Л. Троцкий. Вокруг национального принципа

 

По поводу происходившего недавно в Лозанне конгресса мелких и угнетенных национальностей во французскую прессу не проникло почти никаких вестей. Если принять во внимание, что союзники борются именно за «принципы национальностей» – об этом г. Сазонов снова напомнил американцам, дабы не забывали, – то на первый взгляд такое невнимание к лозаннскому конгрессу могло бы показаться непонятным. Но на самом деле… на самом деле оно слишком понятно.

Тех, однако, которые захотели бы упорствовать в непонимании или невнимании, следует сейчас ткнуть носом в свежий номер «L'Eclair». Эта странная газета, сочетающая заботу о невесомейших догматах католицизма с обслуживанием прогрессивных стремлений французской промышленности, – и то и другое не платонически, – дает время от времени место сообщениям и статьям, которые поражают, главным образом, тем, что из них торчит угол подлинной правды.

Прежде всего оказалось – какая неожиданность для проживающего неподалеку от Лозанны Плеханова! – обнаружилось, что на конгрессе угнетенных народов «среди 23 национальностей были представители почти всех инородцев (allogeies) России: финны, литовцы, латыши, поляки, украинцы, грузины и т. д. (Автор, очевидно, из союзной тактичности обрывает перечень.) Были также представители ирландцев, албанцев, египтян, тунисцев. Был даже представитель евреев, рассматриваемых как национальность, г. Аберсон».

По поводу принятых на конгрессе резолюций, признающих за каждой национальностью право на самоопределение, «L'Eclair» чистосердечно замечает:

"Трудность практического осуществления этой программы состоит в том, что каждый охотно признает освобождение инородцев у своего врага, но не своих собственных и не у своих союзников.

«В лагере союзников, например, требуют освобождения не-немецких народностей, подчиненных Германии и Австрии, или не-турецких народностей, подчиненных Турции, но хотели бы предоставить России возможность по собственному усмотрению располагать своими инородцами».

В той атмосфере обязательной лжи, какою мы дышим два года, даже эти, не бог весть какие новые или смелые мысли, пропечатанные в «большой» французской газете, действуют в некотором роде освежающе на душу. И подумать только, что находятся русские социалисты, русские революционеры, русские эмигранты, которые пред лицом конгресса в Лозанне, куда киргиз прибыл жаловаться на царский гнет, продолжают подпевать г. Сазонову насчет освободительных задач, преследуемых в этой войне Россией. Никто не требует от этих людей интернационализма, – но если б они были просто честными демократами-патриотами, они должны были бы сгореть со стыда!

 

Правда, у них для отвода стыдливости имеется всегда в запасе ссылка на союзников. Россия, конечно, деспотическая страна, но с помощью «западных демократий» она – через победу – совершит все те внутренние и внешние чудеса, к каким Германия должна прийти – через поражение.

Как же обстоит дело с союзниками? Оставим сейчас в покое Дальний Восток, где Россия в союзе с Японией собирается в ближайшие десятилетия осуществлять «принцип национальностей» на спине Китая. Время ли думать о полумиллиарде китайцев, когда Плеханов с Куропаткиным[232] призваны освобождать Шлезвиг-Голштинию! Ограничимся «западными демократиями». Но и здесь не будем поднимать ирландского вопроса, ибо, как известно, великодушная Англия осуществляет сейчас в Дублине гомруль. Правда, О'Коннели[233] и другие повешенные и растрелянные повстанцы не смогут воспользоваться ирландским парламентом, так как ими самими сейчас пользуется подземный парламент червей. Но оставим Ирландию. Оставим вообще Великобританию. Как обстоит дело с Францией?

«Для колониальных держав, как Франция или Англия, – говорит „L'Eclair“, – вопрос о „туземцах“, который также разбирался в Лозанне, представляет особенный интерес».

Резолюция лозаннской конференции не хочет признавать разделения рас на «низшие» и «высшие», а в этом и состоит философия колониального господства, поскольку последнее вообще нуждается в философии. «L'Eclair» по этому поводу призывает колониальные «демократии» к справедливости и… осторожности, тут же отмечая «с удовлетворением» внесенный депутатом Доази – в дни лозаннского конгресса – законопроект, силою которого алжирцам должно быть предоставлено «серьезное» представительство в тех учреждениях, которые обсуждают их интересы. Это бесспорно очень утешительно. Но дело в том, что одновременно – т.-е. почти во время заседаний лозаннского конгресса – на Дальнем Востоке происходили во французском Индо-Китае события значительно менее благоприятные под углом зрения «национального принципа». В Аннаме, состоящем с 1884 года под французским «протекторатом», т.-е. являющемся на самом деле французской колонией, произошло форменное восстание под знаменем национальной независимости. Французской прессе разрешили писать об этом лишь через несколько недель после события, но патриотическая и благомыслящая пресса не воспользовалась разрешением. Разумеется, «L'Humanite», – этот орган ханжества, лицемерия и лжи, – не заикнулась ни словом о событии, кровным образом связанным с судьбою 5 1/2 миллионов аннамитов. И если мы имеем сейчас «цензурную возможность» сообщить читателям хоть скудные данные об аннамском восстании, то опять-таки благодаря тому же реакционному органу «L'Eclair».

Молодой император Аннама, Дуй-Тан, являющийся по существу лишь туземно-монархическим орнаментом на фронтоне колониального господства республики, вошел в сношения с национально-революционной организацией своих «подданных», бежал, по соглашению с ними, из своего дворца в село, откуда обратился к народу с революционным воззванием, провозглашающим независимость Аннама. Но власти третьей республики оказались на высоте. Мятежник был пойман, привезен обратно в «свою» столицу Гюэ, низложен и заперт в крепость, где он сейчас имеет достаточно долгий досуг не только для того, чтобы выучить наизусть «Декларацию прав», но и для того, чтобы прочитать полный комплект «L'Humanite» за время войны (если, конечно, низложенному императору будет разрешено в тюрьме чтение газет).

«В этих далеких странах – берем для образца цитату из „Revue Hebdomadaire“, чтобы показать дистанцию между действительностью и казенной идеологией – в этих далеких странах народная душа трепещет за одно с душою французского народа, на этом Дальнем Востоке, который казался (!) почти враждебным нам, мы видим трогательную картину того, как тысячи бонз возносят молитвы Будде за победу нашего оружия» и пр. и пр. Это писалось осенью прошлого года… И через месяц, примерно, когда дальне-восточный «император», устраивавший недавно сборы в день пушки «75» – об этом тоже недавно писалось с умилением – будет доедать свой тридцатый арестантский паек; а во Франции о восстании позабудут и те немногие, которые узнали о нем, – патриотические и социал-патриотические перья снова станут писать умиленно о «трепете» аннамитской души. Мало того. Каждый раз, когда Реноделю на улицах Парижа будут попадаться на глаза привезенные сюда индокитайские солдаты, он напомнит рабочим Франции, что республика приобщает и меньших аннамитских братьев к великой борьбе за принцип национальностей.

Париж.

«Наше Слово» N 162, 13 июля 1916 г.

 

Л. Троцкий. ДВА ГОДА

 

Европа вступила в третий год войны.

Французские газеты констатируют пониженный тон немецкой прессы; – немудрено! Ни на одном из фронтов центральный блок не разрешил своей задачи. Но военный обозреватель «Le Bonnet Rouge»,[234] которому нельзя отказать в стремлении по возможности трезво оценивать военные операции, с полным основанием констатирует, что и в казенно-успокоительных статьях официозной французской прессы по поводу второй годовщины войны слышится другой тон. И сам Густав Эрве, главным предметом торговли которого является «коренастый оптимизм» (l'optimisme robuste), счел необходимым напомнить, что в Германии имеется 69 миллионов населения против 39 миллионов во Франции, и что призыв каждой новой возрастной категории в Германии должен давать около полумиллиона душ против двухсот тысяч во Франции. Если судьба англо-французского наступления в течение июля снова опрокинула расчеты простаков и пророчества шарлатанов насчет сокрушительной развязки, то выразительные цифры Эрве вносят необходимые поправки в пассивную теорию истощения немецкого человеческого материала. Разумеется, человеческий резерв России и Англии дает военным критикам Согласия необходимую поправку на оптимизм. Но этому противостоит неоспоримое промышленно-техническое превосходство Германии.

Недостаток жизненных припасов в Германии есть несомненный факт, находящий свое отражение во все расширяющейся регламентации потребления. Но именно эта регламентация, с ее скаредными порциями, гарантирует Германию от всяких неожиданностей с этой стороны. А в то же время мы видим, как в России, несметность естественных богатств которой должна бы служить залогом победы, десятки городов переходят к карточной системе, которая имеет все недостатки германской, но ни одного из ее достоинств.

"Не нужно быть фанфароном и отъявленным оптимистом, – так говорил г. Рибо[235] ранней весною этого года, – чтобы увидеть близость мира". После произнесения этих слов министром финансов прошло свыше четырех месяцев, – и сейчас официозный «Temps» говорит в «юбилейной» статье о том французском мире, который будет заключен в 1917 году. Таким образом, мы имеем перед собою официозное признание неизбежной новой зимней кампании.

В Германии затяжная безвыходность войны привела не к парламентской концентрации виновников, а наоборот, к обострению трений в их среде. Напряженная борьба вокруг вопроса об аннексиях является здесь несомненным отражением страха правящих вернуться домой с пустыми руками. Многие официозные статьи германской прессы можно бы без затруднений перевести на французский язык – и обратно.

Могущество капиталистического государства в начале войны и во весь первый ее период не только политически подчинило себе широкие социалистические круги, но и поразило бесплодным пессимизмом другие элементы, формально не перешедшие на сторону классовых врагов. Тот аппарат, который должен давать выражение оппозиции пролетариата – социалистические партии и профессиональные союзы – находится повсюду в состоянии полного распада. Но именно этот распад является до поры до времени свидетельством и выражением глубокого внутреннего процесса в массах. Были ли за этот второй год примеры того, чтобы рабочие организации или их верхи переходили с социалистической позиции на социал-патриотическую? Мы таких примеров не знаем. Зато обратный процесс – перехода в оппозицию или полуоппозицию – наблюдается повсюду. До сих пор он имел и на верхах и на низах планомерно «органический» характер. Но если, по Гегелю,[236] во всех такого рода процессах наступает в известный момент «перерыв постепенности» – то, что мы называем катастрофой, – то тем более неизбежно наступление катастрофических взрывов в процессе, совершающемся под непосредственным влиянием наиболее катастрофического из всех явлений – мировой войны.

«Наше Слово» N 179, 4 августа 1916 г.

 

Л. Троцкий. «СУДЬБА ИДЕЙ»

 

Итоговая статья нашей газеты «Два года» («Наше Слово» N 179) уже одним видом своим иллюстрирует положение, какое сложилось после двух лет войны. По тем немногим фразам, которые капризный дух цензуры оставил нетронутыми, читатели могли видеть, что в статье речь шла, во-первых, о военных итогах двух лет, во-вторых, о внутреннем положении в воюющих странах. И вывод, прийти к которому не могла запретить читателям цензура, гласит, что о военных итогах двух лет нельзя говорить с минимальной свободой – именно ввиду «внутреннего положения в воюющих странах».

Гораздо свободнее, как оказывается, можно говорить об идейных итогах войны или, точнее, о судьбе тех идей, иероглифы которых украшали в первую эпоху военные знамена. По крайней мере, реакционная, в частности, монархическая пресса Франции пользуется на этот счет достаточной свободой.

Г-н Жак Бэнвиль, молодой дипломат из роялистской «Action Francaise», которому, по сообщению этой газеты, давалась несколько месяцев тому назад какая-то неофициально-дипломатическая миссия в Россию, подвергает поучительной перекличке «идейные» лозунги войны.

"В эту вторую годовщину мы можем констатировать, что опыт произвел отбор в среде идей. Некоторое количество среди них он отбросил, и они умерли естественной смертью. Так, еще шесть месяцев тому назад г. Ллойд-Джордж говорил: «Эта война для нас – война демократии». Конечно, если отвлечься от Николая II, Георга V,[237] Альберта I,[238] Виктора-Эммануила III[239] и еще нескольких коронованных голов, то эту мысль можно поддерживать. Но здравый смысл народов и суд истории готовы ответить: «Если демократия таким образом делает войну, никто не принесет ей своих поздравлений, ибо, имея за себя коалицию из трех великих держав и из более чем трехсот миллионов человек, она не сумела еще разбить коалицию, состоящую только из двух первоклассных государств и не более 150 миллионов человеческих существ».

«Все меньше и меньше говорят, – продолжает наш автор, – об этой „войне демократии“. Понемногу она исчезает из словаря, и это несомненный прогресс… Вместе со многими другими вещами, демократия, понимаемая, как руководящий принцип этой войны, которую она вынуждена претерпеть, оказалась поглощенной минотавром». Незачем подробнее напоминать о том, как это чудовище пожирало одну демократическую гарантию за другой: сейчас оно растирает стальными зубами последние остатки права убежища. «Мы видели, равным образом, – продолжает Бэнвиль, – как выходили из употребления другие формулы, которыми раньше злоупотребляли по обеим сторонам канала. Возьмем для примера часто повторявшееся выражение: вести войну с прусским милитаризмом, – что это должно было означать? „Unsinn!“ (бессмыслица) отвечали немцы, которые не были неправы. Но зато мы очень хорошо знаем, что такое Пруссия. Мы можем очень точно определить, а если судьба оружия позволит, то и разрушить прусское государство и германскую империю… Разрушить прусский милитаризм это значит пытаться птице насыпать соли на хвост, – союзники могут долго гоняться за этой целью». Иное дело – расчленение Германии. Эта задача может, разумеется, оказаться в данное время недостижимой по соотношению военных сил, но это, по крайней мере, реальная, а не фантастическая задача…

«Третья глава в этих итогах, – продолжает Бэнвиль, – принцип национальностей, отступает на задний план. Политика относилась уже и раньше к нему с недоверием, политическое красноречие теперь отворачивается от него. Все заметили опасность этого обоюдоострого оружия, пагубного наследия другого века»…

Бэнвиль не останавливается и на этом. "Пришлось, – говорит он, – отказаться и еще от одной идеи, от очень опасного заблуждения, также родом из другого века, той идеи, которая воодушевляла людей 1792 г.,[240] стала иллюзией XIX столетия, вплоть до сурового пробуждения 1870 г.; которая снова появилась на мгновение в начале войны 1914 г., чтобы сейчас же пасть под ударами действительности. Никто не верит более в идею войны для пропаганды. Никто не воображает более, что враг примет из наших рук дар бессмертных принципов. Это тоже отживший «революционный романтизм» (выражение г. Бриана). Даже немецкие социалисты наиболее радикальной тенденции, – говорит Бэнвиль, – как «Leipziger Volkszeitung»[241] ответили, что они не хотят «свободы, принесенной на конце штыков». Нужно и по этой мечте возложить на себя траур".

Критическая позиция, какую занимает роялистский публицист, вооружает его несомненной проницательностью, – в тех пределах, по крайней мере, в каких это совместимо с политическими интересами его партии. Ко второй годовщине войны никто из официозно-республиканских социал-патриотических политиков не вспомнил о «судьбе идей». Эти последние выполнили свою роль: для одних они были орудием обмана, для других – средством успокоения собственной совести в наиболее критический период. Но теперь дело сделано, позиции заняты, и приходится нести на спине ношу последствий. Иллюзорные идеи не нужны более, – и те, которые их сеяли, пытаются теперь отделаться от них молча. Но реакция, не только роялистская – не хочет и не допустит этого. Ей важно показать, что там, где были идеи, осталось пустое место, которое должно быть заполнено – религией, авторитетом, традицией. Нельзя бороться с реакцией, противопоставляя ей пустое место или выветрившееся вольтерьянское зубоскальство, как «Bonnet Rouge», Сикст-Кенены[242] и пр. и пр. Вожделениям черной реакции, как и питающему ее идейному пустому месту правящих, должны быть противопоставлены те идеи, которые снова подтверждены всем опытом двух лет, – идеи революционного социализма.

«Наше Слово» N 181, 6 августа 1916 г.

 

Л. Троцкий. «ГАРАНТИЯ МИРА»

(К характеристике пацифизма)

 

I

 

Пацифизм характеризуется, вообще говоря, стремлением создать «гарантии» против войн. Буржуазный пацифизм, вытекающий не только из идеологических предрассудков, но и из материальных интересов известных кругов буржуазии, хочет установить на капиталистических основах, которых он не отвергает, международные правовые нормы (правила, установления), которые обеспечивали бы долгий, если не вечный мир. Социалистический пацифизм «в принципе», разумеется, признает, что основной причиной войн являются капиталистические противоречия, но считает, что впредь до наступления социализма, которое в сознании оппортунистов отодвигается всегда в туманную даль, необходимо и возможно «упорядочить» международные отношения путем установления международного третейского суда, ограничения и международного регулирования вооружений и пр. и пр. Социал-пацифистская программа, как и программа буржуазного пацифизма, ставит своей задачей гармонизацию, упорядочение, регулирование международных отношений в эпоху, когда выросшие из капиталистического развития империалистические антагонизмы непреодолимо возрастают и будут возрастать, доколе существует капиталистическая форма хозяйства. Социал-пацифизм, следовательно, глубоко утопичен. Серьезные буржуазные писатели и политики, когда они пишут для своего круга, а не для «народного» потребления, дают нередко убийственные аргументы против пацифистских идей и лозунгов, ставших главным политическим орудием социал-патриотизма, – особенно французского, – как марки Реноделя, так и марки Лонге.

В английском журнале «Nineteenth Century»[243] лорд Кромер напечатал на тему о «последней войне» и «долгом мире» в высшей степени интересную статью, которая, судя по изложению ее во французской газете «L'Eclair», дает чрезвычайно ценные аргументы в пользу… кинтальской резолюции, категорически отвергающей, как известно, пацифистские лозунги.

Прежде всего, лорд Кромер совершенно правильно констатирует, что программы вечного мира возникали не раз в эпохи великих войн. "Так, эта идея была широко распространена, когда, после битвы у Ватерлоо, Европа свергла иго Наполеона,[244] – его падение возвещало, казалось, наступление царства всеобщего мира". Как теперь нам обещают всеобщий мир – после «разрушения» прусского милитаризма…

В одном, как и в другом лагере утверждают, что нужно идти «до конца» – именно для обеспечения мира: нужно сразить противника, обуздать его или обескровить, дабы помешать ему в близком времени начать новую войну: «нужно избавить наших сыновей от тех страданий, какие переносим мы». Эта идея также не нова. В своей книге «Чтобы покончить с Германией» г. М. Прива приводит, в качестве эпиграфа, заявление Комитета Общественного Спасения в 1794 г.: «Франции не перемирие нужно, но мир, который положил бы конец войнам, обеспечивая за республикой ее естественные границы». Сейчас, когда «Temps», помимо Эльзас-Лотарингии, выдвинул требование «естественных границ» (левый берег Рейна), официоз республики тоже прикрывается идеей «мира, который положил бы конец войнам». Народы, к несчастью, плохо знают свою историю, и поэтому они так плачевно делают ее. Но лорд Кромер достаточно хорошо знает исторические прецеденты, и это не позволяет ему питать доверие к новейшим перепевам старой лжи.

 

Английскими пацифистами, в частности International Defence League[245] (Международной лигой защиты), разработано было за последнее время немало проектов, имеющих целью положить конец войнам. В основе этих проектов всегда лежит идея третейского суда, или верховного «совета наций», решения которого должны пользоваться обязательной силой. Но как обеспечить ее? Одни предлагают предоставить в распоряжение третейского суда «интернациональную» армию и такой же флот, чтобы силой обеспечивать соблюдение международных постановлений. Другие же более скромно предоставляют по-прежнему каждой нации ее национальную армию – «под условием», чтоб эта армия употреблялась только против нарушителей международного права и постановлений третейского суда. Таким образом, для обеспечения вечного мира нужны будут, как видим, время от времени… «справедливые» войны.

Международная военная сила, говорит Кромер, созданная, как орудие принудительного выполнения постановлений третейского суда, должна необходимо повлечь за собою уменьшение или полное упразднение национальных армий. «Но Англия – заявляет наш автор – никогда не согласится ослабить свой флот, в котором она видит свою главную защиту», т.-е. защиту своего империалистического господства над морями и колониями. Если так рассуждает Англия о флоте, то было бы трудно ожидать – говорит «L'Eclair», – чтоб континентальные державы иначе рассуждали о своих армиях. Далее. Каков будет состав третейского суда? Неужели все страны будут иметь в нем равное право голоса? Кромер уверен, что могущественная Англия никогда не согласится на это. Можно ли предполагать, что судьи, делегированные Англией, постановят приговор против Англии? А если Англия откажется выполнять постановления третейского суда: можно ли думать, что английские солдаты в составе интернациональной армии будут с оружием в руках принуждать свою собственную страну к подчинению? Кромер сомневается в этом. И в обоснование своих сомнений он приводит очень яркий исторический пример: войну Англии с бурами. Весьма вероятно, говорит он, что третейский суд признал бы в этом случае Англию неправой. Но Англия вероятнее всего… не признала бы третейского суда.

 

II

 

Какими критериями должен был бы руководствоваться третейский суд, если б его удалось установить? Критериями обороны и нападения? Реалистический буржуазный писатель начисто отвергает этот принцип, достойный нотариуса, а не политика. Священный Союз,[246] напоминает он, создал свои «гарантии мира», основанные на порабощении народов. Можно ли было считать этот порядок неприкосновенным? В 1859 – 1860 г. г. итальянцы сознательно вызвали войну с угнетательницей-Австрией: значит ли это, что «право» было на стороне Габсбургов? В 1912 году балканские страны напали на Турцию. Значит ли это, что «право» было на стороне империи османов? Нет, заключает Кромер, мы знаем войны наступательные с начала до конца и в то же время освободительные, т.-е. исторически прогрессивные. Но если так, то всякое правительство, открывая наступление, может провозгласить свою войну освободительной? «Здесь именно и заключается почти неразрешимая трудность», – меланхолически свидетельствует «L'Eclair».

Можно было бы, правда, возразить английскому лорду, что в будущих войнах, как и в нынешней, все главные участники явятся представителями одного и того же принципа; что, стало быть, о «справедливых», т.-е. исторически-прогрессивных войнах теперь вообще говорить не приходится. На этих столбцах мы не раз выясняли, что борьба за мировое положение капиталистических наций есть основной «принцип», которому подчиняется теперь целиком как международная политика капиталистических государств, так и их внутренний режим. Возможны, правда, на первый взгляд «справедливые» войны угнетенных, колониальных и полуколониальных стран против угнетающих их империалистических государств. Но при нынешних мировых отношениях и группировках сил ни одна колония, ни одна угнетенная нация не может вести освободительной войны, не опираясь на какую-либо империалистическую державу или не играя роли орудия в ее руках. Никакого самостоятельного значения «национальные» войны отсталых народов больше иметь не могут. Но это совершенное капиталистической историей упрощение дела, приведение международной политики и вырастающих из нее войн к одному империалистическому знаменателю, нисколько не облегчает задачи создания гарантий мира на основах капитализма. Объявить нынешние границы, или те, которые проложит война, неприкосновенными – нетрудно: это уже делалось в истории не раз. Никакие трактаты и никакие третейские суды не приостановят, однако, роста производительных сил, их натиска на рамки национального государства и стремления этого последнего расширить арену эксплуатации национального капитала при помощи милитаризма. Полная невозможность заморозить раз навсегда, или хотя бы надолго, мировое соотношение капиталистических сил обрекает пацифистские планы и лозунги на совершенное бессилие.

«И вот почему, ознакомившись с полемикой между лордом Кромером и английскими пацифистами, – заключает „L'Eclair“, – вы начинаете испытывать опасение, не прав ли благородный лорд, который в предложенных пацифистами системах видит одни химеры».

В заключение мы считаем полезным воспроизвести из кинтальской резолюции[247] те места, которые посвящены критике пацифизма и которые г. Ренодель с таким негодованием цитировал на последнем Национальном Совете, как свидетельство полной нравственной закоснелости циммервальдцев.

"Планы устранить военную опасность посредством всеобщего ограничения вооружений и обязательного арбитража являются утопией. Они предполагают заранее всеми признанное право, некую вещественную силу, возвышающуюся над противоположными интересами государств. Такого права, такой силы нет, и капитализм со своей тенденцией обострять противоречия между буржуазиями разных народов или их коалициями не допустит создания такого права и такой силы.

"Из этих соображений рабочие должны отвергнуть утопические требования буржуазного или социалистического пацифизма. Пацифисты порождают на место старых иллюзий новые и пытаются поставить пролетариат на службу этим иллюзиям, которые в конечном счете вводят в заблуждение массы, отклоняют их от революционной классовой борьбы и благоприятствуют политической игре под лозунгам «jusqu'au bout» (до конца).

«Если на почве капиталистического общества нет никакой возможности установить длительный мир, то социализм создает его предпосылки. Социализм, который уничтожает капиталистическую частную собственность, устраняет одновременно с обездолением господствующими классами народных масс и с национальным угнетением также и причины войн. Поэтому борьба за длительный мир может заключаться только в борьбе за осуществление социализма».

«Наше Слово» NN 201, 202. 1, 2 сентября 1916 г.