Глава 4. Я сталкиваюсь с новыми тайнами, подвергаюсь совращению и проклинаю себя за отсутствие доблести

Полагаю, мне нет нужды объяснять, что после всего случившегося, охваченный яростью и отчаянием, я в значительной мере утратил способность размышлять здраво. Посудите сами: разумно ли богато одетому благородному юноше отправляться в одинокое странствие по кишащим бандитами лесам Тосканы? Однако я не счел возможным разыгрывать из себя нищего студента.

Не могу сказать, что принял определенное решение. Всеми моими поступками руководило одно-единственное чувство: непреодолимая жажда мести – желание покарать демонов, уничтоживших мой родной дом.

Примерно после полудня башни нашего замка окончательно скрылись из вида. Я постарался взять себя в руки, осушил слезы и двинулся дальше, стараясь держаться дорог, пролегающих по ровной местности, но то и дело сбивался с пути и вдруг обнаруживал, что вокруг высокие горы, а под копытами коня лишь узенькая тропка, вьющаяся по склону.

У меня все время мутилось в глазах. А окружающая обстановка не располагала к долгим размышлениям.

Трудно вообразить места на земле более заброшенные.

На моем пути встретились развалины двух огромных замков, практически полностью поглощенные прожорливыми лесными зарослями. Глядя на то, что осталось от некогда величественных бастионов и парапетов, я думал о судьбах старых властителей, которые по недомыслию пытались сопротивляться могуществу Милана или Флоренции. И тут в душу мою закрались подозрения, заставившие меня усомниться в здравости собственного рассудка: а что, если нас погубили вовсе не демоны, а вполне обыкновенные недруги?

Взору моему предстала невообразимо мрачная картина: разрушенные боевые укрепления, неясно вырисовывавшиеся на фоне небес, обычно столь радостных и сияющих, заросшие кустарником остатки деревень с жалкими, развалившимися лачугами. На перекрестках дорог виднелись заброшенные часовни, где каменные изваяния святых утопали во мраке, погруженные в небытие, опутанные густыми плетями паутины.

Издалека заметив высокие стены хорошо укрепленного города, я понял, что приближаюсь к Милану, а у меня не было ни малейшего желания там объявляться. Я заблудился!

Что же касается бандитов, я только раз столкнулся с горсткой оборванцев, бдительность которых мне удалось утопить в потоке вдохновенной болтовни.

Во всяком случае, это сборище глупцов несколько отвлекло меня от грустных мыслей. Возбуждение, вызванное ощущением опасности, питало мое красноречие:

– Я возглавляю сотню всадников, следующих за мной, – горделиво провозгласил я. – Мы ищем банду преступников, объявивших себя борцами за Сфорца, в то время как на самом деле они отъявленные негодяи, насильники и воры. А вам они, случайно, не встретились где-нибудь поблизости? Если сообщите о них хоть что-нибудь, каждый получит от меня по флорину. Мы намерены без промедления покончить с этим сбродом. Мне надоело гоняться за отпетыми подонками.

Я бросил им горсть монет.

Бродяги быстренько ретировались.

Однако, прежде чем они исчезли, мне удалось выудить у них кое-какие полезные сведения относительно тех мест, где я волею судеб оказался. В частности, они сообщили, что ближайший флорентийский город – Санта-Маддалана – находится в двух часах езды отсюда, что городские ворота на ночь запираются и никакие уговоры на стражников тогда не действуют – они не впускают никого.

Я притворился, будто и сам все знаю и направляюсь в прославленный монастырь, который, насколько мне было известно, находился довольно далеко к северу отсюда, а потому едва ли я мог до него доехать. Затем, пришпорив коня, я бросил им через плечо еще горсть монет, напоследок посоветовав поспешить навстречу бандитам, о которых только что им рассказывал и которые смогут щедро вознаградить за оказанную услугу.

Уверен, что в течение всей нашей беседы среди бродяг не умолкали споры – не лучше ли просто убить и ограбить меня? Судьба моя зависела от желаний и настроений отъявленных негодяев, от упрямства одних членов банды и умения настоять на своем – других. Но, как бы то ни было, мне удалось вырваться от них.

Я пустил лошадь вскачь, свернул с главной дороги и двинулся напрямик – кратчайшим путем – к горным склонам. Оттуда мне удалось увидеть едва вырисовывавшиеся вдалеке туманные очертания Санта-Маддаланы. Большой город. Вблизи городских ворот я различил четыре башни и несколько церковных колоколен.

Я рассчитывал, что, прежде чем оказаться в Санта-Маддалане, встречу какой-нибудь небольшой, менее основательно укрепленный городок. Но никак не мог припомнить названий и к тому же был настолько растерян, что сил на поиски уже не оставалось.

Вечернее солнце светило по-прежнему ярко, однако постепенно склонялось к горизонту. Пришлось ехать в Санта-Маддалану.

Достигнув подножия горы, на которой был построен город, я свернул на узкую пастушью тропу, вьющуюся вверх по склону.

Быстро темнело. Столь густая лесная чаща вблизи городских стен представлялась мне небезопасной. Я мысленно ругал горожан за то, что они не поддерживали окрестные леса в надлежащем порядке, хотя, надо признаться, именно благодаря такой их беспечности я смог обрести здесь надежное убежище.

Временами в сгущающейся темноте мне казалось, что добраться до вершины просто невозможно. Сапфировое небо освещали только ночные звезды, и в их сиянии высокие стены величественного города казались совершенно неприступными.

Спустившаяся ночь погрузила все вокруг в холодно-безучастную тьму, и мне пришлось выбирать дорогу, полагаясь в большей мере на инстинкты моей лошади, чем на собственное слабеющее зрение. Бледный месяц практически не расставался с облаками. Раскинувшийся надо мной балдахин из листьев рассек небеса на тысячи мелких осколков.

Я вдруг поймал себя на том, что возношу молитвы к собственному отцу, как если бы он по-прежнему оставался рядом, под надежной защитой моих ангелов-хранителей. Мне даже кажется, что в тот момент я веровал в него и в его присутствие более истово, чем когда-либо веровал в ангелов.

– Отец, – снова и снова призывал я, – пожалуйста, помоги мне попасть туда и оказаться наконец в безопасности, дабы эти демоны не избежали моего отмщения.

Все крепче сжимая рукоятку меча, я напоминал себе о кинжалах, спрятанных в сапогах, в рукаве, в куртке и за поясом, и напряженно вглядывался в лежащий впереди мрак, стараясь увидеть хоть что-нибудь. Однако неяркое свечение звезд было слишком слабым, и мне не оставалось ничего другого, кроме как полностью довериться лошади и предоставить ей самой выбирать путь между огромными стволами деревьев.

Иногда я останавливался и замирал, прислушиваясь к тишине. Однако царящее вокруг безмолвие не нарушал ни единый звук. Да уж, едва ли найдется еще один подобный мне глупец, решившийся провести ночь в глухом лесу. И вот наконец мои долгие блуждания, похоже, были близки к завершению: лес поредел и вскоре уступил место равнинным полям и луговинам. Пустив лошадь в галоп, я поскакал по извилистой дороге.

Когда передо мной вырос сам город, ощущение было сродни тому, какое испытываешь, когда, свернув за угол, вдруг оказываешься перед плотно закрытыми воротами: кажется, будто тебя швырнули оземь к стенам волшебной крепости. Ворота были действительно заперты наглухо, будто перед ними стояла лагерем вражеская армия. И все же, несмотря ни на что, я с облегчением вздохнул и возблагодарил Бога.

Как будто достиг небес.

Разумеется, откуда-то сверху меня тут же окликнул стражник – сонный солдат, пожелавший выяснить, кто я, откуда и зачем пришел.

И снова стремление хоть немного приукрасить действительность заставило меня выбросить из головы воспоминания о злодейке Урсуле и ее отрезанной руке и отогнать прочь страшное видение – обезглавленные тела моих брата и сестры на церковном полу.

Я громко, однако весьма смиренным тоном и в самых изысканных выражениях объяснил, что, будучи студентом, состою на службе у Козимо ди Медичи, а в Санта-Маддалану прибыл в поисках книг. Особенно, добавил я, интересуюсь старыми молитвенными сборниками, имеющими отношение к святым и явлениям Святой Девы в этом городе и его окрестностях.

Что за чепуха!

Далее я добавил, что намерен посетить церкви и школы, а также встретиться со старыми учителями, нашедшими приют в этом городе, и увезти с собой во Флоренцию все, что мне удастся приобрести для своего хозяина с помощью полноценных золотых флорентийских монет.

– Ладно, это я понял, – откликнулся солдат. – Но ты должен назвать свое имя. – Он лишь слегка приоткрыл маленькую низкую калитку и высоко поднял фонарь, чтобы хорошенько меня рассмотреть. – Имя! Как тебя зовут?

Я знал, что верхом на лошади выгляжу вполне респектабельно и способен внушить доверие.

– Де Барди, – объявил я. – Антонио Де Барди, родственник Козимо. – Набравшись наглости, я воспользовался родовым именем жены Козимо, поскольку оно единственное пришло в тот момент мне в голову. – Послушай, добрый человек, прими эту плату от меня, отужинайте достойно вместе с супругой как мои гости, прямо здесь и сейчас. Я ведь знаю, что уже поздно, и сам безмерно устал с дороги!

Калитка отворилась. Мне пришлось спешиться и пригнуть лошади голову, чтобы провести ее сквозь проем. Мы оказались на пустынной, вымощенной камнем площади.

– Во имя Господа, – воскликнул стражник, – что ты делал среди ночи в этих густых лесах, да к тому же один? Имеешь ли ты хоть какое-то представление о грозящих тебе опасностях? И такой еще юный! Что за люди эти Барди, если в столь неспокойное время позволяют своим служащим путешествовать верхом без всякой охраны? – Он сунул деньги в карман. – Вы только посмотрите на него – совсем ребенок! Тебя могут убить ни за что ни про что. В своем ли ты уме, юноша?!

Площадь была громадной, и к ней лучами сходились несколько улиц. Повезло. Но что, если демоны окажутся и здесь? Я не имел ни малейшего представления о том, где вообще подобные твари могут устраиваться на ночлег или укрываться от посторонних. Но я продолжал разговаривать со стражником.

– Во всем виноват я сам – заблудился. Пожалуйся на меня властям, и у меня сразу же начнутся всякие неприятности, – вдохновенно сочинял я. – Отведи меня в гостиницу. Я смертельно устал. Вот, возьми это, нет-нет, ты просто обязан. – Я дал ему еще денег. – Я заблудился. Не прислушался к… По-моему, я сейчас потеряю сознание… Мне нужно выпить вина, поужинать и лечь в постель. Вот, добрый человек, нет-нет, прошу тебя, возьми еще, я настаиваю. Барди не принимают услуги даром!

Все карманы стражника были уже забиты деньгами, но он как-то ухитрился засунуть их еще и под рубашку, а затем, освещая путь факелом, проводил меня до гостиницы. На стук вышла приветливая пожилая женщина. Я сунул ей в руку несколько монет, и она, рассыпавшись в благодарностях, без промедления согласилась предоставить в мое распоряжение свободную комнату.

– Если можно, пожалуйста, наверху и с видом на долину, – попросил я, – и принесите что-нибудь на ужин. Пусть даже еда окажется холодной как лед – мне все равно.

– Тебе вряд ли удастся отыскать в этом городе какие-нибудь книги, – говорил стражник, поднимаясь вместе со мной по лестнице следом за женщиной. – Молодежь уезжает отсюда – слишком уж тихое и спокойное это место. Зато для мелких лавочников просто рай. А молодые люди сегодня разбегаются по университетам. Но здесь красиво, и жить можно превосходно, просто прекрасно!

Когда мы добрались до комнаты, я предупредил пожилую женщину, что свеча должна будет гореть всю ночь, и поинтересовался:

– Сколько церквей в вашем городе?

– Две доминиканские и одна кармелитская, – ответил сгорбившийся в проеме двери стражник, – а еще есть прекрасная старинная францисканская церковь. В нее-то я и хожу. Здесь никогда не случалось никаких неприятностей.

Старушка затрясла головой и попросила его помолчать. Она зажгла свечу и жестом указала, что ее можно оставить на этом месте.

Я присел на кровать и уставился в пространство, с нетерпением ожидая, когда же наконец мне принесут обещанную тарелку с холодной бараниной и графин вина. А стражник тем временем продолжал без умолку болтать:

– …Наши школы соблюдают суровую дисциплину, учителя здесь взыскательны…

Вошедшая в этот момент старушка вновь велела ему помолчать.

– …Никто не осмеливается затевать скандалы в нашем городе… – произнес он напоследок, и оба они вышли.

Я с жадностью набросился на еду с одной-единственной целью: срочно восстановить силы. Поглощенный печалью, я и помыслить не мог о том, чтобы получить от пищи удовольствие. Чуть позже я выглянул в окно и, обратив взор к маленькому клочку густо забрызганного звездами неба, воззвал о помощи ко всем известным мне святым и ангелам. А после недолгой молитвы тщательно запер окно.

Потом задвинул засов на двери.

Удостоверившись, что свеча в углу надежно защищена от сквозняка и ее вполне хватит до самого рассвета, я, не раздеваясь, буквально рухнул на узкую комковатую постель, не сняв с себя ни сапог, ни меча, ни кинжалов. Опустошенный, вымотанный до предела, я был уверен, что мгновенно погружусь в глубокий сон, но вместо этого долго лежал, глядя во тьму перед собой, не в силах унять дрожь напряжения, охваченный ненавистью и болью, с разбитой искалеченной душой. Во рту стоял привкус смерти, как будто я пресытился ею.

До меня доносилось отдаленное ржание лошади, о которой должны были позаботиться внизу, а иногда шаги редких прохожих на пустынных каменных улицах. По крайней мере, здесь я был в безопасности.

Наконец на меня снизошел долгожданный сон, всеобъемлющий и сладкий. Стянутые в тугой узел нервы, державшие меня в перевозбужденном состоянии и буквально сводившие с ума, словно растворились, и я погрузился в немую, лишенную сновидений тьму.

Я еще успел осознать, что достиг того блаженного состояния, в котором ничто не имеет значения, кроме глубокого, восстанавливающего силы сна… А затем все ощущения исчезли…

Меня пробудил к жизни какой-то шум, и сон мгновенно улетучился. Свеча давно догорела. Рука оказалась на ножнах еще до того, как открылись глаза. Я лежал на узкой постели спиной к стене, разглядывая комнату в каком-то странном свете, источник которого мне был непонятен. Я мог различить только запертую на засов дверь, а когда повернул голову, то увидел, что зарешеченное окно, вне всякого сомнения, взломано. Скупой свет, падавший на стену, исходил от неба снаружи. Это робкое, слабое сияние придавало моей крошечной каморке вид тюремной камеры.

Ощутив дуновение свежего воздуха, скользнувшее по щеке и вокруг шеи, я крепче сжал рукоятку меча и стал напряженно вслушиваться, ожидая неизвестно чего. Раздалось тихое, едва слышное потрескивание, и кровать – или мне только показалось? – чуть-чуть сдвинулась с места, как если бы под чьим-то давлением.

Мне никак не удавалось сфокусировать взгляд – темнота размывала очертания всех без исключения предметов. И вдруг из этой тьмы предо мной возникла неясная, колеблющаяся тень – человеческая фигура… Какая-то женщина смотрела мне прямо в глаза, а ее волосы коснулись моего лба.

То была Урсула.

Лицо демона застыло не более чем в дюйме от моего, а прохладная и гладкая ладонь обхватила и крепко сжала лежащую на рукоятке меча руку. Скользнув ресницами по моей щеке, Урсула поцеловала меня в лоб.

Несмотря на весь свой страстный гнев и возмущение, я не мог противиться ощущению сладости этого момента. Омерзительный прилив чувственности пронзил меня насквозь, захлестнул с ног до головы.

– Strega! – с отвращением вскричал я.

– Не я убила их, Витторис. – Ее голос был умоляющим и в то же время исполненным достоинства и удивительной силы, хотя звучал тихо и, без сомнения, мог принадлежать только очень молодой женщине.

– Ты их похитила, – возмутился я, с неистовым усилием пытаясь высвободиться. Однако все мои попытки были тщетны, а когда я хотел было вытащить из-под себя левую руку, она завладела и ею, а затем вновь поцеловала меня.

Уже знакомый потрясающий аромат, исходивший от Урсулы, и легкие касания волос, щекотавших мне лицо и шею, возбуждали бесстыдную дрожь во всем моем теле.

Я силился отвернуть лицо – напрасно прикосновения нежных губ были чрезвычайно нежными, почти благоговейными.

Она прильнула ко мне, упругие груди под великолепной тканью напряглись, я ощущал мягкость стройного бедра, прижатого к моему, и настойчивые движения языка, лизавшего мои губы.

Предательский трепет собственного тела заставил меня буквально оцепенеть, и я застыл, безуспешно стараясь погасить бушующий внутри пожар страсти.

– Убирайся вон, ведьма, – шептал я, преисполненный ярости и тем не менее не в силах побороть пламя, полыхавшее в моих чреслах, не имея воли остановить дрожь, волнами пробегавшую по спине.

Глаза Урсулы, полускрытые трепещущими ресницами, ярко горели в темноте, она то страстно приникала губами к моему рту, то слегка скользила ими по лицу, словно поддразнивая, то отстранялась и просто прижималась ко мне щекой – ощущение было таким, словно по коже порхнуло легкое птичье перышко.

Ее кожа сияла во тьме, как прозрачный фарфор. И вся она казалась похожей на мягкую куклу из благоухающих волшебных тканей, куда более податливых, чем людская плоть, но в не меньшей степени способных воспламеняться. Жар, исходивший от нее ритмичными волнами, истекал из самой прохлады кончиков пальцев, ласкающих кисти моих рук, страстное тепло ее языка – увлажняющее, восхитительное и неистовое – опаляло мне губы.

В моем расстроенном разуме крепло ощущение, что она намеренно пробудила во мне страстное желание, плотскую чувственность, дабы заглушить зов разума и превратить меня в беспомощное, жалкое, лишенное воли существо.

Урсула вновь и вновь впивалась в мои губы, ласкала язык и разгоряченное лицо, в то время как все мое существо отчаянно сопротивлялось вожделению и одновременно жаждало – жаждало жарких объятий, нежных прикосновений и чувственных поцелуев.

Мне не удавалось скрыть свои эмоции – их выдавала предательница-плоть. Урсула не могла не понимать, в каком я состоянии, и за это я ненавидел ее.

– Почему? За что? – простонал я, в очередной раз отрывая от нее губы и едва дыша от неземного наслаждения при виде ее рассыпавшихся вокруг головы волос. – Убирайся отсюда! Возвращайся в ад! Что за милость ты проявляешь ко мне? Почему ты сотворила со мной такое?

– Я не знаю, – ответила она нежным, дрожащим голосом, уткнувшись мне в грудь. – Возможно, я просто не желаю твоей смерти. – Она говорила торопливо, в такт учащенному дыханию. – А может быть, существует и нечто большее: я хочу, чтобы ты уехал, убежал на юг, во Флоренцию, и позабыл обо всем случившемся, как если бы оно было не более чем ночным кошмаром или наваждением ведьм, как если бы ничего подобного никогда не имело места в действительности. Беги, скройся – ты должен меня послушаться.

– Прекрати плести свою грязную ложь, – вспылил я. – Ты думаешь, что я так и поступлю? Ты погубила все мое семейство! Да, ты! Ты и твои соплеменники, кто бы они ни были!

Она опустила голову, опутав волосами мое лицо. Я тщетно пытался высвободиться из плена. Но все было бесполезно. Я не мог даже пошевелиться в ее железных объятиях.

Все поглотила тьма и ощущение неописуемой нежности. И вдруг… Я почувствовал слабую боль в горле – как от укола булавкой, и разум мгновенно затопило самое безмятежное, сладостное блаженство.

Я словно неожиданно оказался где-то чрезвычайно далеко от родных гор, от всех бед и опасностей и шагал по цветущей луговине, а потом оступился и рухнул на ковер из чудесных благоухающих трав. А Урсула молча опустилась рядом на сломленные стебли и безропотные ирисы. Ее пепельные волосы свободно раскинулись по плечам, пристальный взгляд смеющихся глаз был устремлен прямо на меня, обольстительные губы улыбались. Наши тела пылали, охваченные безрассудной страстью. Она взобралась на меня верхом и принялась скакать, по-прежнему не сводя внимательного взгляда с моего лица и сохраняя все ту же улыбку на прекрасных губах, а потом изящным движением раздвинула стройные бедра и позволила мне войти в нее.

Казалось, во влажной пульсирующей впадине между ее ногами бушевала безумная смесь всех стихий; отражение этого урагана эмоций я отчетливо видел и в обращенном на меня взгляде, изливавшем изобильный поток безмолвного красноречия.

Все прекратилось внезапно – осталось лишь головокружение. И ее губы, прильнувшие к моей шее.

Собрав все силы, я попытался отшвырнуть ее прочь.

– Я уничтожу тебя! Непременно! Клянусь. Если даже мне придется преследовать тебя до самого входа в ад! – Голос мой то срывался на крик, то переходил в едва слышный шепот. Я сопротивлялся ее объятиям с таким упорством, что моя собственная плоть воспламенилась от такого усилия. Но она не смилостивилась. Я старался привести в порядок свои мысли, отчаянно гоня прочь воспоминания о наслаждении и мечты о возможном повторении пережитого восторга. – Убирайся отсюда, strega, ведьма!

– Успокойся, помолчи, пожалуйста, – печально промолвила она. – Ты такой юный, и такой строптивый, и такой смелый… Совсем как я в юности. О да, я была настроена столь же решительно и тоже могла служить образцом красоты и бесстрашия.

– Оставь свои мерзости! – вскричал я.

– Успокойся, – продолжала увещевать меня Урсула. – Ты разбудишь криками весь дом. И чего ты этим добьешься? – Ее слова были исполнены искреннего сочувствия и боли, и в то же время голос звучал столь обольстительно, что, казалось, один мог соблазнить любого. – Я не могу навсегда избавить тебя от опасности, да что там навсегда – даже на хоть сколь-нибудь продолжительное время. А потому прошу тебя, Витторио, беги!

Она отодвинулась, устремив на меня мягкий взгляд огромных глаз, и в этот момент казалась воплощением искренности, в то время как на самом деле за пологом столь совершенной красоты таилась поистине дьявольская натура. Образ прекрасного демона, явившийся мне на фоне полыхавшего в церкви пламени, никогда не изгладится из памяти. Она не нуждалась ни в колдовском зелье, ни в заговорах для достижения своей цели, ибо была безупречна в своем великолепии и необычайно убедительна.

– О да… – вздохнула она, глядя на меня из-под полуопущенных век. – Ты красив, очень красив, и это разрывает мне сердце. Это неправильно, несправедливо – ко всему прочему еще и эти страдания… Я не вынесу…

С трудом подавив в себе искушение, я промолчал, не желая подливать масло в адское пламя. Она по-прежнему оставалась для меня дьявольской загадкой.

– Витторио, уезжай отсюда. – Голос Урсулы был совсем тихим и оттого еще более зловещим. – В твоем распоряжении всего несколько ночей, а быть может, и того меньше. Если я приду еще раз, то могу навести их на твой след. Пожалуйста, Витторио… Не рассказывай никому во Флоренции о случившемся. Тебя поднимут на смех…

И вдруг она исчезла.

Кровать еще какое-то время поскрипывала и раскачивалась. Я лежал на спине, кисти рук ныли, словно по-прежнему ощущая на себе давление ее пальцев, а в окно над головой проникал холодно-безучастный серый свет. Стена, возвышавшаяся по соседству с гостиницей, не позволяла мне видеть хотя бы клочок неба.

Кроме меня, в комнате никого не было. Урсула пропала.

Резким усилием я заставил себя пошевелиться, но, прежде чем мне это удалось, в окне возникла знакомая фигура, точнее, только верхняя ее часть – от талии до макушки склоненной головы. Урсула пристально смотрела прямо на меня. И вдруг молниеносным движением она разорвала кружево низко вырезанного на груди платья, обнажив две маленькие, плотно прилегающие друг к другу округлости с темными сосками, а затем провела ногтями по белоснежной коже левой груди. Потекла кровь…

– Ведьма!

Я вскочил с кровати, чтобы наконец схватить и убить негодяйку, но она мгновенно обхватила рукой мою голову и плотно прижалась левой грудью к моему рту. Все ее движения были неотразимо женственными, и в то же время в них ощущалась недюжинная сила. И вновь реальность как будто растворилась, рассеялась словно легкий дымок над костром, и мы опять оказались на цветущем лугу, безраздельно принадлежавшем лишь нам двоим – нашим неустанным и нерушимым объятиям. Я сосал ее молоко, как если бы она была и девой, и матерью, и девственницей, и королевой, одновременно мощными толчками проникая внутрь ее и заставляя раскрыться все не успевшие еще распуститься бутоны.

Внезапно она отпустила меня, и я рухнул вниз. Беспомощный, оцепеневший, не в силах и пальцем пошевелить, чтобы задержать, не позволить ей исчезнуть, я вновь лежал на своей постели, ощущая струящийся по лицу пот и неукротимую дрожь во всем теле.

У меня не было сил даже сесть. Я не мог делать вообще хоть что-нибудь. Лишь перед глазами вспышками мелькали неясные видения: поляна с цветущими нежно-белыми и красными ирисами – самыми прелестными цветами Тосканы, дикими ирисами моей родины, пестревшими в ярко зеленеющих травах, и Урсула – убегающая от меня все дальше. Но все эти картины были призрачными и не способными, как прежде, раздвинуть стены моей крошечной, словно тюремная камера, комнаты. Они промелькнули, подобно легкой вуали скользнув по моему лицу, как будто с той лишь целью, чтобы этим щекочущим, шелковистым, невесомым прикосновением причинить мне еще большие страдания.

– Колдовство… – прошептал я, тяжко вздохнув, и с мукой в голосе обратился к Господу: – Боже, если ты когда-нибудь вверял меня заботам ангелов-хранителей, призови их сейчас, дабы они укрыли крыла-ми своего подопечного! Я так нуждаюсь в их защите!

Наконец, трясясь словно в лихорадке и с затуманенными глазами, я сел, потирая шею и ощущая холодок, пробегающий по спине и по тыльным сторонам рук. Я по-прежнему был охвачен желанием.

Я зажмурил глаза, отказываясь думать о ней, но при этом желая почувствовать хоть что-нибудь, попасть под воздействие любого источника возбуждения, который смог бы остудить это неутолимое желание.

В конце концов я снова лег на спину и оставался совершенно недвижимым до тех пор, пока это безумное наваждение не исчезло.

Только тогда ко мне вернулось сознание того, что я мужчина, ибо какое-то время я отнюдь не мог считать себя таковым.

Я поднялся с постели, прихватил с собой потухшую свечу и по изогнутым каменным ступеням винтовой лестницы спустился в общую комнату гостиницы, стараясь двигаться бесшумно и не обращать внимания на затопившие глаза слезы. От свечи, укрепленной на стене в начале коридора, я зажег свой огарок и пошел обратно, тщательно прикрывая рукой крошечный язычок колеблющегося пламени и непрестанно вознося молитвы Господу.

Вернувшись в свою комнату, я поставил свечу на место, а потом взобрался на подоконник и выглянул в окно в надежде увидеть хоть что-нибудь.

Ничего… Абсолютно ничего, кроме жуткого обрыва внизу – крутой стены, по которой не смогла бы подняться ни одна девушка из плоти и крови. А выше – безмолвное, бесстрастное небо и рассыпанная по нему горстка звезд, то и дело скрывавшаяся за стремительно летящими облаками, словно отгораживаясь таким образом и от меня, и от моих молитв, и от моих бед.

Казалось, погибель моя совершенно неизбежна.

Я обречен был стать жертвой этих демонов. Она совершенно права. Разве в моих силах отомстить им, как они того заслуживают? Разве в столь чудовищных обстоятельствах я смогу что-либо сделать? И все же я непоколебимо верил, что добьюсь своего. Убежденность моя в успехе была не менее твердой, чем уверенность в реальности существования той ведьмы, к которой я прикасался собственными пальцами, которая сумела разжечь во мне эти гнусные помыслы, противоречившие моему существу, и которая вместе с сотоварищами по ночным разбоям явилась, чтобы погубить все мое семейство.

Я не мог избавиться от видений и образов той кошмарной ночи, перед глазами неотступно стояла она – ошеломленная, окаменевшая в дверях нашей церкви. Мне никак не удавалось забыть вкус ее губ. Воспоминания о ее грудях лишали меня способности мыслить, а тело изнывало в сладкой истоме, как если бы я по-прежнему утолял страстную жажду, приникнув к нежному соску.

«Обуздай же наконец свои чувства, – уговаривал я себя. – Ты не можешь сбежать… Ты не можешь отправиться во Флоренцию… Ты не можешь вечно жить лишь воспоминаниями о бесчеловечных убийствах, свидетелем которых стал в ту ночь. Это невозможно, немыслимо! Ты не сможешь…»

Мне вдруг пришло в голову, что сам я остался в живых только благодаря ее вмешательству, – и рыдания перехватили горло.

Это она, ведьма с пепельными волосами, которую я проклинал с каждым вздохом, остановила того, кто скрывал свое лицо под капюшоном, и не позволила ему убить и меня. А ведь он был так близок к полной победе!

И вдруг на меня снизошло спокойствие Что ж, чему быть, того не миновать, и если мне суждено умереть, то ничего другого не остается – выбора действительно нет. Но прежде я просто обязан отомстить – так или иначе расправиться с ними.

С восходом солнца поднялся и я. С беспечным видом прогуливаясь по городским улицам, небрежно закинув свои мешки через плечо, как будто в них не заключалось целое состояние, я осмотрел значительную часть Санта-Маддаланы, ее узкие, лишенные всякой растительности, вымощенные камнем улицы, дома, возведенные несколько столетий тому назад. Возможно, некоторые здания с хаотически расположенными, совершенно нелепыми на вид мортирами-камнеметами были построены еще во времена Римской империи.

То был тихий, уютный, красивый и процветающий город.

Уже принялись за работу кузнецы, столяры-краснодеревщики и шорники; я заметил нескольких сапожников, усердно тачавших великолепные туфли и рабочие сапоги; увидел и весьма солидное число ювелиров, создававших необыкновенной красоты украшения из драгоценных металлов; попадались оружейники, мастера, изготавливавшие ключи и самые разнообразные инструменты, а также кожевники и меховщики.

Я проходил мимо богатых лавок, где продавались модные ткани, привезенные, видимо, прямо из Флоренции, кружева с севера и юга и настоящие восточные пряности. Мясники в изобилии предлагали свежее мясо. Едва ли не на каждом шагу попадались винные лавки. Мне случилось пройти мимо двух нотариусов и нескольких писцов. Все они были весьма заняты своей работой и не могли пожаловаться на отсутствие клиентов, равно как и встретившиеся на моем пути врачи – хотя, наверное, правильнее будет назвать их аптекарями.

Через городские ворота одна за другой въезжали телеги, и еще до того, как солнце поднялось над аккуратными черепичными кровлями и брусчатой мостовой, по которой я поднимался в гору, на улицах царила толчея.

В церквах колокола созывали прихожан к мессе, мимо меня стайками пробегали школяры, чисто умытые и вполне прилично одетые. Чуть позже я увидел, как они небольшими группами проследовали в сопровождении монахов в весьма древние и скромные по архитектуре церкви, украшенные только стоящими в глубоких нишах статуями святых с почти стершимися от времени чертами. На фасадах многих зданий выделялись грубо сделанные заплаты – судя по всему, нередкие в этих краях землетрясения наносили стенам домов заметный ущерб.

Я наткнулся на две весьма заурядные книжные лавки, в которых не нашлось ничего ценного, за исключением молитвенников, да и те стоили весьма недешево. Двое купцов выставили великолепные вещи, вывезенные с Востока, а столпившиеся в одном месте торговцы коврами развернули перед взорами покупателей впечатляющие красочным разнообразием изделия местных умельцев и изысканные творения мастеров из Византии.

Огромные суммы денег непрестанно передавались из рук в руки. Хорошо одетые люди без тени стеснения выставляли напоказ свои роскошные наряды. Создавалось впечатление, что город в полной мере самодостаточен и не нуждается в чем-либо извне. Однако не редкостью здесь были и странники, направлявшиеся в гору, – цоканье подков их лошадей звонким эхом отражалось от голых городских стен. Мне показалось, что там, вдали, виднеется неказистый с виду, но весьма хорошо укрепленный монастырь.

Я прошел мимо еще двух гостиниц и, пересекая время от времени узкие, едва проходимые, безлюдные переулки, удостоверился в том, что в город вели на самом деле всего две-три основные дороги, параллельно идущие от центра в гору.

В нижнем конце города располагались ворота, через которые я вошел, а на площади перед ними развернули торговлю сельские базары.

В верхнем конце сохранились развалины крепости или замка – когда-то там обитал властитель здешних мест, а теперь это было огромное нагромождение бесформенных древних каменных глыб, лишь частично доступное глазу со стороны улицы. На уцелевших нижних этажах этого сооружения расположились конторы городской управы.

Там сохранилось несколько маленьких гротов или аркад и старинные фонтаны, почти развалившиеся, но все еще испускающие журчащие струи. Шаркая натруженными ногами, куда-то спешили старухи с большими рыночными корзинами, закутанные в шали несмотря на жару; несколько совсем юных хорошеньких молодых девушек строили мне глазки.

Однако меня они совершенно не интересовали.

Как только месса завершилась и начались школьные занятия, я подошел к доминиканской церкви – самой большой и впечатляющей из трех увиденных мной по дороге – и в доме приходского священника справился, могу ли повидаться со святым отцом. Я хотел исповедаться.

Ко мне вышел молодой священник, весьма пригожий, с прекрасно развитой фигурой и хорошей осанкой, со здоровым цветом лица и подлинно благочестивыми манерами; его черно-белые одежды отличались чистотой и опрятностью. Он внимательно оглядел меня с ног до головы, обратив внимание на висящий у пояса меч, и, судя по всему, принял за персону значительную, ибо весьма уважительно и одновременно сочувственно пригласил в маленькую исповедальню.

Он проявлял по отношению ко мне скорее милосердие, чем услужливость. Выбритую макушку святого отца обрамлял лишь небольшой венчик коротко остриженных золотистых волос, а в больших глазах застыло едва ли не застенчивое выражение.

Он сел на скамью, а я опустился перед ним на колени и, стоя так на голом полу, в безудержном порыве поведал от начала до конца свою мрачную историю.

Склонив голову, я торопливо, бросаясь от одной детали к другой, рассказывал о случившемся: от первых кошмарных происшествий, пробудивших во мне сильное любопытство и глубокую тревогу, до таинственных отрывочных фраз моего отца… В завершение своей исповеди я описал само нападение и ужасающие подробности убийства всех жителей нашего селения. Рассказывая о гибели брата и сестры, я исступленно жестикулировал, захлебывался словами и почти задыхался, словно вновь держал в руках их отрубленные головы.

И только закончив свое долгое трагическое повествование, я поднял взгляд и увидел, что молодой священник смотрит на меня в полнейшем отчаянии и с нескрываемым ужасом.

Я не понимал, что кроется за этим выражением его лица. Так, наверное, выглядит человек, опешивший при виде ядовитого насекомого или приближающегося батальона кровавых убийц.

Господи, а чего еще я мог ожидать? На что надеялся?

– Послушайте, святой отец, – воскликнул я, – все, что вам следует сделать, это послать кого-нибудь на нашу гору, дабы он сам убедился в истинности моего рассказа! – Я пожал плечами и умоляющим жестом протянул к нему руки. – Это все, что требуется. Пошлите кого-нибудь удостовериться в правдивости сказанного. Там ничего не украдено, отец, ничего не пропало, кроме взятого мной самим! Съездите и посмотрите! Я бьюсь об заклад, что там все цело, разве что воронье или канюки слетелись туда на поживу.

Он не произнес в ответ ни слова. Лишь на застывшем в немом удивлении лице пульсировала жилка, а глаза хранили печальное выражение.

Да, мои откровения казались ему поистине чем-то неправдоподобным. Передо мной был совсем еще юноша, возможно только что выпорхнувший из семинарии священник, которому прежде доводилось выслушивать лишь признания монахинь, кающихся в слабости перед дьявольскими искушениями, да мужчин, раз в году неохотно борм