Бригада Верных ложится спать

 

– Он, – сказал Ваня.

– Кто – «он»? – яростно закричал Женя. Но уже Сеня схватил его за руку:

– Не окликай!

– Почему? – Женя узнал Зырянова в человеке с книжным горбищем. Зырянов карабкался на ступеньки вагона.

– А потому, что поезд тронется и он со своим мешком не успеет…

Парни внимательно проследили за тем, как Зырянов поднялся в вагон. Поезд сразу пошел.

Сеня сошел с этого поезда.

Бригада Верных без Сени доехала до Танхоя с Зыряновым, по его совету, в надежде, что Сеня догадается следующим поездом приехать сюда же. Сеня догадался и прибыл вечером. Товарищи встретили его на станции.

По дороге к Дому колхозника Сеня наугад спрашивал у встречных трест Сибнефть, Нефтестрой и тому подобное, но никто не слыхивал здесь о таких учреждениях.

В Доме колхозника бригада получила койки в общей спальне и оказалась в компании с теми, кого она искала.

– Так вот, товарищ директор, – сказал толстяку обрадованный Сеня, – позвольте рекомендоваться: мы явились сюда как раз после окончания трудов по раскрытию тайны Байкала.

В комнате раздался короткий смешок, подобный выхлопу из мотора внутреннего сгорания. Сеня удивленно оглядел присутствующих. Они все сохраняли спокойствие. Возле зеркала в глубине комнаты поднялся со стула человек с необыкновенно выпуклой грудью и очень короткими руками. Сеня подумал, что ему как раз хватает рук, чтобы обнять свою грудь. Человек пристально смотрел на Сеню.

– Мы хотим подписать обязательство, как бригада самых верных энтузиастов сибирской нефти.

– Какое обязательство, молодой человек? – спросил высокий симпатичный гражданин с внимательными, спокойными глазами и крохотной бородкой.

Но директор предупредил Сенин ответ.

– Товарищи! – заговорил директор и встал босыми ногами на холщовый половик. – Вы слышите первый отклик сибирского рабочего класса на ваши труды. – Директор перевел дух. – Вы видите стихийную делегацию… – Левой рукой он пристегнул обратно подтяжки, а правой указал широким движением на делегацию. – За этими первыми ласточками придут к нам сотни и тысячи, как говорится.

– Какое же обязательство вы желаете подписать, молодой человек? – повторил Осмин.

– До конца пятилетки, – подсказал директор, – работать на поисках сибирской нефти.

– Что вы, товарищ директор, – сказал Сеня, – зачем на поисках? Это еще не главное – найти! Мы ведь уже разведали эту нефть только что. Теперь мы обещаем достать ее! И подписываем обязательство в кратчайший срок достать нефть со дна земли!

– Со дна! – воскликнул кудрявый пижон. – Я слышу, как зарождается эпос сибирской нефти.

– Трудно, и только! – сказал Сеня с вызовом кудрявому пижону.

«Этот скалит зубы, – отметил про себя Сеня, – а директор набычился вдруг. С чего бы?.. А этого грудобрюхого я нигде не видел, но он похож определенно на кого‑то».

– Где же вы нашли нефть, молодые коллеги? – спросил старичина.

– На Байкале. – Сеня поколебался и с гордостью добавил: – В кембрии.

– Замечательно! – воскликнул кудрявый, искренне радуясь.

– Будущим летом мы начинаем разведывательное бурение в третичных отложениях, если вы в этом разбираетесь, – сказал директор.

– А мы уже давно в них разобрались, – сказал Сеня. – Василий Игнатьевич сделал сотни анализов.

– Кто это?

– Товарищ Зырянов!

Директор быстро отстегнул подтяжки.

– Если хотите помогать, милости прошу! – сухо сказал он.

– А можно узнать, когда планируете кембрий?..

Директор проворно сложил подтяжки и прочее на стуле и скрылся под одеялом.

– Мне жаль огорчить вас, друзья, но сомнительно, чтобы кембрий планировался когда‑нибудь в будущем, – сказал Осмин, слабо улыбаясь. – Вы видите, здесь все против мнения вашего молодого начальника Зырянова…

– Но это же не мнение, а факты – анализы!..

– А можно узнать у вас адрес товарища Зырянова? – спросил Женя.

Бригада молча и недоумевая переводила взгляд с одной кровати на другую и видела одни подбритые затылки, полотняные, крахмальной белизны спины и зеленые шерстяные одеяла.

– Думаю, если вы напишете на Нефтяной институт, студенту третьего курса Зырянову, письмо попадет к нему, – сказал Осмин. – Спокойной ночи!

– Спасибо, товарищ профессор! – воскликнул Сеня.

И по его взгляду вся бригада Верных вежливо грянула:

– Спокойной ночи!

 

РУССКИЙ ЖИЛЕЦ ПОДВИГАЕТСЯ К СВОЕМУ ПОДВИГУ

 

 

Глава 1

«А КАКАЯ ОНА, РУСЬ‑ТА? КАБЫ НЕ ОБОЗНАЦЦА»

 

Кто расскажет о всенощной русского жильца Николая Ивановича на некоей прибайкальской станции? Как расскажет он сам в Русском жиле, если стихея допустит вернуться? Сумеет ли описать неизъяснимое, чему и слов‑то не бывало, явленное в ту громовую ночь на восстановленной железной дороге? Ну, и прочее в Миру, на великой Руси увиденное за год. Много насмотрелся. В один год будто сто жизней прожил, – дивный год. Куда там сто! Больше. В одну ночь на станции увидел, сколько за весь год: ошеломленный, наблюдал разом всю Русь нескончаемую, в неисчислимых окнах на железных колесах, в хороминах длиннейших, обшитых зеленым железом, и синим, и цвета кедровой шишки; ввогонами называются или эвагонами: эва! гоняют – по земле быстрее птиц в поднебесье, гон за гоном, от станции до станции – наподряд.

 

На корточках просидел; взирая, глаза сомлели.

Эвагоны зацеплены поездом – четырнадцать хоромин. В зеленые по окованным ступеням через железные двери без креста и бесстрашно влезали православные толпами, а вылезали по одному. Куда девались? И всю ту неслыханную, неописуемую ночь прибывали‑отбывали взад‑вперед поезда эвагонов, людных и безлюдных, – красных, поменьше, безоконных. Чуть не весь подвижной состав транссибирской магистрали спешил пройти перед Николаем Ивановичем – заждавшийся пропуска после наводнения. Но этого не уразумел русский жилец.

Зрелище Руси, гремящей и ринувшейся в дорогу дальную железную, потрясло его.

Перед восходом солнца Николай Иванович за людьми влез в зеленый эвагон. А был еще синий, понаряднее, но туда не пустили. А в наиславнейший, цвета кедровой шишки, не пускали никого.

Влез в зеленый и неприметно сосчитал: столько не было людей в Русском жиле, сколь народу вгоняют в один ввогон. Индигирка с Русским Устьем уехала бы одним поездом вся!

Велика Русь!

Николай Иванович порешил ехать до Москвы. Помчало его на заход солнца. Но поезд не отставал от солнца, и солнце красное не могло закатиться. Катилось долгий день над горами и лесами, над морями, над полями, селами и городами, через многие днища пешей и конной и водной дороги. Вот уже и Святое Байкальское море пропало из глаз. Глаза устали глядеть на земную безмерность. Великая земля его пращуров за большим стеклом раскатывалась без конца и краю – и Николай Иванович испугался: не проехал ли Москву?

Вылез у большого жила́ Иркутского, названного по малому притоку Иркуту, а стоит жило́ на большой реке Ангаре. Выйдя, огляделся на площади, раз десять посторонился и спросил:

– В какой стороне горит?

Отвечали ему:

– Не горит ни в какой стороне.

Люди же во множестве бежали во все стороны скоро, как на пожар или к поезду, и друг друга не признавали, не привечали, будто и не знавали.

А людей – тайга!

Против Якутского города Иркутский велик, не стоит и говорить: не поверят в Русском жиле. А если счесть потолками – два города стоят один на другом. Есть дома каменные, построенные в четыре потолка один над другим, и вся улица из таких домищ. И дома все изряднёшенькие: не как в нашем жиле – домой ноги несут, а глазами свою избу из ряда не выделишь.

На той улице Николай Иванович увидел человека верхом на черной палке о два колеса. Мальчишки бусурманили: велисапед. Николай Иванович научился по‑русски выговаривать: велицабеда.

Верховой на велицабеде звонил в малый колоколец – с дороги перед ним отсторонились бы, не зашиб бы.

Не то диво, что палка везла его быстрее лошади; поезд хоромин о ста осях мчался еще быстрей – не под силу целому табуну лошадей.

Ездят и на одной оси в Якутске: без телеги человек сидит на самой оси поперек ее, как на лавке, и два колеса на оси катятся за лошадью или за верблюдом.

Видел и такую двуколку на море Байкалове: ларь без крышки, на одной оси; справедливо зовут бедой. Но и под той бедой два колеса посажены пристойно: по бокам ларя.

В Иркутске же ехал человек на оси верхом. Колеса же не на оси – сама ось на колесах, и непристойно бежала одним колесом вперед, другое же за собой волочила иноходью. В Русском жиле не видели, такое в Берестяной Сказке не читано и не писано от Первова Тарутина до сей поры, немыслимо представить – не поверят. Скажу по‑иному: оторвали бы от телеги одну боковину дрог – и два колеса. И сидит на дрожине – сам дрожится, ногами часто сучит, будто дитя на палочке! Нет, не поверят.

Этакое уже не беда – назовешь велицей бедой.

Потом увидел: многие, даже бабы, на таких велицых бедах ездят и детям ладят поменьше, о трех колесах – малобедки.

Мудрёна Русь!

Во многих лавках торговали разным товаром. Николай Иванович прислушался к разговорам: торговые люди сговаривались отправить товары на Лену.

Он снял колпак с головы и сказал тем людям, что взялся бы помочь в дороге. И его взяли торговые люди в дорогу ехать на грузовой машине с товаром.

Так он повернулся на обратный путь незаметно для себя и не скоро понял, что в Москву не попадет, а едет к своему дому поближе.

Дорога продолжалась все новая, необычная, неизведанная. Страхов натерпелся – не пересказать и в год.

Машина понеслась по земле, яко по воздуху птица, – чуть не отрываясь от собственной тени. Как сосчитать поденную ее дорогу? Да это не день дороги, а предлинное днище – на сто пеших дней. Хотел спросить, какая сила в машине, но удержался от греха: скажут – бесовская, потом не отмолишь вовек.

К вечеру были у Лены и в Кучуге сложили товары на баржу.

И за дивный провоз уплату не взяли с Николая Ивановича, ему же уплатили деньгами за работу. А работы всего было то, что поднял товары на машину в Иркутске и снял в Кучуге, снес на баржу – больше дела не было.

Из Кучуги он взялся рабочим на баржу до Якутска.

Баржей на Лене побольше стало против прошлого году, и товары другие. Людей даже гуще, да они говорили об ином, не о прошлогоднем. И дорога, повернувшая Леной вспять с запада на восток солнца, но через год уже непохожая, продолжалась по‑новому, опять как будто вперед.

И дорога, повернувшая назад к дому на Индигирке, продолжала развертываться вперед в его сознании.

Баржу потащила вниз рекой самоходная по воде машина о двух колесах, «Верхоленец» зовется; сам гребется и тащит баржи две.

Николай Иванович заинтересовался: откупить бы? За этакую вещицу всего клада не жалко. Ею можно пройти Леной скоро до моря, а морем до Индигирки, а Индигиркой вверх – и до Великой наледи, домой. Клад немалый собрался за год у Николая Ивановича. Капитан – хозяин «Верхоленца», тезка Николаю Ивановичу, – Николай Алексеевич, сказал, что «буксир государственный», непродажный.

Какое же государство, когда царя‑государя‑то нет у них? Чья машина? Говорит: «Наша», – смеется: «Твоя и моя».

– А твоя и моя – откупаю твою долю, Николай Алексеевич.

– Неделимая, продать не могу.

Николай Иванович думал два дня. На третий день сказал:

– Тезка, послушай: вроде общественного выгона?

– Что такое?

– Машина. Вроде общественного выгона?

– Ах, вот ты о чем.

Утащить до Якутска должен был – не успел и от ледостава забежал в затон, у Берендея.

Николай Иванович начал зимовать: в полушубке нагольном, древнего покроя и черненом, и в ровдужных штанах, то есть оленьей замши, черненых, – из дому в чем вышел, потаскал на себе два лета и вторую зиму начал. Штаны потерлись, полушубок тоже серый. На ногах унты выше колен, хорошие, новые, из дому в запас брал для обратной дороги.

Обратная дорога наплывала, вторая зима складывалась с первой… И так уже много в один год явлено было Николаю Ивановичу нового, не известного из Берестяной Сказки и малопонятного, что две дороги переслаивались иногда в его памяти: из дому в Мир и обратная.

Для обратной дороги наиболее запасался из дому: и лоскутья крашеной ровдуги, зеленые и красные, взял для подарка Индигирке‑реке; два алмаза взял наилучшие: светлее воды, а посмотришь сквозь – и всё удвояют. Ими откупиться думал от государевых людей, от опричнины или из плена. Древко у копья выдуплил – для денег.

Какие такие деньги, не видел до этого случая; только знали о них из летописной Сказки. И похвалился батя четырнадцать лет назад, будто ему в дорогу отец дал. Будто бы пять денег дал да еще пять копеек. Батя похвалился, а показать не захотел, злой, так и ушел тогда в Мир.

Позапрошлым летом отец принес в дом два моточка серебра – не захотел открыть сыну весь клад. Размотал плющеное серебро – оно узенькое и тоненькое, словно сухие ягодки, на жилочке нанизанные. Вынул нож якутский, хотел нарубить копеечек и денег. На каждой деньге выбит одинаково ездок с мечом. Другое размотал серебро – а на нем часто выбит ездок с копьем, одинаково: сам царь Иван с царским венцом на голове. Не стал отец рубить. Сказал:

– До обратной дороги не трогай денежки без крайности. Да береги обратной дорогой, Николай. Прадеды и деды сберегли, я сберег – за четыреста лет в Русском жиле не извели ни одной денежки, ни одной копеечки. Только в Мир ходоки запасались, и те назад принесли серебрецо… Батя твой один не вернулся из нашего роду, из началовожей. Ну, тут уж тужить не о серебре – о милой душе. Удалец был, царство небесное само ему в рот валилось. Мал, да удал. Смело пошел в Мир – с пятью копейками, пятью денежками, больше не взял… Повстречаешь – поклон отдай и приказ отцов: ворочаться в Русское жило! А если в плен попался – выкупай, серебра много даю; не хватит – в придачу сам иди за него, обмани хоть. Началовожа надо в Русское жило. Стар становлюсь… А если, не дай бог, плохим человеком большой стал – зло в нем есть, – убей, но не своими руками: кату отдай.

Не стал рубить серебро: отсчитал сто ездоков с мечом и сто ездоков с копьем, смотал и засунул в дуплецо под копьем, так, чтобы лежало тихо, и смолою замазал, накрыл копьем впотай. Сказал:

– Станешь сам отрубать одну денежку – семь раз отмеришь.

– Отец, а какая она, Русь‑то? – спросил тогда Николай Иванович. – Кабы не обознацца.

 

Глава 2

ПРОМОИНА В МИР

 

Он опустил глаза перед сожалеющим взглядом отца.

– Не тебе лететь бы… Да орлы не вернулись, – сказал отец, помолчав. – Тебя‑то посылаю с глазами затем, что не ведаем, какая есть Русь. Русь‑то пращуры оставили рано… Ну, да раннее на позднее наводит – авось не обознаешься. Бабе не сказывай, куда и зачем летишь, Николай! Смотри у меня – ни полслова ей! На охоту, мол, на все лето.

Поцеловал сына в губы.

Вечером Николай Иванович сходил на Устье, помылся к дороге и долго нежился в теплой, остывающей воде у берега. Потом лежал на песочке и смотрел в туманное небо, всегда туманное над теплым озером. Слушал сладкое пение птиц и думал о том, что дед сказывал, будто бы на Руси вовсе нет горячей воды – самим нужно греть…

Утром рано жена поднялась провожать – ничего‑то не помыслила, не опечалилась нисколько, не спросила у мужа ни о чем: не впервой уходит надолго. Николай Иванович поглядел на детей – целовать не стал, чтобы баба не тревожилась. И ушел от Благодатного озера вниз.

Пошел по Теплой реке, с Теплой – на Туманную речку; вверх‑то камень Недоступный; а вниз‑то, за туманом, – вся Наледь. Через Наледь два днища пути, отец говорил.

На Туманной ревели песню. Услышал:

 

Рыбка плавает по нну,

Я не хватаю ни онну!..

 

Ближе подошел и увидел: рыбу брали сетью братья Тарутины с батей Важениковым да старый Воранов. Не вовремя.

Полную лодку рыбы натрясли. Важеник взревел:

– Куда так собрался, Миколай?

– На охоту, – ответил Николай Иванович.

А старый Воранов покачал головой: мол, на Великой наледи какая же охота?.. Недаром говорится: всем Воранам нет веры, они сами без веры.

Тарутины опять запели – вслед Николаю, с насмешкой:

 

Лед толстой, труд людской!..

Рыбка плавает по дну,

Я не хватаю ни одну!

 

Дойдя до Наледи, оборотился – и перед ним восстал тот же туман, да густой, и укрыл от глаз русское место.

Пустился по Наледи вавилонами вправо и влево, обходя ночемёржи, тонкий лед, а все же поглядывал и назад, помнил отцов наказ, чтобы не сбиться с дороги: держать туман за спиной. Не провалился ни разу глубже чем по унты.

Шел через Наледь два дня, озирался на белое облако – клубилось у самой земли. И дошел до наклонной ямы. Заглянул в нее – дна не видно, вбок ушла промоина.

На эту яму отец указал: «В нее ложись смело – моргнуть не успеешь и вылетишь в Мир». Страшно показалось. Николай Иванович прошел мимо наклонной ямы.

И уже видна ему стала вдалеке зеленая долина, большая река – Индигирка. С детства слышал об Индигирке, Мало кто ее видел. Кому охота была ходить на Наледь?

Вот и конец Наледи. Николай Иванович лег на загрязненную и ноздреватую, обтаявшую и скользкую поверхность и дополз до края. Посмотрел вниз – крепче уперся руками, сразу вспотел. Под ладонями мокло и студило. Ледяная гора обрывалась и стеной наклонялась над зеленой долиной, подтаивая снизу от ее тепла.

Осторожно повел глазами на обе стороны, а внизу, на зеленой и цветущей мураве под ледяной стеной, куда ни пойдешь – на севере и на юге, сколь глаза видят, – упрешься в другие стены, такие же отвесные, но каменные.

С ужасом Николай Иванович подумал: так вот почему не вернулись батя и младшенький! Неуж высылает отец сыновей из Русского жила?.. Но приказал вернуться непременно.

В течение трех сотен лет ни один чужой человек из Мира не пробрался к Благодатному озеру!

Иные удальцы‑женихи притащили чужих девок, а как – не сказывали. И девки помалкивали. Иные женихи пропали – не в Миру ли? Но сказал отец, что вернуться можно – через ту же наклонную промоину. А почему малого не помянул ни единым словом? Как будто не было младшенького братца у Николая. За что?.. Неуж самовольно ушел Саввушка в Мир?

Нет ходу назад. Иначе как через Русь не вернуться к своим: отец не допустит, и самому от себя не стерпеть обиду. Стало быть, нет иной пути, как через промоину и через Мир.

Николай Иванович отполз, пятясь от края Наледи, и пошел к наклонной яме. Он стал на колени перед скатом и вынул из меха с иссушенной рыбой две связанные вместе маленькие дощечки. Развязал их. Между дощечками лежали две желтенькие свечечки. Одну расправил, укрепил на дощечке и затеплил; перед нею положил свой крестик.

Перекрестился много раз и проговорил молитву:

– Матушка‑владычица! И ты тоже, Теплая река в Наледи! Наша стихея покровительная! Пропустите меня через промоину и живого выпустите в Мир и обратно допустите в Русское жило! Не дайте погибнуть крещеному! Иду не своею волей – отец посылает… А я из Руси вернусь – принесу вам русские подарки! Что вы любите, принесу! Мне для вас ничего не жалко!

Он крестился и молился, пока свечка не выгорела. Завязал дощечки со второй свечкой, убрал в мешок, сам собрался и сказал громко, обращаясь к яме с упреком наперед:

– Вот видишь, как я тебе служу! Ладно уж, побей меня, оставь только целые ноги да руки, голову еще, ну, спину, грудь и живот и все нутро.

Бочком ступил на гладкий, обмытый скат – и тут же упал, понесся ногами вперед, вбирая голову в плечи, держась левой рукой за мех, в правой удерживал копье и лук с привязанным колчаном. И сразу свет убыл, дня не стало, ничего не видно, темнота зеленая. Нигде не стукнулся, только дух захватило, и почувствовал два плавных поворота, не то еще два – и уже засветлело, перед глазами мелькнула яркая солнечная зелень. Он отбросил оружие и, обнимая мех, несильно ушибся задом оземь. Полушубком спасся и молитвою, должно быть.

Глазами сразу поискал брошенное оружие.

В страхе увидел перед собою высокую, неприступно нависшую ледяную стену. Покуда глаз хватал, тянулась она к горам.

Над самой травой открылась дыра небольшая в подошве ледяной стены, устье промоины, откуда выскочил: тесный лаз кверху – в Русское жило, как в царство небесное.

Николай Иванович осмотрелся, запомнил навек заветное место. Родительское, подумал, копье железное, наследное от первого началовожа Льва Меншика, поможет с великою тягостью подняться наверх. Батя из гордомыслия не взял копья, младший не взял из легкомыслия. Мне досталось. Мне и поможет.

Пустился сходить к реке Индигирке. И когда оглядывался с опаской, видел: в горах, за Наледью, клубилось белое облако и казало ему родное жило. И шел смелее берегом Индигирки в Русь, – третий день из дому.

На четвертый день перестало маячить облачко. Николай Иванович хорошенько осмотрелся. Отсюда начал примечать на Дороге памятные знаки. И не думалось ему и в голову взойти не могло, что не придется на этой дороге обратно быть, не пригодятся памятные знаки. Он ступал ногою на север, а посматривал на юг, все время вертел головой, всею душою тянулся назад, но подвигался вперед. И было ему впереди все не любо и не интересно, а только страшно.

 

Глава 3