланном письме С.Л. Рубинштейну от 10 апреля 1943 г. Леонтьев пишет об этом госпитале: “Дни его жизни оказались плодотворны как годы. Я не умею говорить о нем без пафоса, за него я буду стоять “насмерть” — hier stehe ich*, как говорил Лютер!”.

Госпиталь находился в поселке Коуровка, на высоком берегу реки Чусовая. Вместе с Леонтьевым и Запорожцем там работали П.Я. Гальперин, С.Я. Рубинштейн, Т.О. Гиневская, Я.З. Неверович, А.Г. Комм, В.С. Мерлин и др. Кстати, работа продолжалась и после возвращения Леонтьева в Москву — на кафедре психологии МГУ совместно с Центральным институтом травматологии и ортопедии Наркомздрава СССР (ЦИТО), возглавлявшимся Н.Н. Приоровым.

Суть ее хорошо изложил позже Запорожец: “Определяя генеральное направление и исходные теоретические позиции предпринимаемых исследований, А.Н. Леонтьев основывался на учении Л.С. Выготского о системном характере психофизиологических функций и на концепции Н.А. Бернштейна о построении движения... Системное понимание дефекта требовало и системного подхода к его реабилитации — как к сложному процессу последовательной компенсации и восстановления афферентационных механизмов движений больного, связанному с перестройкой его установок и мотивов поведения. Как показали исследования, такого рода системные изменения и перестройки наиболее адекватно осуществляются в процессе специально организованной осмысленной предметной деятельности больного (а не в условиях популярной в то время “механотерапии”), и восстановительный эффект в значительной мере зависит от мотивов, задач и способов этой деятельности. На основе полученных данных были разработаны новые эффективные методы трудотерапии и лечебной физкультуры, которые широко использовались в медицинской практике эвакогоспиталей и сыграли большую роль в восстановлении боеспособности и трудоспособности раненых бойцов” (Запорожец, Эльконин, 1979, с. 23-24). В частности, время возвращения бойцов в строй сокращалось в несколько раз (!). Имя Бернштейна возникает здесь не случайно; его “физиология активности” была основным физиологическим базисом теории деятельности Леонтьева, а сам Бернштейн, который в 1950 г. как “космополит” и “антипавловец” был совершенно отлучен от науки (см. об этом времени ниже), был принят на кафедру психологии и “пересидел” там самые тяжелые три года (тогда кафедрой заведовал Б.М. Теплов, а Леонтьев был ее ведущим преподавателем, но без него зачисление Бернштейна едва ли обошлось).

Книге “Восстановление движений” было предпослано введение, написанное генерал-полковником медицинской службы Е.И. Смирновым. Там, в частности, говорится: “...Совершенно правы авторы настоящей монографии, подчеркивая в своей работе, что для того, чтобы восстановить функцию конечности раненого, необходимо восстановить его способность к деятельности: функция органа движения является абстракцией, искусственно вычленяемой из трудовой деятельности человека.... “Резонанс” периферической травмы в личности человека находит свое объяснение и должен быть обязательно учтен теми, кто хочет по-научному подойти к разрешению задач, которые возникают в клинике восстановительной терапии.

Познакомившиеся с работой А.Н. Леонтьева и А.В. Запорожца не смогут фиксировать внимание только на пораженном органе или нарушенной функции, игнорируя психологический фактор и отражение в сознании пострадавшего причиненного ему увечья. Их внимание должно будет сосредоточиться на больном человеке и восстановлении утраченной им трудоспособности” (Леонтьев А.Н., Запорожец, 1945, с. 3-4).

 

Снова в Москве

Историю кафедры психологии МГУ принято отсчитывать с 1 октября 1942 года, когда на философском факультете, восстановленном в структуре МГУ в 1941 году, была создана кафедра психологии, а заведующим кафедрой (и одновременно директором Института психологии) был назначен вызванный из Ленинграда С.Л. Рубинштейн. Однако в публикации летописи Московского университета в газете «Московский университет», № 19(4080), май 2004, мы обнаружили сообщение, что кафедра психологии на философском факультете была создана в Ашхабаде 12 января 1942 (заведующий – профессор А.Н. Леонтьев). «К этому времени, — сказано в публикации, — в Ашхабаде начали работу философский и филологический факультеты, в учебные курсы которых входили специальные курсы по психологии» (с.3). Эту информацию мы оставляем без комментариев; история краткого «домосковского» периода кафедры психологии МГУ ждет специального изучения.

«Московская» же история кафедры под руководством Рубинштейна хорошо документирована. Леонтьев стал профессором кафедры: кроме него и Рубинштейна, в ее состав тогда входили Теплов, Смирнов, Запорожец, В.А. Артемов, П.М. Якобсон. Но единственным штатным сотрудником был Леонтьев (остальные — совместителями). На философском факультете было создано отделение психологии, а на филологическом, тоже восстановленном в составе университета, — отделение языка, логики и психологии. “Помнится, как Алексей Николаевич с восторгом показывал мне подготовленные им конспекты лекций по общей психологии для студентов психологического отделения, в которых основные вопросы психологии освещались с позиций теории деятельности”, — вспоминал об этом времени Д.Б. Эльконин (Эльконин, Д.Б., 1983, с. 249).

Вернулся А.Н. из эвакуации летом 1943 года. Кроме преподавания на кафедре, он был назначен заведующим лабораторией детской психологии в Институте психологии, вскоре преобразованной в Отдел детской психологии. В ней вместе с Леонтьевым работали Божович, Ендовицкая, Истомина, Мануйленко и др., а позже — переехавший в Москву Запорожец. В последующие годы Леонтьев, опираясь на сохранившиеся материалы и новые эксперименты, опубликовал несколько принципиально важных статей (о том, что он сам считал их таковыми, свидетельствует включение двух из них в “Проблемы развития психики”; не менее важно, что эти статьи А.Н. включал в оба последующихприжизненных переиздания “Проблем”, хотя вообще-то состав этой книги от первого издания ко второму изменился). Это “Психологические основы дошкольной игры” и “К теории развития психики ребенка”. Сюда же относится статья “Психологические вопросы формирования личности ребенка в дошкольном возрасте”, впервые опубликованная в 1947 году и включенная Леонтьевым в первое издание “Проблем”, а главное, — “Психологические вопросы сознательности учения” (тоже вышедшая в 1947 году, а затем — в незначительном сокращении — включенная Леонтьевым в качестве приложения в оба прижизненных издания книги “Деятельность. Сознание. Личность”). Позже эта серия публикаций была продолжена.

Указанные статьи содержательно восходят к концу 30-х гг. В “Психологических основах дошкольной игры”, обобщающей теорию игры Л.С.Выготского и ее дальнейшее развитие в работах Д.Б.Эльконина и Харьковской группы, впервые четко сформулированы понятия ведущей деятельности и “знаемого мотива”, дается очерк структуры деятельности. В статье “К теории развития психики ребенка” поставлена проблема связи развития психофизиологических функций с развитием деятельности и дается конкретный анализ процесса присвоения ребенком через деятельность системы общественных отношений. Что касается “Психологических вопросов сознательности учения”, то в этой работе заложена основа целого огромного направления в педагогической психологии, развитого позже работами Гальперина, Эльконина, В.В. Давыдова, Н.Ф. Талызиной и мн.др., а отчасти и Л.И. Божович и ее сотрудниками. Особый интерес представляет изложенная здесь (и частично восходящая к Н.А. Бернштейну) концепция уровней осознания, а особенно — впервые четко сформулированная в печати концепция личностного смысла в его отношении к значению. Впрочем, вопросы педагогической психологии, как известно, занимали Леонтьева и ранее, с середины 30-х гг. — кроме опубликованных в то время нескольких газетных и журнальных статей, в нашем распоряжении находится два серьезных практических исследования. Это исследование детских интересов в Харьковском Дворце пионеров (1933-1934) и “Психологическое исследование деятельности и интересов посетителей Центрального парка культуры и отдыха имени Горького” (в 1999 году опубликовано в сборнике “Традиции и перспективы деятельностного подхода в психологии: школа А.Н. Леонтьева”; кроме А.Н. и его соавтора А.И. Розенблюма, в этом исследовании принимали участие Л.И. Божович, Г.Л. Розенгарт и др.) Смысл всех этих исследований — в управлении мотивами, т.е. деятельностью в целом, с целью управления конкретным действием человека: можно видеть, что здесь есть известная параллель с основными идеями “Восстановления движения”. Описанный цикл исследований 40-х годов в 1953 году был удостоен медали К.Д.Ушинского.

6 октября 1944 года постановлением Совнаркома СССР была организована Академия педагогических наук РСФСР, а 14 февраля в состав ее был включен НИИ психологии (Психологический институт), таким образом, выведенный из состава университета. В 1945 году Леонтьев был избран членом-корреспондентом этой академии (а в 1950-м году — ее действительным членом). Одновременно с ним в 1945 году действительными членами АПН РСФСР были избраны Рубинштейн и Теплов, а Лурия, Б.Г. Ананьев и Занков — членами-корреспондентами. Но самым первым, еще назначенным, членом-корреспондентом АПН (с 1944 года) был Анатолий Александрович Смирнов — с него и началась психология в академии...

В то же время Леонтьев работал и в других местах. Например, в 1947 году он был преподавателем Вечернего института марксизма-ленинизма при МГК ВКП/б/. Сохранился список его выступлений (докладов и отдельных лекций) вне Института психологии с 7 ноября 1943 по 7 ноября 1944 года. Вот он:

“1. “Психофизиологические основы трудотерапии”. Доклад на Всероссийском совещании главных хирургов. (Заметки в “Правде” и “Мед. Работнике”).

2. “Восстановление двигательных функций”. Доклад на засед. Всесоюзного общества физиологов.

3. “Психология детей старшего дошк. возраста”. Лекция для воспитателей РОНО Килинского (Клинского? – А.Л., Д.Л., Е.С.) района.

4-6. “Психофизиология периферических нарушений движения”. Лекции для клинических ординаторов-хирургов.

7. “Психологические вопросы сознательного обучения”. Лекторий для учителей.

8. “Психология самовоспитания”. Доклад в Центр. Доме пионеров для комсомольского актива.

9. “Воображение детей”. Лекция в лектории для учителей.

10. “Воспитание личности”. Доклад в Горпединституте.

11. “Воспитание памяти”. Лекция для раненых офицеров в Нейрохирургическом госпитале.

12. “Теория сознания Л.С. Выготского”. Доклад на секции Всесоюзного общества невропатологов и психиатров[3].

13-17. “Психологические особенности детей 7-летнего возраста”. Лекции для учителей первых классов нач. школы на летних курсах.

18-21. “Восприятие учащихся начальной школы”. Лекции для учителей начальной школы (курсы, И-т усовершенствования учителей).

22. “Психологические вопросы нравственного воспитания”. Учительская конференция Краснопресненского района.

23.-27. “Психологические вопросы обучения русскому языку в начальной школе”. Лекции учителям начальной школы.

28-32. “Псих. вопросы обучения арифметике в начальной школе”. Лекции учителям начальной школы.

33-37. “Психологические вопросы воспитания в начальной школе”. Лекции для учителей начальной школы.

38-39. “Особенности обучения и воспитания семилетних детей”. Ч.1 и ч. 2. Лекции для учителей Ленинского РОНО (шк. № 525).

40. “Пути восстановления функций после военной травмы” (совм. с А.Р. Лурия). Доклад на конференции по восстановлению функций.

41. “Восстановление движения”. Доклад на конференции по восстановлению функций.

42. “Психологические вопросы обучения русскому языку в первом классе”. Лекция для учителей Краснопресненского РОНО (шк. 103).

43. “Развитие мышления школьников”. Лекция в школе Краснопрес. РОНО №103.

44. “Игра и художественное воспитание детей”. Доклад в Центр. доме худ. воспитания детей для воспитателей дошк. учреждений.

45. Курсы дор. школ ГУУЗ НКПС.”

Значит, фактически это были еженедельные выступления в течение целого года! Но этим, а также работой в МГУ и в Институте психологии, занятость А.Н. не исчерпывалась. Вспоминает Д.Б. Эльконин:

“Однажды Алексей Николаевич рассказал мне, что организуется Военный педагогический институт Советской Армии, что его и Александра Владимировича Запорожца, Лидию Ильиничну Божович и меня приглашают в этот институт на работу. Размечтался, как это будет здорово, что мы все вместе будем работать. Он настаивал, чтобы я согласился. И я согласился. Действительно, в первый год мы работали вместе, а потом все они ушли, и я остался в этом институте один...” (Эльконин, 1983, с. 249).

О ВПИ приходится сказать особо потому, что именно в нем был опубликован отдельной книжкой “Очерк развития психики” (1947). Это было малотиражное издание “на правах рукописи”: в кратком предисловии начальник кафедры общей и военной психологии ВПИ Т.Г. Егоров объясняет его выпуск полным отсутствием литературы, “которая могла бы служить для дополнительного чтения при изучении в курсах психологии важного раздела о развитии психики” (Леонтьев А.Н., 1947, с. 3). Однако книга вызвала огромный интерес у всех психологов — ведь это было первое монографическое издание, обобщавшее идеи деятельностной психологии. Когда Леонтьев через десять лет составлял “Проблемы развития психики”, он включил туда и “Очерк” – конечно, в сокращении и обновленной редакции.

В том же 1947 году состоялось обсуждение книги Рубинштейна “Основы общей психологии”, за год до того вышедшей вторым изданием и удостоенной в 1942 году Сталинской премии (в первом издании). Не забудем, что Рубинштейн в это время занимал все ключевые позиции в психологии: он заведовал кафедрой психологии и отделением психологии МГУ, с 1943 до 1945 года был директором Института психологии, являлся руководителем сектора психологии Института философии Академии наук СССР и заместителем директора этого института, академиком АПН СССР и членом-корреспондентом “большой” Академии наук (единственным среди психологов). И обсуждение его премированной книги обещало быть относительно спокойным – и, в общем, таковым и было. Так что Б.Ф. Ломов несколько удаляется от истины, когда утверждает в предисловии к известному сборнику о Рубинштейне, вышедшему в 1989 году, что, “начиная с 1947 г., обстановка резко и неожиданно изменилась. Именно за эту монографию его обвинили в “космополитизме” и сняли со всех постов…” (Ломов, 1989, с. 6). Все было несколько иначе – но об этом ниже. Точнее воспроизводит ситуацию А.В. Брушлинский: “…На этот раз Рубинштейну и тем немногим, кто его поддерживал, отчасти удалось отбиться…” (Брушлинский, 1989, с. 85).

Вспоминает Артур Владимирович Петровский:

“То, что говорили выступавшие, меня приводило в смущение и удручало: книгу безжалостно, одни грубо, другие академически пристойно, разносили и уничтожали.

Надо понять состояние молодого неофита, едва начавшего разбираться в психологии (мне было 24 года), при котором ниспровергают кумира. Однако было бы неправдой, если бы я сейчас стал доказывать, что тогда я это понимал как происходящую на моих глазах несправедливую расправу над ученым… Это было время, когда с наукой и учеными обходились круто – слова “псевдоученый”, “лженаучные теории”, “безродный космополит в науке” – были обычными в обиходе тех лет. В те же годы, но чуть позднее, ярлык “космополитизм” успели навесить в нескольких “теоретических” статьях в “Учительской газете” не только на С.Л. Рубинштейна, но и на Б.М. Теплова и А.Н. Леонтьева” (Петровский, 1989, с. 311).

На самом деле “академически пристойными”, как свидетельствует сохранившаяся стенограмма обсуждения, было большинство выступлений (в числе выступавших были Леонтьев, Эльконин, Б.Г. Ананьев, Н.Ф. Добрынин, К.Н. Корнилов, известный тогда философ Каммари и др.; вел обсуждение Б.М. Теплов). Дискутанты разошлись во мнениях по поводу деятельности: если Добрынин и Ананьев считали, что в книге Рубинштейна неправомерно большое место занимает деятельность, то Эльконин, Леонтьев, да и Теплов считали, что принцип деятельности “недостаточно пронизывает его книгу” (слова Теплова).

Сейчас выступление Леонтьева на этом обсуждении (вернее, его рукописный автоконспект) опубликовано (в “Психологическом журнале”, а потом в “Философии психологии”). Главная позиция, по которой Леонтьев спорит с Рубинштейном, — это неприемлемость для А.Н. идеи “двойной детерминации” психического – с одной стороны, “органическим субстратом” (мозгом), с другой – предметным миром. Соответственно и деятельность выступает для Рубинштейна как явление двустороннее – и внепсихологическое, и психологическое (“психологическая сторона деятельности”). Наконец, психика и мозг оказываются автономными и лишь взаимодействующими началами. Этим соображениям Рубинштейна противопоставляется позиция школы Выготского, приводящая к совсем иному, не “внепсихологическому”, а скорее “надпсихологическому” (если понимать “психологическое” в декартовском смысле) пониманию самой деятельности.

Серьезный профессиональный анализ книги, данный, в частности, Леонтьевым (текст его выступления сохранился в архиве Института психологии), выпадал из общего тона обсуждения. Об этом тоне, кроме эмоциональных воспоминаний А.В.Петровского, можно судить хотя бы по опубликованной летом того же года (по следам обсуждения) рецензии все того же непотопляемого В.Н.Колбановского “За марксистское освещение вопросов психологии” (журнал “Большевик”, №17 за 1947 г.), где Рубинштейн обвинялся в недостаточном марксизме и в недостаточной критике буржуазной психологии.

В связи с этим выступлением Леонтьева нельзя не вернуться вообще к отношениям Леонтьева с Рубинштейном – слишком много неточностей и явных подтасовок накопилось вокруг этих отношений, вплоть до прямых утверждений о травле Рубинштейна Леонтьевым и “спихивании” Рубинштейна с поста заведующего кафедрой психологии МГУ.

Начнем с 30-х годов. Тогда отношения этих двух выдающихся психологов были вполне нормальными и омрачались лишь иногда – например, когда при участии Рубинштейна была провалена защита диссертации Д.Б. Эльконина (о чем позже вспоминал Леонтьев). Как мы помним, по свидетельству Эльконина, Леонтьев почти в каждый свой приезд в Ленинград бывал в гостях у Рубинштейна. Рубинштейн был официальным оппонентом на докторской защите Леонтьева и дал в целом положительный отзыв. В “Основах общей психологии” Рубинштейн достаточно сочувственно опирается на многие позиции Харьковской группы (см. Леонтьев А.А., 2001). Любимая сотрудница Рубинштейна А.Г. Комм работала у Леонтьева в Коуровке. Именно Рубинштейн пригласил не только Леонтьева, но и Гальперина и Запорожца на кафедру психологии. Да, собственно, у них и не было в предвоенный период принципиальных разногласий, кроме расхождений, зафиксированных Леонтьевым в описанном только что выступлении (конечно, и эти расхождения крайне серьезны, но они возникали в рамках общего – деятельностного – подхода, большинством психологов не принимавшегося вообще). Более того – Рубинштейн высказывал тогда некоторые важнейшие мысли, которые Леонтьев разрабатывал значительно позже: например, в статье “Несколько замечаний к психологии слепоглухонемых” (1941 год) С.Л. прямо пишет: “Всякий образ является не просто зрительным, слуховым или осязательным образом, а прежде всего образом того или иного предмета или явления, имеющего определенноезначение; все черты в нем означают признаки, в которых данные из различных чувственных источников, включаясь в единство предметного образа, взаимно опосредованы и детерминированы обобщенным семантическим содержанием отраженного в образе предмета” (Рубинштейн, 1973, с. 135).

Какая же “кошка” пробежала между Рубинштейном и Леонтьевым в 40-х годах? Наверное, мы этого никогда не узнаем. Ясно только одно: Леонтьева и Рубинштейна сознательно и последовательно “стравливали”. По воспоминаниям М.Г. Ярошевского (Ярошевский, 1989, с. 288-289), не последнюю роль в этом сыграл уже знакомый нам по событиям 1936 года Ф.И. Георгиев, претендовавший на место директора Психологического института, шедший для этого на прямые мошенничества и разоблаченный Рубинштейном. В результате Георгиев был уволен из института. “Простить этого Сергею Леонидовичу он не мог, и впоследствии в различных обстоятельствах, прикрываясь необходимостью принципиальной научной критики, он всячески старался дискредитировать Рубинштейна”, — вспоминает Ярошевский (там же, с. 289).

Однако Георгиев был только орудием. Во второй половине 40-х годов буквально полосой шли так называемые “дискуссии”, когда нужный идеологический эффект (разгром “немарксистских” или недостаточно марксистских теорий) достигался руками самих ученых. Сегодняшнее поколение незнакомо с этим “научным” жанром, родившимся в начале 20-х годов. Дискуссии в эти десятилетия организовывались, а не просто происходили, и заканчивались непременно оргвыводами – одна из “дискутирующих” сторон снималась с работы, исключалась из партии, ссылалась, а то и стиралась в лагерную пыль или даже расстреливалась. Мало кто, зная режиссуру подобных “дискуссий”, решался вмешаться в нее, как это сделал в 1929 году, в “поливановской” дискуссии, старый славист Г.А. Ильинский, а в 1948 году, когда лысенковцы “дискутировали” с генетиками, — И.А. Раппопорт. Попыткой такой “дискуссии” было уже обсуждение книги Рубинштейна – к счастью, эта попытка не удалась (Рубинштейн на два года уцелел и даже не потерял ни одной из своих тогдашних должностей).