Л. Троцкий. ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ В РИМ

 

Общественная мысль склонна присматриваться к тем фигурам, которые в силу своего положения являются или считают себя предопределенными посредниками при ведении будущих мирных переговоров. Таковы Вудро Вильсон,[32] северо-американский президент, и Бенедикт XV,[33] папа римский. Оба они, однако, предстали в последнее время пред общественным мнением Франции с не совсем благоприятной стороны. Вудро Вильсон – своей нотой по поводу морской торговли.[34] Клемансо[35] прямо писал, что американский президент ликвидирует свою миссию беспристрастного посредника. Теперь не столько французские радикалы, сколько бельгийские католики то же самое говорят о папе. На первый взгляд это кажется тем неожиданнее, что вся предшествующая агитация французских католиков направлена была на то, чтобы воспользоваться международными затруднениями республики для восстановления ее дипломатических сношений с Римом. Но тут, как сейчас увидим, противоречия нет.

В итальянских газетах проскользнуло сообщение или авторитетная догадка, что предложение папы о размене пленными, непригодными более к военной службе, есть не что иное, как скромное начало более широкого плана, именно – ведения в будущем через посредство Рима мирных переговоров. Казалось бы, что эта перспектива, где папа выступает апостолом-умиротворителем в самой страшной из катастроф, должна прежде всего привлечь к себе сердца французских и бельгийских католиков: о подобном возрождении «светской власти папы» над монархиями и республиками ультрамонтаны давно уже разучились даже и мечтать. Между тем действительная или предполагаемая инициатива папы наткнулась на резкий отпор с той именно стороны, откуда это менее всего можно было, казалось бы, ожидать. 6 января в «Petit Parisien»[36] появилась крайне сенсационная статья: «Папа и бельгийские католики». «Petit Parisien» – это самая распространенная газета Франции. «Беспартийность» газеты, ее «независимость» от политических групп и отдельных крупных политиков представляют особые удобства, для того чтобы в нужную минуту пустить со страниц этой газеты в оборот какую-нибудь пробную идею. Так обстоит дело, несомненно, и в настоящем случае. Статья о папе, которая рекомендуется редакцией как исходящая от бельгийского католика, занимающего высокое место в своей партии и в своей стране, помечена в заголовке Гавром, местом пребывания бельгийского правительства. Все это, конечно, не случайно. А вот содержание этой исключительной статьи:

«…Бельгийский народ является самым католическим народом мира; он один только дал миру зрелище непрерывного католического управления в течение более тридцати лет. Никогда святому престолу не приходилось испытывать несчастий или подвергаться ударам, чтобы Бельгия не страдала и не содрогалась вместе с ним. Сравните великолепные дары, которые подносятся ежегодно папе семью миллионами бельгийских католиков, с теми посредственными приношениями, которые с трудом собираются среди двадцати миллионов католиков Германии»… И что же? За свою вековую преданность и несокрушимую верность бельгийские католики не получили сейчас от папы ничего, кроме разрешения не собирать для него на сей раз ежегодной дани и кроме мало определенных платонических фраз. «Если папство, – продолжает наш автор, – не является больше солдатом права, если наиболее преступные покушения на независимость и свободу мирных народов не исторгают у него протеста, если оно не смеет или не может, из дипломатии или осторожности, возвысить голос в защиту народа, подвергшегося мукам за свою верность международным обязательствам, – с каким же лицом (de quel front) будет оно претендовать отныне на роль морального законодателя и духовного судьи?». Даже разгром Лувена[37] не выбил папу из состояния душевного равновесия. А между тем что такое Лувен с его университетом? Это цитадель католицизма в Западной Европе. Лувен находился непосредственно под руководством папы и его епископов и формировал сознание нескольких тысяч молодых католиков, являвшихся неизменно духовной гвардией папы в бурях реформации, революции и социалистической борьбы. Сейчас библиотека лувенского университета сожжена, ученики рассеяны, учителя нашли убежище в еретической Англии и антиклерикальной Франции; только Рим не сделал ни одного жеста, не произнес ни одного слова, чтобы прийти к ним на помощь. Более того. «В то время как солдаты Вильгельма II удушают бельгийских священников и сжигают их церкви, младотурецкие башибузуки, его союзники, избивают на востоке католическое население. Но Рим не шевелится. О, героические времена крестовых походов! О, священные войны против чумы Ислама, которые являются одним из наиболее прекрасных прав папства на признательность мира!» И после дальнейших горестных замечаний автор заканчивает такой нотой: «Я не хочу верить и я не признаю за собой еще права говорить, что папство пассивно присутствовало при зрелище войны, где друг против друга стоят прусское новоязычество и христианское публичное право, что папство усвоило себе поведение Пилата, безразличного зрителя борьбы, т.-е. соучастника».

Такова сущность статьи, подписанной влиятельным бельгийским католиком из Гавра. Вся французская пресса, точно сговорившись, замолчала статью, своим молчанием еще более подчеркивая ее сенсационный характер, – вся французская пресса, кроме солидного «Journal des Debats».[38] Этот орган либерального католицизма перепечатал большую часть гаврского письма, но без всяких комментариев, как бы выжидая дальнейших последствий. В том же номере «Journal des Debats» приводит, и тоже без комментариев, интервью, данное мюнхенским кардиналом Беттингером немецкому журналисту по поводу позиции папы. Беттингер выразил надежду на то, что при участии Германии и Австрии произойдет сближение между святым престолом и итальянским королевством, и что Турция будет иметь свое посольство при папе («О, героические времена крестовых походов!..»), которое с успехом заменит французский протекторат. Вместе с тем мюнхенский кардинал выразил полное удовлетворение немецких католиков по поводу решительного нейтралитета папы.

Несомненно, положение святого отца очень затруднительно. Итальянские и испанские клерикалы решительно тяготеют к Австрии и католической Германии как могущественному оплоту Рима. Ректор саламанкского университета Мигэль де Унамуно на днях писал: «Я веду энергичную кампанию (за Францию), но я должен сказать откровенно: в Испании мы, сторонники союзников, англофилы и франкофилы, не составляем большинства». С другой стороны стоят миллионы верных католиков нечестивой французской республики, определенные симпатии итальянских народных масс и несчастная Бельгия. Нейтралитет является для папы вообще единственно возможным выходом из этого положения. Но по самому существу дела нейтралитет не может не казаться бельгийским и французским католикам прямым попустительством по отношению к насильнице-Пруссии, оставившей в распоряжении бельгийского правительства всего лишь два фландрских департамента. С другой стороны, несомненно, что сам папа до известной степени демонстративно склоняет весы своего нейтралитета в сторону Австро-Германии, с очевидной целью добиться от Франции восстановления конкордата. Универсальный нейтралитет превращается, таким образом, в орудие политических приобретений. «Independance Belge»,[39] как и «Lanterne»,[40] одно из немногих, еще сохранившихся радикальных бельгийских изданий, уже не раз указывали на явную неблагонадежность папы в отношении к союзникам. На это «Action Francaise»,[41] орган боевых дружин роялизма, нисколько не отрицая самого факта настроений папы, отвечает: «Есть средство заслужить милость, – надо попросить прощения». Совершенно ясно, что кампания не ограничивается одними газетными статьями. «Corriere della Sera»[42] сообщает: «В последние дни один французский деятель, проездом из Рима, был принят кардиналом Гаспари. Мы знаем, что государственный секретарь Бенедикта XV показал себя очень благосклонным к идее сближения между Ватиканом и Францией… В ватиканских кругах утверждают по этому поводу, что святой отец не видел бы никаких препятствий к присутствию в Риме официозного агента французского правительства. Вероятно, и даже почти несомненно, что такого рода агент не был бы принят покойным папой, который оставался непримиримым в своих отношениях к Франции и соглашался вести переговоры только с официальным посланником. Но новый папа, дипломатический темперамент которого и очень широкие идеи на этот счет достаточно известны, не стал бы противиться началу сближения и принял бы официозного представителя в ожидании восстановления правильных дипломатических сношений». Клемансо по этому поводу с деланной наивностью спрашивает: «Попытка?» – и этим ограничивается. Он знает, что папа нужен, и не хочет мешать. Незачем говорить, что посылка английским правительством сэра Генри Говарда со специальной миссией в Ватикан произвела во Франции на всех католиков большое впечатление, чрезвычайно упрочив шансы конкордата. Кампания ведется, следовательно, с разных сторон различными средствами, которые внешним образом как бы противоречат друг другу, – таковы, например, резкие нападки бельгийского деятеля на папский престол, – но в общем и целом все эти дороги поистине ведут в Рим. Недовольные католики, скорбя или негодуя по поводу нейтралитета папы, удваивают в то же время свое давление на светскую республику, которая и без того по всей линии мирится с клиром.

Париж, 9 января 1915 г.

Эти строки были уже готовы к отправке, когда в «Petit Parisien» появилось обширное письмо намюрского депутата Огюста Мело, одного из немногих светских лиц, которые имели возможность лично разговаривать с папой о судьбе Бельгии. Мело жалуется на то, что папа и его двор состоят почти под неограниченным влиянием германского, австрийского и баварского посланников и ряда специальных агентов двойственного союза.[43] «Что противопоставляли всем этим усилиям союзники?» – с укором спрашивает намюрский депутат. Сегодня же в «Echo de Paris»,[44] органе академического клерикализма и роялизма, появилось телеграфное сообщение из Рима о том, что японское правительство снаряжает чрезвычайную миссию, чтобы принести поздравления Бенедикту XV и дать ему необходимые «разъяснения». Даже с языческого побережья Тихого океана открывается дорога, ведущая в Рим…

 

«Киевская Мысль» N 20, 20 января 1915 г.

 

Л. Троцкий. НА СЕВЕРО-ЗАПАД

 

– Никогда люди столько не ездили, как во время войны, – жалуются французы на вокзалах и в вагонах, с бою захватывая места.

Жарко, душно, томительно… Потные солдаты, territoriaux (ополченцы) с проседью и в морщинах, требуют у входа проходные свидетельства. Женщины провожают мужчин в темных плисовых или красных суконных штанах, гладят их по лицу и нежно держат за руки. Не сливаясь с толпой, движутся в ней темно-желтые фигуры англичан, иногда индусов с оливковыми лицами. С вокзала Сен-Лазар поезд идет на северо-запад, в Гавр, центральную базу великобританской экспедиционной армии. С итальянским депутатом Моргари мы занимаем места в туго набитом купе, и поезд трогается, провожаемый движениями и взорами осиротелых женщин. Наиболее счастливые едут сами, с мужьями или к мужьям, с сыновьями или к сыновьям. Томительно, несмотря на прекрасный в своей спокойной отчетливости французский пейзаж. Все слова сказаны за этот почти год, все опасения выражены, все утешения выслушаны, – само слово человеческое как бы стерлось и утратило свою убедительность. Прорезывая частые туннели, поезд мчится вниз по течению Сены, то приближаясь, то удаляясь от воды. У нас в купе, кроме двух женщин в черном – старой и молодой, с опухшими глазами, томятся: английский офицер, француз-врач, руанский журналист, итальянский депутат и автор этих строк. Английский офицер, как полагается, молчалив, тем более, что он, как полагается, не знает французского языка.

Моргари[45] едет в Лондон.

– Почему через Гавр? – с удивлением спрашивает врач-француз. – Через Булонь несравненно спокойнее и безопаснее, приходится оставаться на море всего час, тогда как через Гавр – около пяти часов.

– Вот именно потому через Гавр, – с добродушной улыбкой отвечает туринский депутат, – чтобы набраться побольше «эмоций»…

Французы округляют глаза и разводят руками. У всякого, конечно, свой вкус. Но гоняться в Ламанше за эмоциями, в то время как немецкие подводные лодки гоняются там за пассажирскими пароходами, – нет, этого нельзя назвать очень практичным!..

Все поочередно набрасываются на Моргари с вопросами относительно внутренней и внешней итальянской политики и «авторитетных» надежд на ход военных операций. Депутат охотно отвечает. Хоть и с ярким итальянским акцентом, он свободно говорит по-французски. Недюжинный психолог, с проницательным аналитическим умом, Моргари дает яркие ответы, моментами переходящие в парадоксы. Беседа незаметно превращается в импровизированную лекцию. Попытаемся схватить ее существо: оно заслуживает внимания.

– Нация и война! Но это ваша общеевропейская ошибка, господа, когда вы говорите об итальянской нации. Ее нет! Вот вы изумлены, – тем более я буду настаивать на этом утверждении. Есть дюжина итальянских наций. Не только в том смысле, что наряду с литературным итальянским языком существуют диалекты, понятные только в пределах своих провинций, но потому, что все еще имеются налицо замкнутые сферы культуры и нравов, с глубокими различиями уровня развития, наконец, до сих пор не разложившиеся еще отложения разных рас. Есть на севере области совершенно немецкого склада. И есть провинции, которые по характеру, жизни и темпераменту ближе всего к Франции. Есть области старых греческих колоний, где царит вероломство, «la foi grecque», есть области арабского и цыганского типа. Вы знаете, что итальянцы музыкальны? Но есть провинции, совершенно лишенные музыкального духа. Есть области трудолюбивые, с системой в работе и с культурной выдержкой. На юге неподвижность, косность и лень. Хорошо организованный, пропитанный политическими тенденциями клерикализм севера целой культурной эпохой отделен от первобытных живописно-языческих суеверий юга. Наряду с самой утонченной культурой, ни в чем не уступающей французской, имеются очаги самого настоящего, нимало не риторического варварства. Есть провинции республиканские и социалистические, и есть области средневекового разбойничества. Я вам говорю, все европейские – и не только они, но и азиатские, и африканские – национально-расовые и культурные типы представлены у нас. Вот почему так трудно давать общие характеристики итальянской политики.

…Возьмите роль Джиолитти[46] и его сторонников в настоящей войне: ведь это в своем роде политическое чудо. Из 508 депутатов парламента к отстаивавшемуся Джиолитти нейтрализму присоединилось 300 человек. Если прибавить четыре с половиной десятка социалистов, то партия охранения нейтралитета представится совершенно, казалось бы, непреодолимой. Между тем, что мы видим после стратегической отставки кабинета Саландры?.[47] Палата вотирует министерству неограниченные полномочия, т.-е. фактически высказывается за войну – против 74 голосов. Если откинуть 48 социалистических голосов (голосование, как припомните, было тайное), на долю джиолиттианцев придется максимум каких-нибудь 25 голосов. Куда же девались остальные 275? Чтобы понять тут что-нибудь, хоть приблизительно, нужно знать, что такое джиолиттианцы. Это не политическая партия, связанная какой-нибудь, хотя бы и очень неопределенной программой. Это административно-парламентская дружина, коалиция локальных и личных интересов, политических амбиций и префекторского могущества. Что такое наш юг? Во многих отношениях – средневековье. Но этому средневековью север дал почти всеобщее избирательное право. Массовые избиратели, крестьяне или городская мелкота, отдают голоса по случайным, в политическом смысле, побуждениям, чаще всего, небескорыстным. Нотабли отдают голоса той партии, которая имеет больше всего шансов на власть. Это партия Джиолитти с ее могущественными префектами. Сам бывший префект, Джиолитти владеет избирательным механизмом, как виртуоз. Зачисляясь в джиолиттианцы, всякий депутат сваливает на телегу этой коалиции вязанку своих департаментских требований и притязаний, сплошь и рядом хищнического характера. Политика юга, это – политика клик, которые относятся к парламенту, как дикарь к деревянному идолу, сосут захваченные ими коммуны и требуют от государства законов себе на потребу. Без префекта они ничто, с префектом – все. Джиолитти им дает префекта. Вот почему все южане, можно сказать, без исключения, джиолиттианцы. То, что у нас понимается под именем джиолиттизма, не есть ни партия, ни политическое направление, но система действий: эксплуатация государственного аппарата в интересах провинциальных шаек, политическое давление на выборах, карьерные обольщения, раздача больших и малых концессий, прямой подкуп, сложная система то тонких, то грубых манипуляций, маккиавелизма и полицейской дубины, в результате чего старое парламентское большинство возвращается на свои места с Джиолитти, как средоточием. Сам он – этого тоже не нужно упускать из виду – гораздо выше своей клиентелы и собственной славы. Джиолитти лучше джиолиттизма. Северянин, пьемонтинец, родом из мелкобуржуазной трудовой семьи, трудолюбивый, спокойный, трезвый, чуждый латинской риторике, Джиолитти представляет германское начало в итальянской политике. Его симпатии, несомненно, на стороне немецкой культуры. Монархист и консерватор, он, однако, совершенно чужд консервативного доктринерства. Наоборот, он оппортунист, готов идти на очень большие уступки тому, что называется «духом времени», всегда в консервативных целях. На севере он имеет действительных политических сторонников, тех, которые вместе с ним стремятся к консолидации Италии на твердых буржуазных основах. Но, чтоб делать политику, нужно иметь большинство, а в нашей разбитой на разные культурные области стране нельзя сплотить партию программным единством. Здесь-то и вступает в свои права джиолиттизм, политика sans scrupules (без щепетильности), подчиняющая провинциальные клики – sans foi ni loi (без чести и совести) – очередным задачам капиталистически-консервативного государства и дополняемая демократическими уступками. Эта стратегия личных и групповых комбинаций действительна только в известных пределах. Война подвергла ее испытанию, и в результате – крушение. Джиолитти был против войны по соображениям государственно-консервативного характера. Милитаристические увлечения вообще совершенно несвойственны этому коммерчески-деловому уму. Его, как известно, обвиняют даже в том, что он «запустил» армию. Правда, Джиолитти провел триполитанскую войну. Но никто ведь не думал тогда, что дело окажется столь сложным, рассчитывали на так называемую военную прогулку. Вероятнее всего, что именно триполитанский опыт укреплял Джиолитти в его нейтрализме. Но у Джиолитти не оказалось партии. Если 300 депутатов заявили о своем присоединении к нему, то только в расчете на то, что Джиолитти возьмет в свои руки власть. Но когда правительство показало, что не хочет сдаваться, и начало третировать нейтралистов, как предателей и агентов Австрии, джиолиттианцы разбежались, как испуганные мыши. Недаром их шеф научил их ценить государственную власть: в критическую минуту они стали на ее сторону, переменив только имя господина. Некоторые хитроумные французские публицисты пытались раскрыть загадку мистерии 20 мая, приписывая Джиолитти роль тайного соучастника Саландры. Это, разумеется, пустяки. Дело, как видите, и гораздо проще, и гораздо сложнее… После своего жестокого краха Джиолитти отошел в тень: с момента итальянской интервенции он не обмолвился ни одним словом. Совершенно ясно, что он выжидает своего часа.

… О военных операциях могу сказать немного. Несомненно прежде всего, что министерство Саландры сделало за десять месяцев войны все, что можно было, чтобы пополнить нехватки и заделать прорехи. По всем признакам, война и на нашем фронте принимает затяжной позиционный характер. Гористый рельеф местности как нельзя более содействует этому. Чтоб идти вперед, нужно в три-четыре раза больше сил, чем для того, чтобы обороняться. Вряд ли можно поэтому ждать на нашем фронте быстрого развития военных операций… О финансах тоже не могу сказать многое. Да и кто может теперь сказать что-нибудь определенное и точное – и не только в Италии – о финансовой стороне нынешней войны. У нас говорили, что Англия предложила Италии два миллиарда лир без процентов; Италия же потребовала – и получила – четыре миллиарда из двух процентов. Насколько это достоверно, сказать не могу. Финансовые операции и планы покрыты почти такой же тайной, как и военные…

Вечер, стало прохладнее. В окна видна Сена, ровная и ясная, меж зеленых берегов. Она несет здесь по Нормандии свои воды к могучему устью. Деловой культурой веет от охватывающих Сену мостов, от барж с углем, которые тащит на буксире веселый пароход. Здесь не редкость еще встретить крестьянские домики, крытые соломой. Весь пейзаж дышит спокойным напряжением труда. Только дамы в черном, да вагоны Красного Креста, попадающиеся навстречу, напоминают о войне. На больших станциях сестры с кружками: «Pour nos blesses» (для наших раненых). Мне вспоминается ясное осеннее утро с холодком, когда я въехал во Францию из Швейцарии. Тогда война была еще внове и казалась, несмотря на все, невероятной, все впечатления воспринимались с неповторяющейся отчетливостью. Сестры с повязками на руках, как и теперь вот, открывали двери вагонов и говорили: «Pour nos blesses». Публика опускала монеты гораздо щедрее, чем теперь. За протекшие месяцы все стали беднее деньгами, энтузиазмом, надеждами, – богаче скорбью. Тогда, осенью, когда французский каштан уже сплошь тронулся желтизной, все с тревогой говорили о зимней кампании и с надеждой о великом наступлении весной. После того прошли зима и весна, и вот лето уже катится навстречу осени. И снова с тревогой говорят в вагонах и в семьях о предстоящей зиме.

 

«Киевская Мысль» N 191, 12 июля 1915 г.

 

Л. Троцкий. ФРЕНЧ

 

Об английской армии французские солдаты дают самые лестные отзывы. Каждый английский солдат в отдельности – сам себе офицер. Они самостоятельны, мужественны, находчивы и в обороне непреодолимы…

Во главе этой армии, созданной нацией, свободной от всеобщей воинской повинности, нацией старых вольностей, нацией спортсменов, стоит сэр Джон Дентон Пинкстон Френч. Как и некоторые другие выдающиеся британские адмиралы и генералы, Френч родом из Ирландии. Он происходит из знаменитой семьи графства Гальвей, провинции Коннаут, во главе которой стоит в настоящее время сэр Артур Френч. Там, в Ирландии, где лендлорды возвышаются над истощенной страной как полубоги, царит в правящих слоях наиболее благоприятная атмосфера для воспитания военачальников старого «героического» типа. Но развертывать свои силы им приходится исключительно в колониальных войнах. Англия уже в течение более чем двух человеческих поколений не посылала своих войск на европейский континент.

По традиции, Френчи – раса моряков. Отец нынешнего маршала был морским офицером, но скоро бросил службу и поселился с семьей в родовом поместье. Сэр Джон там и родился 28 сентября 1852 г. Френч, следовательно, почти ровесник Жоффру. Семейные традиции толкнули молодого Френча на путь морской карьеры. После подготовительной школы он вступил, 13-ти лет от роду, в морской колледж в Портсмуте и, не ознаменовав себя особенно блестящими успехами, совершил в 1866 г. учебное плавание на «Британии», в качестве кадета. Через четыре года он решает экспромтом расстаться с морской службой и на 19-м году поступает в армию. Сперва его назначают офицером милиции, и только в 1874 году он переходит в регулярную армию, офицером в гусарский полк. «Было бы явным преувеличением, – говорит его биограф, – представлять себе в эту эпоху молодого Френча чахнущим над книгами; он весьма предпочитал охоту на лисиц и стипльчез (скачку с препятствиями) изучению основ тактики и стратегии». Его начальники в ту пору гораздо охотнее вверили бы ему для объездки четверку самых неприступных лошадей, чем экспедиционный отряд. Произведенный в капитаны в 1880 г., Френч женится на аристократке и несколько месяцев занимает должность адъютанта при каких-то территориальных войсках. В 1882 г. гусарский полк, в котором служил Френч, был переправлен в Египет, а два года спустя отправляется вдогонку за ним, по собственной просьбе, и сэр Френч. Ни молодой офицер, ни полк, к которому он принадлежал, не имели в то время за собой никакого военного прошлого. Им предстояло только создавать себе репутацию непобедимости в наиболее благоприятных для этого условиях колониальной войны. «Наполеон искал офицеров, которые родились под счастливой звездой, – говорит тот же биограф, – а Френчу всегда везло в серьезные минуты его жизни»… В армии он так и был известен под именем «Lucky French» («Френч-счастливец»). В Египте он служил под командой полковника Перси Барроу и под его начальством принял участие в злосчастной нильской экспедиции. Отряд 19-го гусарского полка, под командой Барроу и Френча, в качестве второго начальника, составлял часть летучей колонны, в тысячу человек и две тысячи верблюдов, под начальством генерала Герберта Стюарта. Кавалерийский отряд служил этой колонне в походе прикрытием. Схватка с туземцами произошла в Абу-Клеа после двухнедельного похода и с большим ожесточением длилась два дня. Генерал Стюарт был смертельно ранен. Кампания закончилась неудачно, и колонна вынуждена была начать трудное отступление, во время которого отряд Френча служил арьергардным прикрытием. «Это были не солдаты, а герои», – сказал будто бы гр. Мольтке[48] (не племянник, а дядя) про участников этого отступления через пустыню. Здесь Френч получил боевое крещение и отсюда же датирует его интерес к военным вопросам, в особенности к кавалерии. В чине подполковника гусарского полка он возвращается в Англию и посвящает себя реформам в 19-м гусарском полку, который скоро становится образцовым. Френч получает командировку в Индию, где сближается со своим ближайшим начальником, кавалерийским генералом Джорджем Лекком, который склоняется к реформаторским воззрениям блестящего полковника. Совместно они организуют маневры на новых «принципиальных» основах и вызывают против себя сплоченную оппозицию рутинеров и консерваторов армии. В результате полковник Френч получает в 1893 году отставку на половинном жаловании. Теперь Френч посвящает все свое свободное время изучению всех вопросов, связанных с близким ему родом оружия. После кавалерийских маневров в Беркшире Френч выступил с решительной критикой многочисленных изъянов в организации и выучке великобританской кавалерии. К этому времени генерал Лекк вернулся из Индии в Англию и принялся энергично за реформаторскую деятельность, основы которой были намечены еще в Индии. Несмотря на упорное противодействие партии рутинеров, Лекк поручил полковнику Френчу составить проект нового устава кавалерийской службы, который совершал «полный переворот» в кавалерийских идеях. В 1895 г. Френч в качестве генерал-ассистента от кавалерии вступает в военное министерство, чтобы руководить на практике применением своих новых методов. Из министерства он вскоре выходит, чтобы стать во главе 2-й кавалерийской бригады и доказать во время маневров все преимущество своих тактических принципов над устарелыми методами своих антагонистов. Френч одерживает победу. Противники его объявляют ее делом случая и предсказывают новатору полный разгром на войне. В специальной прессе разгорается неистовая полемика, не выходящая, разумеется, за черту узкого круга посвященных. Имя Френча во всяком случае было в то время еще совершенно неизвестно широким кругам публики, и когда империалистическая политика Англии привела на юге Африки к войне с бурами,[49] среди тех кандидатов, которых выдвигала пресса на пост старшего начальника кавалерии, не было даже произнесено имя Френча. «Счастливцу» сэру Джону приходилось пока еще запастись терпением, впрочем, на очень короткий срок. Британский главнокомандующий Буллер ценил его со времени Суданской кампании, и, благодаря его голосу, Френч был назначен начальником кавалерии, оперировавшей в земле Наталь. С этого времени начинается его восхождение. Через десять дней после вручения президентом Крюгером ультиматума британскому агенту в Претории (10 октября 1899 г.) Френч вошел в Лэдисмит. В тот же день он находился во главе колонны, которой было поручено захватить железнодорожную станцию, где был остановлен и взят бурами в плен английский военный поезд. Успех этого сражения, продолжавшегося два дня, был, как сообщает нам биограф Френча, целиком обеспечен тактическими диспозициями кавалерийского генерала. Он отбросил неприятеля, взял станцию, освободил пленных и очистил железнодорожную линию. После этого успеха английская пресса закрепила имя Френча в общественной памяти в ореоле таких качеств, как решительность, храбрость и хладнокровие.

Американский корреспондент, сопровождавший английскую армию, сообщает, между прочим, такой эпизод. Под бурскими снарядами и пулями Френч, не моргнув глазом, рассуждал с военным корреспондентом о плохом освещении, мешавшем делать фотографические снимки. В этой кокетливой браваде генерала военачальник скрывается за лихим спортсменом, за смельчаком, верящим в свою звезду. И действительно, среди солдат за ним более чем когда-либо укрепилось прозвище «счастливца». После несчастного предприятия генерала Вайта под Лэдисмитом Френч поставил свою карту ва-банк и… выиграл. Буры окружали город, и никто не знал, не отрезана ли ими железнодорожная линия. Если они не сделали этого, то только по неопытности. Несмотря на предостережения начальника станции, Френч со своим генеральным штабом заняли поезд и на всех парах пустились по полотну. Буры встретили их ружейными выстрелами, но поезд проскочил и благополучно прибыл в Питермарицбург. В конце ноября положение британской армии становится очень затруднительным, и только кавалерийские операции Френча на фронте в 60 километров не дают бурам окончательно овладеть всеми позициями Капской колонии. Главнокомандующим назначен лорд Робертс. Он поручает Френчу, во главе кавалерийской дивизии в 8.500 сабель, освободить осажденный Кимберлей. На это поручение Френч отвечает: «Я вам категорически обещаю очистить Кимберлей до шести часов вечера 15 февраля, если только останусь жив». Этот ответ очень характерен для «счастливца»-Джона, – кажется, что слышишь пламенного участника стипльчезов или лихого партизана Денисова. Вместо обещанной дивизии Френч получил только 4.800 человек. Он имел против себя значительно более сильного врага, тем не менее Френч твердо решил выиграть пари, т.-е. выполнить данное ему военное поручение. 15 февраля в семь часов вечера он вошел победителем в Кимберлей, – Френч опоздал на час. Но ведь и то сказать: ему дали немногим больше половины того числа сабель, которое полагалось по условию. Дальнейшая роль Френча в войне с бурами имела тот же характер: отвага и риск.

В 1902 г. Френч возвращается в Англию триумфатором. Вскоре после своего возвращения он был назначен комендантом Алдерсхота. Тут он впервые командовал в мирное время отрядом войск, в который входили все роды оружия. Но главное его внимание привлекала к себе по-прежнему кавалерия: исключительную любовь к этому наиболее отсталому роду оружия он сохранил до сего дня. Несмотря на огромные технические изменения в военном деле и вызванные ими стратегические и тактические перемены, аристократ-спортсмен остался убежденным сторонником лошади, сабли, пики, скачки, – словом, «кавалерийского духа». В декабре 1907 г. Френч был назначен генеральным инспектором всей армии, а в 1912 г. его поставили во главе генерального штаба, реорганизованного по немецкому образцу.

В политических вопросах Френч никогда не занимал, по крайней мере, пред лицом общественного мнения, определенной позиции, считая, что армия должна оставаться вне политики. Тем не менее, он на короткое время сам стал «жертвой» политики. Когда в связи с возмущением ульстерских протестантов началось брожение среди английского офицерства, приведшее к отставке полковника Селли, тогдашнего военного министра, генерал Френч из солидарности покинул пост начальника генерального штаба. В отставке ему пришлось пробыть всего только четыре месяца. Разразилась война, и Френч был в качестве маршала поставлен во главе английского экспедиционного отряда и подчинен Жоффру.

Париж.

«Киевская Мысль» N 13, 13 января 1915 г.