Психология самости и психоаналитическая ситуация

Теоретическая система, определяющая наше понимание психопатологии и нормальной психики, будет влиять не только на наши конкретные технические действия (в частности на содержание наших интерпретаций), но и на выражающееся в тонких намеках и очевидных шагах наше общее отношение к аналитическому процессу и пациенту. Например, точка зрения, принятая в отношении таких внешне эзотерических вопросов, как: правильно ли говорить, что человек рождается беспомощным, потому что при рождении у него нет дееспособного аппарата Эго (не правильнее ли сказать, что он рождается сильным, потому что окружение, состоящее из эмпа-тических объектов самости, и есть его самость?), или: являются ли неприрученные влечения человека первичными единицами в мире комплексных психических состояний, с которыми имеет дело интроспективно-эм-патическая глубинная психология (не правильнее ли сказать, что первичные единицы с самого начала представляют собой комплексные переживания и паттерны действия единицы, состоящей из самости и объекта самости?), эта точка зрения тесно связана с представлением (проявляющимся в конкретном поведении), что глубинный психолог выбирает наиболее подходящую установку для проведения терапии в конкретных условиях.

Все психоаналитики, наверное, согласятся с утверждением, что структура личности пациента (в частности, его ядерная психопатология и повлиявшие на развитие переживания в его раннем детстве) оптимально проявится в нейтральной аналитической атмосфере. Я полностью согласен с этим утверждением; более того, я считаю, что только благодаря строгому следованию ему я сумел выделить особую форму психопатологии нарциссических нарушений личности, понять главные механизмы этого нарушения и описать его генетические детерминанты. Но когда я стараюсь вести себя в соответствии с принципом аналитической нейтральности, то есть выступать в качестве нейтрального экрана, на который может проецироваться личность анализанда с его потребностями, желаниями и стремлениями, я не пытаюсь приблизиться к нулевой отметке активности.

Я задался вопросом, каким образом психоаналитики, в целом обладающие эмпатической способностью значительно выше среднего уровня, вообще могут совершать ошибку, которую, как мне кажется, они иногда совершают, приравнивая нейтральность к минимуму реакций. Быть может, отсутствием психологического образования аналитиков объясняется это неверное истолкование правильного психологического принципа? Кто-то, кто ранее обучался физике, мог бы сравнить аналитическую ситуацию с экспериментом в химии или физике или с хирургической операцией. И он мог бы определить попытку аналитика создать нейтральную психоаналитическую атмосферу по аналогии с попыткой держать чувствительную шкалу в изоляции от любых колебаний, производимых шумом или другими неконтролируемыми источниками. Но обращение к такой верной на первый взгляд аналогии вводит в заблуждение.

В процессе анализа психика аналитика всецело поглощена пациентом. Сущность его равномерно парящего внимания следует определять не негативно — как приостановку его сознательных, целенаправленных логических процессов мышления, а позитивно — как дополнение к свободному ассоциированию анализанда, то есть как проявление и использование аналитиком дологических способов восприятия и мышления. Другими словами, равномерно парящее внимание является активной эмпатической реакцией аналитика на свободные ассоциации анализанда, реакцией, в которой задействованы самые глубокие слои бессознательной сферы аналитика из области прогрессивной нейтрализации (Kohut, 1961; Kohut, Seitz, 1963)[70]. Поэтому концепция пассивности аналитика, как Фрейд иногда называл его базисную терапевтическую установку, нуждается в разъяснении. Например, человеческая теплота аналитика не является всего лишь случайным сопровождением его основной деятельности — давать интерпретации и создавать конструкции, — которая осуществляется благодаря его когнитивным процессам. Она выражает тот факт, что постоянная включенность глубоких слоев психики аналитика является непременным •условием поддержания аналитического процесса. В терминах метапсихологии реакции аналитика на анализан-да — его интерпретации и конструкции — представляют собой проявление сектора его психики, а не сдоя; и в работе аналитика требуется не автономия Эго, а преобладание Эго (см. Kohut, 1972, р. 365-366). Я бы добавил, что автономия Эго нужна иногда — временно — в те моменты, когда аналитик пытается преодолеть эндопсихическое препятствие, блокирующее его эмпатическое понимание.

Но если аналитическую нейтральность или пассивность нельзя определять по аналогии со стремлением сохранить точность чувствительного прибора, то как тогда ее следует охарактеризовать? Я считаю, что, с точки зрения психологии, ее следует определить как отзывчивость, ожидаемую обычно от человека, посвятившего свою жизнь тому, чтобы помогать другим людям, используя понимание, достигнутое благодаря эмпатическому погружению в их внутреннюю жизнь. Хотя эта эмпати-ческая отзывчивость находится в пределах широкой полосы в спектре возможностей и допускает многочисленные индивидуальные вариации, она принципиально отличается от функций психологически запрограммированного компьютера, ограниченного в своих действиях предоставлением правильных и точных интерпретаций. Вывод о том, что аналитик «в принципе» не должен пытаться действовать подобно запрограммированному компьютеру, основывается на двух посылках: во-первых, реакции аналитика требуют участия глубоких слоев его личности, и, во-вторых, на чем я более подробно остановлюсь вскоре, ответы компьютера не соответствовали бы средне-ожидаемой среде анализанда.

Эти положения, как мне кажется, полностью отвечают основным принципам анализа, а установка, которую они защищают, способствует пониманию аналитиком появляющегося бессознательного материала. Если, например, настойчивые вопросы пациента оказываются проявлениями переноса инфантильного сексуального любопытства, то эта активизировавшаяся детская реакция не будет служить помехой, а, наоборот, проявится с большей ясностью, если аналитик, вначале ответив на вопросы и только затем указав, что его ответы не удовлетворили пациента, не отвергнет искусственным образом потребность анализанда в эмпатическом живом отклике. Все это особенно относится к анализу нарциссических нарушений личности, где такие проявления сексуального любопытства, кажущиеся на первый взгляд дериватами инфантильных влечений, являются всего лишь каналом, посредством которого находит свое выражение более глубокая потребность в отклике со стороны объекта самости. И все это в известной степени относится также и к классическим неврозам переноса, поскольку характер подвергшихся переносу объектно-инстинктивных требований анализанда становится гораздо более ясным, если обычные, присущие среднестатистическому человеку потребности пациента не отвергаются с ходу как защитные маскировки или как дериваты инфантильных влечений-желаний, а сначала принимаются «по номинальной цене» и получают отклик.

Как я уже говорил выше (см. с. 90), человек психологически не может выжить в психологической среде, которая не отвечает ему эмпатически, подобно тому, как он не может выжить физически в атмосфере, не содержащей кислорода. Недостаток эмоциональной отзывчивости, безмолвие, притворство человека, напоминающего бесчувственную вычислительную машину, предназначенную для собирания информации и выдачи интерпретаций, точно так же не обеспечивают психологическую среду для неискаженного проявления нормальных и аномальных свойств психологической структуры, как лишенная кислорода атмосфера и близкая к нулевой точке температура не обеспечивает физическую среду для точного измерения его физиологических реакций. Адекватная нейтральность в аналитической ситуации обеспечивается средними условиями. Поведение аналитика по отношению к своему пациенту должно быть среднеожидаемым, то есть поведением психологически восприимчивого человека в отношении того, кто страдает и обратился к нему за помощью.

Меня могут здесь упрекнуть, что я говорю банальные вещи: и так ясно, что аналитик должен вести себя по-человечески тепло и проявлять соответствующую эмпати-ческую отзывчивость и что аналитики действительно ведут себя тепло и по-человечески по отношению к своим пациентам[71]. В известной степени я склонен считать, что эта критика справедлива — по той простой причине, что вести себя иначе в такой глубоко человеческой констелляции, которую мы называем аналитической ситуацией, было бы почти неправдоподобным подвигом. Но я также знаю, что существует теоретическое предубеждение, из-за которого аналитику сложно вести себя естественно и расслабленно, и что, наоборот, аналитики склонны испытывать смутную неловкость или чувство вины, когда они ведут себя так с пациентами. Как следствие некоторая церемонность, искусственность и пуританская сдержанность нередко являются компонентами установки выжидательной «нейтральности», которые аналитики привносят в аналитическую ситуацию. И когда анализанд реагирует гневом на то, что в действительности является не нейтральной, а крайне фрустрирующей атмосферой, аналитик будет предполагать, что он столкнулся с проявлением сопротивления аналитической процедуре — сопротивления, которое он интерпретирует как выражение базальных влечений (агрессии), — хотя на самом деле он сталкивается с артефактами. Если аналитик действительно испытывает чувство вины всякий раз, когда поступает вопреки известному изречению Фрейда (Freud, 1912, р. 115), что аналитик должен «вести себя во время психоаналитического лечения подобно хирургу, оставляющему в стороне все свои чувства, даже человеческую симпатию», то тогда его эмоциональная спонтанность окажется ограниченной.

Какое-то время я был склонен считать несовместимость двух этих упреков свидетельством их нелогичности. Как в известной истории о разбитом кувшине, который нельзя было и вернуть в целости, и получить в разбитом виде, те, кто критикует приверженность аналитика установке строгой сдержанности, пожалуй, не могут быть неправыми, поскольку они выступают за лечение посредством любви и поскольку аналитики действительно проявляют тепло и мягкость по отношению к своим пациентам. Однако я пришел к.выводу, что непоследовательность этих двух возражений связана в первую очередь не с проявлением нелогичности, обусловленной уязвленной гордостью, а с тем фактом, что Действительно существует значительное расхождение между поведением аналитика, предписанным — прямо или косвенно — классической теорией техники, которая считается неопровержимой (см., однако, важные работы Лёвальда [Loewald, 1960] и Стоуна [Stone, 1961]), и реальным поведением современных аналитиков в психоаналитической ситуации.

Здесь необходимо добавить, что неофициально Фрейд выражал мнение, которое явно расходится с вышеуказанным предписанием. Например, в письме Пфистеру (от 22 октября 1927 года) он высказал мысль, которая целиком соответствует установке, описываемой мной в контексте психологии самости: «Вы знаете склонность людей принимать предписания буквально или даже их преувеличивать. Мне очень хорошо известно, что в вопросе об аналитической пассивности некоторые из моих учеников как раз это и делают. В частности, если говорить об Н., то мне кажется, что он смазывает эффект анализа некоторой вялостью и безразличием и, кроме того, пренебрегает раскрытием сопротивлений, которые он таким образом порождает у своих пациентов. Из этого случая не следует делать вывод, что анализ должен сопровождаться синтезом; речь скорее идет о том, что особую важность имеет доскональный анализ ситуации переноса. Все, что затем останется от переноса, может и даже должно иметь характер сердечных человеческих отношений» (E. L. Freud, Meng, 1963, p. 113).

Я знаю, что по своему значению утверждение, сделанное в тщательно продуманной основополагающей работе, посвященной технике анализа, существенно отличается от неформального замечания, высказанного в непринужденной форме в письме другу. Но я бы рискнул предположить, что большое значение имеет и то, когда Фрейдом были высказаны два этих суждения. Прежде всего необходимо учесть, что эти противоположные воззрения разделяют пятнадцать лет, обогативших клинический опыт Фрейда. Однако возможно и другое объяснение этого изменения, а именно: в ранние годы своей аналитической карьеры Фрейд главным образом сталкивался с анализандами, страдавшими структурным неврозом, тогда как позже могло произойти существенное изменение в преобладавшей психопатологии — смещение к форме патологии, которую мы теперь называем нарциссиче-скими нарушениями личности, — и вполне возможно, что второе утверждение Фрейда было предсознательно обусловлено реакцией на подобное изменение.

В целом я придерживаюсь мнения, что установка эмоциональной сдержанности и молчаливой отзывчивости со стороны аналитика часто отвечает потребностям ана-лизандов, страдающих классическим неврозом переноса. Такое представление основано на том выводе, что эти пациенты были гиперстимулированы в детском возрасте, что они были слишком вовлечены в эмоциональную жизнь их родителей, и это превысило возможности незрелой организации их личности. Более того, я считаю, что гиперстимуляция детей со стороны взрослого окружения является генетической детерминантой одного из видов возникающей впоследствии психопатологии, а именно структурного невроза[72].

Склонность аналитика реагировать безмолвной эмпа-тией на анализанда, травмированного в детстве неэмпати-ческой гиперстимуляцией со стороны взрослого окружения, может поэтому служить признаком понимания им личности своего пациента. И можно было бы даже привести доводы в пользу того, что, учитывая распространенность неврозов с подобной этиологией, классический подход в тот ранний период был верным. Однако то, что безмолвная эм-патия считалась правильной установкой во всех случаях, противоречит этому заключению. Поскольку аналитику, работавшему в рамках классического подхода, недоставало сознательного понимания того, почему его позиция является правильной, его молчание нельзя расценивать как адекватную эмпатическую реакцию — даже в тех случаях, когда пациент воспринимал ее как создающую для него благотворную терапевтическую атмосферу. Поскольку правильная эмпатическая реакция представляет собой важный аспект первой из двух стадий деятельности психоаналитика в терапевтической ситуации (см. с. 90-97), она в конечном счете должна сопровождаться вербальными интерпретациями (в данном случае касающимися причин чувствительности пациента к гиперстимуляции и реконструкции происхождения этой чувствительности, то есть касающимися неэм-патических и гиперстимулирующих объектов самости из детства пациента). Но, насколько я могу судить, классический аналитик в своих интерпретациях концентрируется на чем-то другом. Поэтому я склонен считать, что даже в случае структурных неврозов классическую установку эмоциональной сдержанности и безмолвного ответа нельзя однозначно расценивать как создающую среднеожидаемую аналитическую среду, представляющую собой подлинную нейтральность, даже если она соответствует потребностям гиперстимулированной в детстве самости анализанда. Аналитик безмолвно реагирует не из-за определенной потребности анализанда, не из-за глубокого понимания им генетического ядра личностных нарушений анализанда, — он реагирует так, подчиняясь принципу, согласно которому следует избегать контаминации переноса. Поэтому молчание и сдержанность аналитика воспринимались бы как неэмпатические даже анализандом, страдающим структурным неврозом, если бы они не смягчались эмоциональными нюансами и обертонами, которые проистекают из глубин психики аналитика и прорываются, несмотря на все его сознательные теоретические убеждения.

Таким образом, концептуальные изменения, вызванные представлениями психологии самости, ведут к заключениям, оказывающим теоретическую поддержку аналитикам — по крайней мере некоторым аналитикам, — которые действительно пытаются решать свои клинические задачи, даже если теория и связанные с нею технические предписания становятся помехой на их пути и даже если они поэтому чувствуют себя обязанными преуменьшать значение установки, которую они принимают, занимаясь проявлениями некоторых наиболее важных секторов психопатологии своих пациентов, низводя ее до периферического положения и осторожно называя аналитическим тактом.

Следовательно, тактичное поведение аналитика можно считать проявлением понимания им уязвимости анализанда, страдающего нарушением самости, понимания им тенденции анализанда замыкаться в себе или реагировать гневом. Но даже самое сенситивное и отзывчивое поведение аналитика, основанное на правильной, но лишь предсознательно достигнутой оценке психопатологии анализандов, страдающих нарушениями самости, не может заменить реконструирующий и интерпретирующий подход, основанный на сознательном понимании аналитиком структурных дефектов самости пациента и переносов объекта самости, возникающих вследствие этих дефектов. И если вдобавок к неспособности аналитика понять сущность психопатологии анализанда и правильно ее интерпретировать он продолжает вести себя по отношению к анализандам с нарцис-сическими нарушениями личности, придерживаясь установки осторожной сдержанности и безмолвствуя, то это может иметь в дальнейшем пагубные последствия. Анализанд будет чувствовать, что даже малая толика эксгибиционизма его самости или со всеми мерами предосторожности продемонстрированная идеализация не получила должного отклика; эти хрупкие конфигурации, которые только-только начали заново активизироваться, окажутся снова разрушенными; поведение анализанда будет характеризоваться смесью разочарованной апатии (ослаблением самости) и гнева (регрессивной трансформацией самоутверждения), и в ходе дальнейшего анализа интерпретации аналитика начнут фокусироваться на реактивированном взаимодействии инфантильной агрессии и чувства вины[73] — апатия отверженной самости часто неверно расценивается как следствие структурного конфликта (чувство вины из-за деструктивных импульсов), — и они оставят в стороне гораздо более важное повторение детских переживаний анализанда: его реакцию на неправильные ответы со стороны объектов его самости. Переоценка аналитиком значения гнева и деструктивности анализанда в свете психологии самости — переоценка, я бы хотел еще раз подчеркнуть, вполне совместимая с интеллектуальным и эмоциональным признанием аналитиком универсальности и важности агрессии и враждебности в клинической ситуации и вне ее — помогает не только предотвратить возникновение искусственной ситуации противостояния между аналитиком и анализандом, но и, меняя акцент интерпретаций, постепенно ведет к аналитическому устранению всей патогенной конфигурации, из которой проистекает склонность анализанда реагировать гневом. Одним словом, анализанд «сталкивается» не с базальной враждебностью, которую он должен сначала научиться распознавать в себе, а затем приручить, а с задачей осознания того, что, хотя он и вправе ожидать от объектов самости взрослой жизни пусть даже частично эмпатических ответов, он должен в конечном счете понять, что они не могут восполнить травмирующую несостоятельность объектов самости в его детстве. Именно восстановление при переносе патогенных объектов самости из детства анализанда — реконструкция патогенного окружения в детстве — и переработка травматических состояний в ранней жизни, возникших вследствие этих фрустраций, наряду с появлением новых психологических структур сделают анализанда менее склонным реагировать гневом.

Прежде чем обобщить мои взгляды на установку аналитика в аналитической ситуации, я вначале скажу, что аналитик никогда не должен ставить себе целью проявлять чрезмерную любовь и чрезмерную доброту по отношению к своим пациентам — он окажет существенную помощь им, только используя свои особые навыки и свои специальные знания. Однако характер его специальных знаний — его конкретные теоретические представления — является важным фактором, определяющим то, как он будет вести себя по отношению к пациентам. Это в известной степени влияет не только на характер явлений, которые он будет наблюдать, но и на то, как он их будет оценивать и интерпретировать. Если аналитик считает, что именно уровень влечений (либидинозных или агрессивных) и составляет наибольшую глубину, до которой может проникнуть аналитическое наблюдение, что после преодоления сопротивлений анализ раскрывает влечения-желания, которые можно подавить, приручить или сублимировать, то он будет настроен в унисон с проблемами анализандов, страдающих структурным неврозом, и он сможет помочь им в решении их бессознательных конфликтов удовлетворительным способом. Хотя я и склонен считать, что его теория не является полной, если он игнорирует психологию самости в узком смысле термина, эта неполнота отнюдь не препятствует терапевтической эффективности, поскольку, как я уже говорил, связная самость присутствует по обе стороны конфликта и поэтому без особых потерь может быть исключена из психологического уравнения. Но если аналитик имеет дело с пациентами, страдающими от дефектов в структуре самости, неполнота теории — я имею в виду здесь отсутствие психологии самости не только в узком, но и в широком смысле термина — становится серьезным препятствием. Вместо понимания того, что на самых глубоких уровнях анализанд пытается установить перенос в отношении объекта самости, переходя от определенных продуктов дезинтеграции (либидинозных переживаний, связанных с эрогенными зонами, гнева из-за отсутствия контроля над объектом самости) к базисным психологическим конфигурациям, которые им предшествовали (реактивированная попытка создать связную самость благодаря эмпатиче-скому ответу со стороны объекта самости), аналитик сосредоточится на конфликтах, вызванных влечениями,— на эротических и деструктивных целях анализанда и на его чувствах вины, обусловленных ими — и станет либо поучать (убеждая в необходимости самоконтроля), либо — с чувством гордости демонстрируя реализм — будет излишне пессимистическим, основываясь на убеждении, что анализ достиг «биологической первопричины», глубже которой он проникнуть не может.

Здесь возникает проблема — я уже обсуждал ее теоретическое значение (см. с. 201-210), — к которой я должен здесь снова вернуться, хотя, на мой взгляд, она имеет скорее теоретическое, нежели клиническое значение. Хотя я утверждаю, что участие аналитика в аналитическом процессе в том виде, как это было определено и описано на предыдущих страницах, и обеспечивает анализанда матрицей настоящей нейтральности для развития — обусловленного чисто эндопсихически — неискаженного переноса и хотя я считаю, другими словами, что участие аналитика обусловлено желанием устранить артефакты, то есть переживания и способы поведения, которые не детерминированы эндопсихически и действительно искажают перенос, я, как ни парадоксально это может выглядеть, признаю возможность возникновения редких случаев, в которых личность аналитика способна повлиять на выбор между двумя (или несколькими) одинаково доступными и одинаково валидными паттернами структурного восстановления дефектной самости. Хотя это и очевидно, пожалуй, надо сказать, что я не имею в виду явные идентификации с личностью аналитика. Поскольку они возникают и имеют законное место в качестве временной стадии переработки, которая в конечном счете ведет к преобразующей интернализации (ср. Kohut, 197l, р. 166-167), их постоянство явно указывает на то, что анализ не завершен, что место самости пациента заняла чужая самость и что настоящая самость пациента не была восстановлена. Но даже если такое псевдолечение становится объектом внимания и «вычищается», то все же могут быть редкие случаи, когда селективная отзывчивость аналитика действительно будет влиять на цель процессов переработки и, таким образом, на конкретную форму восстановленной в конечном счете самости.

Я не смог найти несомненных свидетельств того, что моя личность могла повлиять на выборы анализан-дов. Разумеется, я горжусь тем, что мои анализанды находят собственные решения проблем, нарушающих их психическое здоровье, и что — как бы ни были на какое-то время искажены возникающими идентификациями со мной внутренне обусловленные паттерны их самости — у них в конечном счете появляется понимание того, что они обрели себя.

Но хотя я не могу предоставить убедительных свидетельств из моей собственной практики в подтверждение моей догадки — очень трудно достичь объективности, необходимой для решения этой задачи, — в качестве супервизора и консультанта я наблюдал случаи аналитической терапии, когда последовательные и сравнительно интенсивные реакции аналитика на материал, появляющийся при переносе, по-видимому, влияли на выбор анализандом темы для проработки.

Недавно, например, мне довелось исследовать детальное и со знанием дела представленное сообщение об анализе случая нарциссического нарушения личности, приведшего к благоприятному результату. Анализанд, миссис И., женщина, психопатология которой представляла собой довольно серьезное снижение живости и энергичности ее эксгибиционизма и умеренное нарушение связности ее телесной самости, достигла приемлемой степени прочности психической и телесной самости и испытала некоторое удовольствие от демонстрации ее функций. Это повысило ее самооценку и тем самым позволило значительно улучшить отношения с мужем и особенно с детьми. Новое равновесие было достигнуто, по существу, посредством проработки переноса на материнский зеркальный объект самости.

Однако в начале анализа между пациенткой и ее аналитиком (женщиной) происходило взаимодействие, которое, на мой взгляд, является важным в данном контексте. Миссис И. упомянула, что она страдала нарушением работы кишечника, которое было диагностировано как язвенный колит, и ей хотелось выяснить «психологическую причину» этого нарушения. Аналитик высказала сомнение в необходимости достижения этой цели, поскольку психологическое понимание могло оказаться здесь неэффективным. Пациентка тотчас согласилась с доводами аналитика, сказав, что она и не ожидала, что анализ сделает из нее «нового человека». И она добавила — следует отметить, что значение этой фразы ускользнуло от внимания очень проницательного в остальном аналитика, — что она и не ждала, что «анализ сделает из нее литератора».

Может ли быть так, что другой аналитик, с самого начала бессознательно настроенный в унисон со стремлениями пациентки выразить эксгибиционизм своей грандиозной самости через творчество, среагировал бы иначе на ее надежду, что анализ поможет избавиться ей от болезни кишечника? Что другой аналитик, движимый защитным реализмом, предупредил пациентку об ограниченной эффективности анализа, под влиянием следующего замечания анализанда, хотя и выраженного в негативной форме (см. Freud, 1925), указал бы все же на связь между нарушением работы кишечника и ее желанием стать литератором? И поэтому проработка была бы ориентирована не только на неправильное зеркальное отражение, которому подверглась в детстве ее телесная самость, но и на недостаток имевшихся возможностей для слияния с идеализированным всемогущим объектом самости, стоявшим за целями, которые являлись предшественниками достижений в сфере литературного творчества? И не могло ли быть так, что подобное смещение фокуса анализа дало бы иной аналитический результат? Результат, надо добавить, который был бы таким же убедительным и в психоаналитическом отношении таким же надежным, как и реально достигнутый? Подобный анализ мог бы привести к достижению нарциссического равновесия другого рода, — он, возможно, способствовал бы более глубокому пониманию пациенткой выражения своих эксгибиционистских потребностей, более устойчивой идеализации задач, связанных с формированием прекрасных и/или важных репродукций грандиозно-эксгибиционистской самости вместо репродукции немощной, нечетко определенной, зеркально неотраженной самости, носящей на себе печать ее болезни кишечника. Такой анализ в конечном счете также привел бы к усилению способности анализанда достигать нарциссического гомеостаза, но не на основе чувства спокойного совершенствования, которое реально произошло в результате анализа, а на основе другого чувства — чувства гордости и триумфальных достижений, сопровождающихся радостью из-за соответствия идеализированным целям.

ГЛАВА 7

Эпилог изменяющийся мир

По завершении некоего пути — путешествия, из которого возвращаешься, стадии жизни, которая находится теперь в прошлом,— наступает момент, когда, расслабляясь после предыдущих напряженных усилий и позволяя себе отрешиться от задач, требовавших детального рассмотрения, мы можем оглянуться назад и оценить их в целом, чтобы прийти к более широкому пониманию.

Мне кажется, что этот момент сейчас как раз и наступил. Каким бы широким ни казался обсуждаемый мною предмет, каким бы вольным ни было мое теоретизирование, наиболее важные выводы до сих пор делались на основе анализа, проведенного в строго определенных рамках — рамках эмпирически-клинического исследования. В дальнейшем, однако, я позволю себе осветить несколько более широкие перспективы — поставить вопросы, на которые невозможно ответить в исследовании, ограничивающемся клиническим подходом,— хотя я и осознаю, что окажусь на менее безопасной почве, чем прежде, и что идеи, которые теперь изложу, будут касаться областей, находящихся в лучшем случае на периферии моей профессиональной компетенции, или будут относиться к предметам, вообще допускающим только умозрительный подход.

Если рассматривать в другой перспективе, рассуждения, содержащиеся на последующих страницах, являются попыткой ответить на вопрос, который имеет не только безличное научное значение, но и личное. Почему — если вначале задать этот вопрос в личном аспекте, учитывая мою длительную приверженность теориям классического психоанализа, науки, которую я изучал и преподавал в течение всей своей профессиональной жизни,— почему, если учесть мои укоренившиеся консервативные инстинкты, которые говорят мне, что на систему функционирования нельзя повлиять,— почему я почувствовал необходимость расширения, изменения? Почему — если задать этот вопрос в более широком аспекте, к которому он, собственно, и относится, психоанализ нуждается теперь (в дополнение к классической теории и технике) в психологии самости и соответствующей ей технике? На мой взгляд, он нуждается в них потому, что человек изменяется, как изменяется мир, в котором он живет; он нуждается в них потому, что психоанализ, если хочет остаться ведущей силой в стремлении человека понять себя, более того, если он хочет остаться жизнеспособным, то он должен отвечать новыми идеями, сталкиваясь с новыми данными и, стало быть, с новыми задачами.

Что представляют собой эти новые данные, эти новые задачи, с которыми сталкивается психоанализ, и эти изменения, которые он должен учитывать? И, кроме того, если психоанализ меняется, то будет ли это по-прежнему психоанализ? Правда, на некоторые из этих вопросов мы уже ответили на предыдущих страницах, непосредственно или в виде догадки, основанной в значительной степени на наблюдении за спонтанно разворачивающимися переносами объекта самости при анализе нарциссических нарушений личности. Но теперь я обращусь к области, которая находится «за пределами основного правила», то есть к области, где исследование психологических факторов и исследование социальных факторов сходятся.

Я перехожу прямо к сути вопроса, выдвинув утверждение, что наибольшая психологическая опасность, которой подвергается психологическое выживание современного западного человека, изменяется. До сравнительно недавнего времени главной угрозой для индивида являлся неразрешимый внутренний конфликт. Соответствующие доминирующие интерперсональные констелляции, воздействию которых подвергался ребенок западных культур, состояли в чрезмерной эмоциональной близости между родителями и детьми и в интенсивных эмоциональных взаимоотношениях между родителями, которые, пожалуй, можно рассматривать как негативную обратную сторону таких благотворных социальных факторов, как прочность семьи, социальная жизнь, сконцентрированная на доме и его ближайших окрестностях и четкое распределение ролей матери и отца.

Современный ребенок имеет все меньше возможностей наблюдать за работой родителей или, по крайней мере, эмоционально разделять — через конкретные, понятные образы — компетентность родителей и гордиться их трудом в ситуации, где самость родителей задействована наиболее глубоко, а ядро их личности доступно эмпа-тическому наблюдателю. В лучшем случае современный ребенок может наблюдать за действиями родителей в часы их досуга. Здесь и в самом деле существуют возможности для ребенка эмоционально разделять компетентность и гордость родителей, когда, например, во время путешествия сын или дочь вместе с отцом устанавливают палатку и ловят рыбу, а вместе с матерью готовят еду для семьи. Но хотя я полностью осознаю полезное воздействие, которое эмоциональная близость к подобного рода родительским действиям оказывает на формирование самости ребенка, я утверждаю, что эмоциональное участие в играх с родителями и в деятельности родителей в часы их досуга не обеспечивает ядерную самость ребенка такой же по важности «пищей», как эмоциональное участие в деятельности родителей в реальной жизни — особенно в аспекте ограниченных, оптимальных, не наносящих травму родительских фрустраций, снабжающих «топливом» для преобразующей интернализации.

Психоаналитик — не социальный психолог и тем более не историк культуры или социолог; ему недостает научной оснащенности, чтобы подвергнуть специальному сравнительному исследованию значение для формирования самости ребенка деятельности родителей в часы досуга, с одной стороны, и профессиональную деятельность родителей — с другой. Кроме того, он не может провести общее сравнительное исследование изменяющихся социальных факторов, соотносящихся с изменением психологических нарушений, с которыми сталкивались различные поколения глубинных психологов. Это является задачей для ученых смежных дисциплин; прежде всего это задача, решая которую социолог и глубинный психолог должны сотрудничать, дополнять друг друга. Аналитик, лишенный помощи коллег — представителей смежных дисциплин, — не будет иметь возможности, например, найти ответ на важный вопрос о том, сколько времени проходит между воздействием определенных социальных факторов (их можно назвать психотропными социальными факторами), таких, как индустриализация, или возрастающая профессиональная занятость женщин, или неопределенность некоторых секторов образа отца из-за его работы вдали от дома (см. A. Mitscherlich, 1963), или размытость отцовского образа из-за отсутствия отца во время войны (см. работу Ванга [Wangh, 1964] о психологических последствиях отсутствия отца в семье во время войны 1914-1918 года), с одной стороны, и изменениями в психологии индивида — изменениями преобладающих паттернов личности или преобладающих форм психологических нарушений — с другой, которые они порождают. Но какими бы ни были социальные детерминанты и каким бы сложным и отсроченным ни было их влияние на психологию индивида, аналитик едва ли может сомневаться втом, что в настоящее время происходит психологическое изменение, по крайней мере в области, о которой он способен судить на основе своего клинического опыта[74].

Я повторю некоторые предыдущие утверждения и подробно остановлюсь на них: окружающая среда, которая обычн<