Сева Котлов за Полярным кругом

ВСЕ ДОВОЛЬНЫ, КРОМЕ ДИМЫ

 

Учителя литературы очень любят задавать домашние сочинения на тему «О чем я мечтаю». Эти сочинения мне всегда трудно писать, потому ‑ что я мечтаю об очень многом и никак не могу решить, о какой же именно мечте написать. Помучившись немного за письменным столом, узнав на всякий случай, о чем мечтают мама, папа и старший брат Дима, и убедившись, что их мечты мне совсем не подходят, я сажусь и пишу то, что, я уверен, с удовольствием прочтет наша учительница. Я пишу, что очень хочу уехать за тысячи километров от Москвы, чтобы открыть залежи каких‑нибудь полезных ископаемых, или скелеты древних животных, или даже новые земли…

На самом же деле, когда мне приходилось летом уезжать из Москвы не за тысячи, а всего‑навсего за двадцать пять километров, в пионерский лагерь, я очень скучал по своему двору, и по своей улице, и по своим школьным товарищам. Но вот наступил день, когда мне со всем этим пришлось распрощаться.

Расскажу по порядку. Впервые я услышал о своем дальнем путешествии от соседки Генриетты Петровны. Наша соседка все новости узнавала первой. Она нигде не работала и поэтому успевала раньше других выскакивать на телефонные звонки, слушать и смотреть все передачи и даже объявления по радио и телевизору. Но только потом Генриетта Петровна передавала эти новости так, будто играла в «испорченный телефон».

Вот, например, если по радио обещали ясную, солнечную погоду, Генриетта Петровна обязательно говорила, что «возможны осадки в виде дождя и снега», ‑ все наши соседи захватывали с собой плащи, зонтики и таскались с ними по жаре до самого вечера. Если моему старшему брату Диме звонил кто‑нибудь из его товарищей‑десятиклассников, Генриетта Петровна с улыбочкой сообщала, что его звал какой‑то приятный женский голос. Дима сразу начинал звонить своей Кире Самошкиной, а она в ответ только плечами пожимала (хотя этого по телефону, конечно, не было видно). Тогда Генриетта Петровна как ни в чем не бывало говорила: «Я не виновата, что у ваших приятелей женские голоса, а у приятельниц ‑ мужские имена: ведь Кира ‑ это же просто‑напросто Кирилл. Не так ли?» Ну, тут я даже соглашался с Генриеттой Петровной: Кира ‑ действительно ужасное имя. Но об этом после…

А сейчас расскажу, как все получилось в тот самый памятный день. Я пришел из школы, и Генриетта Петровна сразу сообщила, что нам всем, то есть маме, папе, Диме и мне, как всегда, очень повезло и что мы уезжаем из Москвы куда‑то далеко, на юг. Я тут же сообразил, что мы, наверно, поедем далеко на север. Так оно и было на самом деле.

Вечером папа экстренно собрал семейный совет, который он называл «семейным квартетом», потому что нас было четверо. Ну, сперва все шло как в знаменитой басне Крылова: каждый «играл» по‑своему. Папа сказал, что он очень счастлив, потому что наконец‑то будет изучать вечную мерзлоту не в московских холодильниках и не по бумажкам, а, как папа сказал, «весомо, грубо, зримо». Это, оказывается (я уж потом узнал!), он употребил слова Маяковского.

Мама стала быстро‑быстро расставлять на столе посуду, хотя ужинать было еще рано: она была не так сильно счастлива, как папа. Одна тарелка даже упала на пол, но не разбилась. Мама как‑то очень громко, не своим голосом расхохоталась (представляю себе, какой был бы «хохот», если бы это случилось со мной! Но ведь маме все можно: и ронять и даже разбивать).

‑ Ничего‑о, ‑ сказал ей папа, ‑ не волнуйся: ты скоро привыкнешь к этой мысли…

И уже через полчаса мама действительно привыкла. Она стала так деловито вытаскивать чемоданы и собирать вещи, будто уже давным‑давно знала, что мы поедем в Заполярье, только никому об этом не говорила. Я заметил, что мама вообще очень быстро привыкала к папиным мыслям. Она часто не соглашалась с папой, но потом (я уж это точно заметил) поступала именно так, как он советовал. Хотя никогда в этом не признавалась…

Папа был невысокого роста, и мама, по ее словам, именно из‑за этого всю жизнь проходила на низких каблуках. Папа брил голову наголо, потому что ему кто‑то сказал, что от этого будут лучше расти волосы. Волосы лучше не росли, но зато папу называли не лысым, а бритым. Про маму же нашу во дворе говорили, что она «красивая, как артистка». Хотя мама работала всего‑навсего бухгалтером.

Мама при других всегда защищала и нахваливала папу, а дома поступала совсем наоборот. Однажды я слышал, как мама сказала папе: «Никогда не хвали ребят в их присутствии: это непедагогично!» Тогда я понял, что папу она, наверно, ругала в его присутствии, как это говорится, «в воспитательных целях».

Собирая вещи, мама сказала, например, что никто из папиного отдела, конечно, никогда в жизни не согласился бы ехать так далеко и что одного только папу могли уговорить на это. А через несколько минут на кухне она уверяла соседей, что все папины сотрудники очень хотели, прямо‑таки мечтали поехать в Заполярье, чтобы изучать там вечную мерзлоту, но что доверили это важное дело одному только папе. Короче говоря, мама собиралась в дорогу.

Я был еще счастливее папы! Еще бы: я поеду не куда‑нибудь на дачу и не в пионерский лагерь, а в город Заполярск, который так называется потому, что находится за самым Полярным кругом. На радостях я даже стал напевать известную песенку, которую чуть ли не каждый день передавали по радио:

 

Едем мы, друзья,

в дальние края!..

 

Дима поморщился, словно у него зубы заныли.

‑ Какой у тебя ужасный слух!..

‑ Я ведь не в театре выступаю.

‑ Да… Но мы вынуждены тебя слушать!

Папа сбоку внимательно посмотрел на Диму и сказал:

‑ Не ссорьтесь перед дорогой: это плохая примета.

Дима передвинул свои роговые очки с переносицы на кончик носа и опять отправил их на переносицу. Потом он принялся так усиленно чесать свой затылок, что мне, как всегда в подобных случаях, казалось, что он вот‑вот доскребется до самой коры головного мозга.

‑ Дело в том… Дело в том, ‑ медленно, но твердо проговорил Дима, ‑ что я никуда не поеду.

Папа даже привстал со стула.

‑ Как не поедешь?

‑ Так… очень просто. Не смогу поехать, ‑ подтвердил Дима и вышел в коридор.

Папа с мамой удивленно переглянулись. И только один я во всей нашей семье, да, пожалуй, и во всем мире, знал, почему Дима не хочет ехать в Заполярск: он был влюблен в Киру Самошкину.

Я узнал об этом совершенно случайно. Если вы помните, как раз из‑за Димы я перестал вести свой дневник: Дима заглядывал в него, узнавал все мои мысли и самым коварным образом срывал мои самые лучшие, самые смелые планы, которые почему‑то считал баловством. Ну, а другие, которые ему нравились, тайно поддерживал… В общем мне это надоело, и я забросил свой дневник. Я вообще перестал доверять свои мысли и планы бумаге: пусть о них никто не знает заранее! И даже вот этот рассказ о нашей поездке в Заполярск я пишу через полтора года, когда уже начал учиться в седьмом классе. А в те дни, когда мы стали собираться в путь, я еще всего‑навсего был пятиклассником…

Так вот однажды я заметил, что Дима что‑то записывает по ночам в толстую «общую» тетрадку. Да, да, представьте себе: вскочит в одних трусиках ‑ и сразу за стол! Берет ручку, раскрывает тетрадь, так задумчиво‑задумчиво закинет голову вверх, повздыхает немножко и что‑то там запишет. Потом пошепчет немного себе под нос и снова пишет…

Я решил заглянуть в эту тетрадку, раз уж Дима в мой дневник заглядывал. На самой первой странице было написано: «Посвящается К. С.».

Я даже вздрогнул: неужели Дима решил что‑то посвятить лично мне? А что ж такого особенного? Ведь я как‑никак его единственный брат! И, конечно, эта строчка, если ее расшифровать, обозначает: «Посвящается Котлову Севе». Целую минуту я был просто счастлив… А потом у меня на глазах даже слезы выступили, потому что на следующей странице я прочитал:

 

Мы с тобою всегда будем вместе!

Ты ‑ мой самый надежный друг.

Я клянусь своим сердцем и честью:

Нет дороже людей вокруг!

 

«Ну, конечно, это про меня! ‑ решил я. ‑ Все абсолютно точно: «самый надежный друг» и «нет дороже людей вокруг!»». Сердце у меня сильно‑сильно забилось. Я побежал в ванную комнату, где Дима в это время мылся, попросил открыть мне дверь и дрожащим, взволнованным голосом произнес:

‑ Димочка, мы обязательно всегда будем вместе! Ты тоже самый надежный друг! И я самый надежный… Так что ты не волнуйся, пожалуйста. Я тебя никогда не покину!

Дима, завернувшись в мохнатое полотенце, посмотрел на меня, как на сумасшедшего. И это показалось мне странным. Я поскорей вернулся в комнату и прочитал следующее стихотворение, которое начиналось такой строчкой: «Я скучаю по тебе всегда…»

И тут я слегка засомневался: может, я все‑таки не совсем верно расшифровал эти буквы ‑ «К. С.»? Ну в самом деле, зачем же Диме обо мне скучать, если я у него всегда под боком? И даже иногда мешаю ему готовить уроки и решать шахматные задачи, о чем Дима прямо так и говорит, и не стихами, а в довольно‑таки грубой форме.

Я перевернул еще одну страницу, и вдруг мне все стало ясно. Там я прочел:

 

С тобой, родная Кира,

Прошел бы до Памира!

 

Так. Все понятно: Кира Самошкина! Вот кому была посвящена «общая» тетрадка в красном клеенчатом переплете. Дима собирался шагать до Памира, а ему предлагали ехать совсем в другую сторону. Да еще без Киры! Дима ехать не хотел… Прямо наотрез отказывался. Надо было что‑то срочно предпринять!

 

Я БУДУ КОРРЕСПОНДЕНТОМ!

 

В тот вечер, когда папа сообщил на «семейном квартете», что мы едем в Заполярск, я запел известную песенку, которая так не понравилась нашему влюбленному Диме. Я бы, пожалуй, и заплясал, если бы не постеснялся…

Но на следующий день, по дороге в школу, мне вдруг стало грустно. Я подумал, что скоро переулок, по которому я уже пять с половиной лет бегал по утрам, размахивая портфелем, будет от меня далеко‑далеко. И никто мне не будет кричать по утрам: «Здорово, Котелок!» Никто даже и знать не будет, что меня зовут Котелком. Может быть, мне придумают другое прозвище, к которому я все равно уже никогда не привыкну (ну, например, станут называть меня «паровым котлом» или как‑нибудь вроде этого). А может, и вообще не дадут никакого прозвища…

От всех этих мыслей у меня был такой вид, что председатель совета отряда Толя Буланчиков своим обычным неторопливым и солидным голосом произнес:

‑ Я вижу, Сева, что ты находишься в глубокой задумчивости. И это очень хорошо. Нам сейчас как раз нужна твоя смекалка и твоя… так сказать, богатая творческая фантазия!

‑ У вас скоро уже не будет моей богатой фантазии… ‑ загробным голосом произнес я.

‑ Нет, почему же? Ты ошибаешься… Ведь скоро лето наступит, и у нас, во дворе школы, будет городской пионерский лагерь. Вот мы и хотим, чтобы ты придумал какие‑нибудь увлекательные летние дела…

Толя в последнее время стал говорить как бы от имени всего совета отряда: «мы хотим», «мы ждем от тебя»…

‑ Меня с вами летом уже не будет, ‑ тихо и грустно проговорил я.

‑ Мы понимаем. Ты, наверно, уедешь в загородный лагерь, да? Но ведь потом ты вернешься. И тогда…

‑ Я уже никогда не вернусь к вам, ‑ еще печальнее сообщил я.

Толя Буланчиков взглянул на меня с удивлением и даже с испугом.

‑ Можно подумать, что ты умирать собрался.

‑ Нет, я не умру… Но я уеду очень‑очень далеко. В город Заполярск…

Через несколько минут уже весь наш класс знал об этой новости. И тут мне стало еще больше не по себе: я понял, что всем ребятам не хочется расставаться со мной. И даже тем, которым я, кажется, причинял одни только неприятности и которые, как я думал, очень хотели бы от меня избавиться. Нет, никто от меня избавляться не желал…

‑ Ты всегда будешь с нами, дорогой Сева! Мы тебя не забудем! ‑ торжественно произнес Толя Буланчиков.

‑ Вот еще, надгробную речь завел! ‑ воскликнула ехидная Галя Калинкина, которую мы недавно выбрали редактором стенгазеты за это самое ее ехидство, которое Толя Буланчиков назвал «умением критически мыслить». ‑ Давайте лучше сделаем так, чтобы он с нами не расставался.

‑ Это невозможно, ‑ сказал я. ‑ Мама уже вещи собрала…

‑ Нет, ты меня не понял, ‑ стала пояснять Галя. ‑ Я хочу, чтобы ты с нами не расставался в переносном смысле слова…

‑ Как это «в переносном»?

‑ А очень просто… Ты будешь нашим специальным корреспондентом за Полярным кругом! Будешь в каждый номер стенгазеты присылать всякие интересные заметки. Мы будем их читать и как бы беседовать с тобой, будем слышать твой голос… Вот мы и не расстанемся!

‑ Это здорово! Молодец, Галка!.. Это же замечательно! ‑ загалдели со всех сторон. ‑ У нас теперь будет свой корреспондент!

‑ Вот хорошо, если бы мы вообще все разъехались в разные стороны, и тогда бы у нас всюду были корреспонденты! ‑ увлекся наш отрядный поэт Тимка Лапин.

‑ Нет, зачем же нам всем разъезжаться и тем самым разрушать коллектив? ‑ возразил Толя Буланчиков. ‑ Тогда и стенгазету читать будет некому. Все будут только писать!.. А вообще предложение Гали очень разумное. Толковое, я бы сказал, предложение.

‑ Еще бы! ‑ воскликнул Тимка Лапин. ‑ Пусть он нам рассказывает обо всех своих делах за Полярным кругом, обо всей тамошней жизни. А мы потом, сразу после школы, всем классом приедем в Заполярск работать. А? Здорово? Я читал, что некоторые выпускники так и делают… Прямо всем классом отправляются на разные ударные объекты. Давайте и мы! А?

‑ Давайте! Поедем на ударные объекты! ‑ закричали все и стали так радостно хлопать Тиму по плечу, что он даже присел на корточки.

‑ Хорошо, ‑ согласился я. ‑ Буду вашим корреспондентом. Прямо с осени… К первому сентября пришлю первую статью!

‑ Нет, мы все просто умрем от нетерпения! ‑ не согласилась со мной Галя Калинкина. ‑ Ты, как приедешь, сразу пиши. А еще лучше ‑ с дороги присылай свою первую корреспонденцию. Знаешь, такие бывают «путевые заметки». Вот и ты пришли…

‑ Но ведь уже лето наступает… И наша стенгазета «закроется» до сентября.

‑ Газета будет выходить без перерыва! ‑ заявила Галя. Слово «стенгазета» она всегда сокращала и говорила просто «газета», это звучало солиднее. ‑ Ведь летом здесь, во дворе, будет городской пионерский лагерь, и он без газеты тоже никак не обойдется!

‑ Хорошо, я напишу вам с дороги!

В этот момент ко мне протиснулась добрая, жалостливая Лелька Мухина, та самая, которой я сажал в парту живого ежа, и тихо прошептала в самое ухо:

‑ Ой, Сева… выйди, пожалуйста, на «удиральную лестницу». Там Витик‑Нытик плачет…

 

НЫТИК НЕ ХОЧЕТ РАССТАВАТЬСЯ

 

Я сразу пошел на «удиральную лестницу». Это был черный ход, через который кое‑кто из ребят иногда удирал с уроков, поэтому ее так и прозвали. Мой товарищ Витик, по прозвищу «Нытик», стоял, повернувшись к окну, и, казалось, очень пристально разглядывал, как на соседнем дворе хозяйки развешивали белье.

‑ Ты что? ‑ спросил я, подходя сзади.

Витик‑Нытик от неожиданности вздрогнул, обернулся, и я увидел, что у него глаза мокрые и даже на щеке пролегла такая узенькая, извилистая тропинка от слезы.

‑ Ты чего ревешь? То есть плачешь! ‑ спросил я.

Витик‑Нытик сперва хотел сделать вид, что вовсе не плачет, а потом махнул рукой (чего уж там скрывать!) и глубоко всхлипнул.

‑ Уезжа‑аешь? Да‑а?.. ‑ спросил он своим обычным занудным тоном, растягивая гласные буквы.

Мне стало жалко грустного Нытика, и я даже замялся:

‑ Да нет… Как тебе сказать? Еще не все ясно. Вот Дима, например, не хочет ехать… Возможны еще всякие неожиданности.

‑ Обма‑анываешь, да? Утеша‑аешь?..

У Витика по лицу побежала еще одна слеза. Она бежала быстро, будто ей было стыдно и она хотела поскорее скатиться на пол.

‑ Ну что ты? Что ты?

Я стал искать носовой платок, но его, как всегда, на месте не оказалось. И тогда я проехался по щекам Нытика рукавом своей курточки.

‑ А ты не уезжа‑ай… ‑ стал просить Витик. ‑ Вот у нас в квартире тоже один сосед уехал, а семья его осталась: сидят, квартиру сторожат… Вот бы и вы так! А?

‑ Нет, нам так нельзя! Мы папу одного отпустить не можем!

‑ А я ка‑ак же?..

‑ Ты будешь обо мне все знать! Меня, понимаешь ли, назначили специальным корреспондентом вашей стенгазеты по всему Заполярью. Я буду каждые десять дней присылать заметки о себе, о своих делах. И ты все будешь про меня знать!

‑ А ви‑идеть не бу‑уду, да‑а?..

‑ Потом увидишь! Ты вместе со всем классом приедешь к нам туда, в Заполярск. После окончания школы… Так некоторые выпускники делают. Ну и наши ребята тоже решили так поступить! Всем классом ‑ на ударный объект! И ты, если бы здесь не ревел… то есть не плакал, тоже об этом знал бы! Ну, чего ты вдруг?..

‑ Ну да‑да, вдруг… Как же я без тебя останусь?

Тут Витик‑Нытик стал вспоминать, как мы по Диминому паспорту в кино ходили, и как разгадывали таинственную подпись «ТСБ», и как за спутником через бабушкин театральный бинокль наблюдали, и как ссорились, и как дрались… Да, мы ведь раньше очень часто ссорились с Витиком и даже по целым неделям с ним не разговаривали, а теперь вот и у меня в носу вдруг что‑то защекотало. Но я решил не распускаться, быть мужчиной и приободрить слабого Нытика.

‑ Вот видишь, ‑ сказал я, ‑ мы с тобой часто ссорились, ругались… Я тебя даже треснул однажды! Помнишь?

Я хотел этими воспоминаниями утешить Витика, но он никак не утешался.

‑ А кто тебя Нытиком прозвал? Помнишь? Я прозвал!..

‑ Ну и пусть…

‑ Чудак человек, ты подумай, сколько у нас в классе хороших, даже прекрасных, можно сказать, ребят. Толя Буланчиков, и Тимка Лапин, и Галя Калинкина… И еще целых тридцать пять человек! Они тебя никогда не били и Нытиком не обзывали!

‑ Не ну‑ужно мне других товарищей!..

Я раньше не подозревал даже, что Витик‑Нытик такой верный и преданный друг. Мне стало стыдно за то, что я частенько подсмеивался над ним. Но я не показал виду, чтобы еще больше не расстраивать Нытика.

‑ Чем без толку хныкать, ‑ сказал я, ‑ помог бы мне лучше в одном деле!

‑ В како‑ом?.. Зубы загова‑ариваешь, да‑а?..

‑ В каком? В любовном! Вот в каком!..

У Витика‑Нытика сразу высохли слезы.

‑ Ты влюбился? Да?!

‑ Да нет… Это я про Диму хотел тебе рассказать. Он, понимаешь, влюбился и не хочет с нами ехать в Заполярск. Не знаю прямо, что делать!

Витик‑Нытик был очень любопытным. Шмыгнув носом, он торопливо поинтересовался:

‑ Ваш Дима? Влюблен?! А в кого, а?..

 

Я «УБИВАЮ ЛЮБОВЬ»

 

Витик‑Нытик сказал мне, что в старых журналах, которые еще до революции выходили и которые очень любит перечитывать его бабушка, даются разные советы насчет того, как нужно «убивать любовь». Там так прямо и написано: «убивать».

‑ Там сказано, ‑ говорил мне на следующий день Витик, ‑ что для этого самого… ну, для убийства любви нужно вызвать у того, кто пострадал, то есть влюбился, «отвращение к любимому предмету».

‑ Ты что‑то перепутал, ‑ сказал я. ‑ Это же совсем про другое говорят: «любимый предмет». Вот история ‑ это мой любимый предмет. И еще литература. А тут при чем?..

‑ Не ве‑еришь? ‑ заныл Нытик. ‑ Ты ведь еще никогда не влюблялся?

‑ Нет…

‑ Вот ви‑идишь! Откуда же тебе знать? А те, которые эти советы сочинили, они‑то уж знают! Я своими собственными глазами читал! Там так и написано: «вызвать отвращение к любимому предмету»! То есть, прости, я немного перепутал: «к предмету любви»!

…Нашу поездку в Заполярск пришлось отложить на месяц, потому что Дима должен был сдать экзамены на аттестат зрелости, ‑ и я решил за этот месяц, как говорится, скоростным методом вызвать у Димы «отвращение» к Кире Самошкиной.

На следующий день (предпоследний, накануне моих каникул), на большой перемене, я стал внимательно разглядывать Киру.

 

‑ Смотри! Смотри!.. Маленький Димин братишка! ‑ захихикали Кирины подружки, с которыми она ходила по коридору, прямо‑таки обнявшись. Они так и сказали: «маленький братишка»! Не знаю, как у Димы, а у меня сразу возникло это самое «отвращение». И Кира тоже стала подхихикивать и тоже внимательно разглядывать меня.

Я, помню, полез за платком, но так как его опять не оказалось на месте, я просто рукавом вытер вспотевшее от волнения лицо, пригладил волосы и продолжал свои наблюдения. А Кира вдруг мне подмигнула и, проходя мимо, стала что‑то напевать. Да, да, прямо на переменке в коридоре стала напевать! «Отвращение» мое возрастало с каждой минутой…

Я все это старательно запомнил и вечером, дома, приступил к делу.

‑ А Кира‑то Самошкина, ‑ сказал я Диме, ‑ какая‑то странная. На перемене все время ходит, обнявшись со своими подружками. И они ее тоже обнимают, прямо смотреть…

Я не договорил слова «противно», потому что Дима мечтательно возвел свои глаза к потолку и перебил меня:

‑ Да, ты прав. Подруги очень любят ее! И даже обнимают… Я это сам тоже заметил. Она ведь прекрасный товарищ и друг!

Я с жалостью посмотрел на Диму: нашел кем восхищаться!

‑ А ты заметил, как она все время улыбается? Ничего нет смешного, а она улыбается… ‑ продолжал я. ‑ И еще подхихикивает…

‑ Не подхихикивает, а просто смеется! ‑ возразил Дима все с тем же глупым, мечтательным выражением на лице. ‑ Да, я заметил это! У нее очень веселый и добрый нрав. Она любит улыбаться! И это прекрасно! Это замечательно!.. Ты прав, Севочка!

Он так расчувствовался, что даже назвал меня ласкательным именем, чего раньше с ним никогда не случалось. Но я все же не сдавался.

‑ А ты слышал, как она прямо на перемене… Ну, представляешь, прямо на самой большой перемене в коридоре распевает себе во все горло?! Это же…

‑ Это чудесно! ‑ снова воскликнул Дима. ‑ У нее превосходный голос и слух. Она же староста хорового кружка. И кончает музыкальное училище.

‑ Как? И в школе и в училище сразу? Выдвинуться, значит, хочет, да? Отличиться? Все нормальные люди в одном месте учатся. А она сразу в двух. Скажите пожалуйста!

Нет, на Димином лице не было «отвращения». От всех моих разговоров он, кажется, начал еще больше восторгаться своей Кирой. А вечером опять заявил, что никуда с нами не поедет. Мама сразу прошептала папе (ее шепот я разбираю даже на расстоянии!): «Это плоды твоего воспитания!»

Папа погладил свою круглую бритую голову и с улыбкой сказал:

‑ Ничего‑о. Он привыкнет к этой мысли!.. Юношеское упрямство! Я сам был таким.

Но я знал, что Дима иногда привыкает к папиным мыслям не так быстро, как мама. И потом ведь папа даже не догадывался о причине его «юношеского упрямства».

Что было делать?

Я собрал всю свою волю и пошел на самый последний и отважный шаг: решил поговорить с Кирой Самошкиной.

Как‑то однажды после уроков я пошел за Кирой. Она свернула из переулка на улицу, и я свернул. Кира встретила какого‑то высокого парня, который показался мне красивее нашего Димы. И потом он хорошо видел и был без очков… А Кира стала смеяться тем самым смехом, который почему‑то не вызывал у Димы никакого отвращения. У меня неприятно заныло под ложечкой, и мне вдруг (сам не знаю отчего) захотелось избить этого высокого парня со спортивной походочкой. Но он был, наверно, на целых полторы головы выше меня, и я решил его не избивать.

Потом Кира пошла дальше, и я за ней. Она зашла в ювелирный магазин, и я тоже зашел… Под стеклом лежали тоненькие золотые кольца, ‑ я как их увидел, так прямо за голову схватился (конечно, мысленно!): уж не собирается ли мой старший братец тайком жениться?! Кира, наконец, заметила меня. Тогда я стал внимательно разглядывать разные браслеты и серьги, которые тоже лежали под стеклом и почему‑то очень дорого стоили (мне таких и задаром не надо!).

‑ Тебе чего? ‑ спросил продавец.

‑ Так… ничего… Разглядываю…

‑ Нечего тебе здесь делать. Вот рядом магазин ученических принадлежностей, там и разглядывай!

Кира вдруг подошла, гордо и даже презрительно взглянула на продавца и сказала:

‑ Он со мной!

‑ Тогда простите, пожалуйста, гражданочка! Я смотрю, парнишка… кольца ему покупать вроде еще рановато… И серьги вроде ни к чему!

Мне было неприятно, что Кира за меня заступилась: я ведь должен был и в себе тоже все время вызывать это самое «отвращение».

‑ Ты что за мной идешь? ‑ спросила Кира. Она внимательно оглядела меня и вдруг даже как‑то нежно сказала: ‑ А у тебя нос точь‑в‑точь как у Димы…

Нос мой сразу зачесался, и на лбу, как тогда, на переменке, выступил пот. Но тут я почему‑то не решился вытереть его рукавом курточки. Я уставился в тротуар и сказал:

‑ Мне нужно с вами поговорить…

‑ С Димой что‑нибудь случилось? Что‑то я не видела его после уроков…

‑ Пока еще ничего не случилось! ‑ таинственно произнес я, нажимая на слово «пока». ‑ Просто у них сегодня практика на заводе.

‑ Ах да! Я совсем забыла!

Дима учился не в том десятом классе, в каком училась Кира, и заводская практика у них бывала в разные дни.

‑ Пока еще не случилось… ‑ повторил я.

‑ Как это «пока еще»? А что может случиться?

‑ Мы уезжаем…

‑ Уезжаете?! Куда?

‑ Нас командируют!..

‑ Кого это «нас»?

‑ Ну, всю нашу семью!..

‑ И куда же? Куда?

Кира очень заволновалась, поэтому я еще немного помучил ее неизвестностью, всякими таинственными фразами и намеками. Я загадочно опускал глаза и даже сказал, что это «секретная командировка» и что я не имею права о ней подробно рассказывать. Ну, а потом… потом я, конечно, выложил все что мог о нашей поездке в Заполярск. Кира об этом ничего не знала, ‑ Дима почему‑то не рассказал ей. Видно, он и в самом деле не собирался уезжать.

‑ Заполярск?.. ‑ задумчиво произнесла Кира. ‑ Это очень заманчиво…

‑ Для всех заманчиво! И для меня заманчиво, и даже для мамы заманчиво, а для Димы, видите ли, не заманчиво!

‑ Почему?

‑ Потому что… ну, потому что…

‑ Ну почему? Почему?

‑ В общем он из‑за вас не едет…

‑ Дима? Из‑за меня?! ‑ Кира отчего‑то страшно обрадовалась и потащила меня за угол, в переулок.

‑ Он тебе говорил, да? ‑ стала она допытываться. ‑ Говорил? Именно такими словами: «Я не поеду из‑за Киры!»? Да? Прямо так и сказал? А больше он ничего не говорил? Он с тобой делился как с братом, да?

‑ Ну, вообще‑то он со мной, конечно, делится, ‑ важно ответил я. ‑ И даже советуется по всем… наиболее важным вопросам. Но это… это я и сам вижу. И сам понимаю, что он именно из‑за вас…

Кира чуть не закричала и не запрыгала от радости:

‑ Из‑за меня не хочет ехать? Это же очень хорошо! За‑ме‑ча‑тель‑но!

Я лично ничего замечательного в этом не видел.

«Вот странные люди! ‑ подумал я. ‑ Он восторгается, что она поет на переменке в коридоре, где никто, кроме нее, не поет, а она прыгает оттого, что он не едет туда, куда любой нормальный человек помчался бы не задумываясь. Прямо, как говорится, «с закрытыми глазами»».

Кира взглянула на мою постную физиономию (а я еще вдобавок все время тяжело вздыхал), потихоньку пришла в себя и спросила:

‑ А ему обязательно надо ехать?

‑ Конечно, обязательно! ‑ быстро и горячо заговорил я. ‑ У нас из‑за этого вся семья разваливается. Понимаете? Мама заболела: у нее с сердцем из‑за этого очень плохо стало. Мы даже эту… ну, как ее… неотложку вызывали! И папа пьет разные капли…

‑ И к папе тоже вызывали неотложку?

‑ Пока еще не вызывали, но если дело так пойдет, карету «Скорой помощи» вызвать придется!

‑ Папа очень переживает?..

Видя, что мои слова подействовали на Киру, я стал сочинять еще горячее:

‑ Не то что «переживает», а прямо ужасно страдает! Он говорит: «Пусть там с вечной мерзлотой что угодно происходит, а я без своего любимого старшего сына никуда не поеду!»

‑ Дима, значит, у него любимый?

‑ И я тоже любимый… Но и Дима, конечно, тоже. Ведь он у папы самый первый родился! Понимаете? А оттуда‑то, с севера, звонят по ночам, всю квартиру будят, требуют, чтобы мы приехали. А папа заявляет: «Если Дима не поедет, и я не поеду!» А к маме, значит, каждую ночь неотложку вызываем…

‑ Так они же, ваши родители, возненавидят меня!

‑ Еще как возненавидят! Прямо зверски!.. Пока они еще не возненавидели, но если так будет продолжаться…

‑ Хорошо. Я поговорю с Димой!

А вечером я из кухни услышал, как Дима, прикрыв трубку рукой, говорил:

‑ Я так и знал, что тебе безразлично!.. Что ты можешь спокойно разлучиться! Хорошо… Если ты настаиваешь, я поеду. Я знал, что ты совершенно не будешь скучать. Ну, конечно, разве тебя это трогает?.. Нет, я первый писать не буду. Если ты пришлешь письмо, я напишу. А если не пришлешь, я писать не стану. Буду знать, что ты нарочно выгнала меня за Полярный круг…

Весь вечер Дима ходил по квартире такой грустный, что мне его стало очень и очень жалко. «И чего он убивается? Да что бы я когда‑нибудь из‑за какой‑то там Киры!..» Но все эти мои мысли никак Диме не передавались.

Тогда я побежал советоваться к Витику‑Нытику. Все‑таки у него были старые бабушкины журналы, в которых давались всякие полезные советы на этот счет.

Витик‑Нытик сразу сообщил мне, что в одном из пожелтевших от старости журналов он вычитал очень важный совет: оказывается, для того чтобы влюбленный человек успокоился и перестал страдать, ему ничто не должно напоминать о «предмете любви». И тогда он его забудет!

Я понял, как мне нужно действовать: там, в Заполярске, ничто не должно напоминать Диме о Кире Самошкиной, и тогда он обязательно забудет свой «любимый предмет»!

 

Я ‑ В ВОЗДУХЕ!

 

Когда наша соседка Генриетта Петровна узнала, что мы полетим до Красноярска на самолете, она сразу же предсказала, что нас всех будет ужасно тошнить. Потом она сообщила, что в больших новых самолетах все пассажиры непременно привязываются к сиденьям ремнями, потому что если не привязаться, то можно пробить головой окно и вылететь прямо на улицу (она так и сказала: «прямо на улицу»). Генриетта Петровна даже где‑то читала, что один американец так вот и вылетел через окошко…

Потом соседка сообщила, что самое опасное ‑ это, оказывается, взлет и посадка. И что совсем недавно («Ну, буквально на днях!») один самолет разбился при взлете где‑то в Америке, а другой при посадке где‑то в Австралии.

Оказалось также, что иногда аэродром не может принять самолет из‑за плохой погоды, и тогда машина покружится, покружится в воздухе, полетает, полетает, пока не кончится горючее, а потом падает куда попало… Наша соседка слышала, что так именно случилось однажды не то в Канаде, не то в Мексике.

Когда же Генриетта Петровна узнала, что от Красноярска мы поплывем на пароходе, она заявила, что там уж нас всех «потошнит как следует! Еще в десять раз сильнее, чем в самолете!». Можно было подумать, что наша соседка всю свою жизнь провела на воде и в воздухе. Но я‑то знал, что свои самые дальние путешествия она совершала на электричке только до станции Кратово, где обычно летом снимала дачу.

Однако и другие тоже пугали нас этой самой тошнотой. Жалостливая Лелька Мухина, например, сказала, что ее даже в зоологическом саду укачивало, когда она на маленьких осликах по кругу каталась. Это было очень давно, но Лелька до сих пор помнила. И еще она сообщила, что против тошноты изобрели какое‑то замечательное лекарство. Мама тоже слышала про это лекарство и накупила его целый пакет. Тогда я поклялся себе в том, что если меня в дороге от тошноты будет не то что «укачивать», а прямо‑таки переворачивать вверх тормашками, я и тогда не подам виду и не прикоснусь к маминому лекарству.

Итак, мы отправились в путь!

До самого Заполярска мы ехали на одних только экспрессах. Из Москвы выехали на автобусе‑экспрессе, потом пересели на «ТУ‑104», который тоже вполне можно назвать «воздушным экспрессом», а после нас помчал по Енисею речной экспресс. Но расскажу все по порядку…

Об автобусе, я думаю, много писать не стоит. Скажу только, что он не сделал в пути ни одной остановки. И еще он отличался от обыкновенных автобусов тем, что почти все пассажиры в нем были из разных концов страны ‑ прямо не автобус, а какой‑то «всесоюзный фестиваль». Одни собирались в тот же день очутиться у себя дома, на Кольском полуострове; другие ‑ в Средней Азии; третьи ‑ на Дальнем Востоке, а вот мы ‑ на Енисее, в Красноярске.

В воздухе над аэродромом стоял непрерывный гул: самолеты взлетали, шли на посадку… И я просто поражался, как они не сталкивались или хотя бы слегка не задевали друг друга.

Внутри аэровокзала сидело очень много пассажиров. Мне было интересно наблюдать: сидят, сидят себе люди спокойно, даже дремлют, а как только что‑то зашуршит в репродукторе на стене, так все, точно по команде, вытягивают шеи, а потом человек тридцать сразу вскакивают, молча хватают свои чемоданы и бегут на посадку… Так повторялось каждые пять или десять минут.

Пассажиры, как я уже сказал, сидели и даже дремали на стульях и в мягких креслах. А вот иностранцы не сидели, а все время расхаживали и разглядывали. Я то и дело обращался к папе: «А это кто? А это кто?..» Папа прислушивался к разговорам иностранцев и отвечал.

Мама сказала, что, если бы я имел в школе по иностранному языку не тройку с минусом, а хотя бы четверку, мне бы не приходилось все время беспокоить папу. Но мама была не права: если бы я даже имел по иностранному языку не пятерку, а десятку с плюсом, я бы все равно мог узнать одних только немцев: ведь я проходил в школе всего‑навсего один «дейч». А папа с Димой по «самоучителям» еще и английский и даже французский.

Из‑за мамы мы приехали на аэродром слишком рано: она всегда очень волнуется и всюду боится опоздать. Вот, например, в кино мама с папой являются тогда, когда, кроме билетеров, в фойе еще никого не бывает, да музыканты с певицей сидят в буфете. И тут, на аэродроме, хотя радио объявляло о посадке на самолет вполне своевременно, мама все же каждые пять минут вскакивала и бежала к справочной.

Один раз она вернулась в сопровождении какого‑то высокого мужчины в очень красивом сером костюме. Я сразу отметил, что у папы костюм не такой красивый, не такой отглаженный, и почему‑то рассердился на маму. У незнакомого мужчины было молодое лицо, а волосы совсем седые, с серебристым отливом. Глаза у него забрались глубоко‑глубоко, под седые брови, и смотрели оттуда с доброй, грустной и усталой улыбкой.

‑ Вот Владимир Николаевич тоже едет в Заполярск! ‑ радостно сообщила мама. ‑ Значит, у нас будет попутчик! Он уже три года живет в Заполярске, а сейчас приезжал в отпуск…

Я тогда сразу перестал злиться на маму и тоже обрадовался: ведь не очень приятно ехать в город, где нет ни одного друга и даже просто знакомого человека.

Потом мама представила нас Владимиру Николаевичу:

‑ А это мои мужчины! ‑ Нас, всех троих вместе, она всегда называла так: «мои мужчины».

В первый момент я заметил, что мамино лицо понравилось нашему новому знакомому. Но мама всегда так много говорила о «своих мужчинах», о всяких домашних делах и заботах, что о ее красоте (я уж давно это приметил) все как‑то очень быстро забывали.

Дима слегка задремал и со сна ошалело смотрел сквозь очки на незнакомого ему человека.

‑ Ничего, ничего… Спите себе на здоровье, ‑ как‑то очень мягко и ласково сказал Владимир Николаевич. ‑ Ведь там, в Заполярске, вам первое время спать не придется…

‑ Почему?! ‑ и