Часть IV. Не увидишь – не поверишь

 

Глава 34

 

привет. как ты? как самочувствие? не волнуйся. дыши. ты сможешь адаптироваться. просто запомни пару правил. ты меня слушаешь? успокойся. понимаю: ты ничего не видишь. это не слепота. ты переходишь на воображаемую сторону.

твоих друзей рядом нет. они по-прежнему считают, что ты вместе с ними на реальной стороне. но ты не один. я тебя поджидаю. я никогда не допущу, чтобы ты бродил здесь в одиночку. я твой друг навеки.

о боже, ты завершил переход. готовься. тебе это по плечу, кристофер. я знаю: тебе это по плечу. вот так. дверная ручка здесь. сейчас вернется зрение. прошу: запомни главное. я всеми силами буду тебя хранить. но если ты здесь умрешь, то умрешь и на реальной стороне. а потому ни под каким видом не приходи сюда, если не уверен, что я тебя встречу. ни под каким видом не приходи сюда по ночам. а случись нам расстаться, не сходи с асфальта.

Если не сойдешь с асфальта, она до тебя не дотянется.

 

Глава 35

 

Кристофер открыл глаза.

На первый взгляд, никаких изменений не произошло. Он стоял у домика на дереве. Что посреди поляны. Снег не таял. Кристоферу на миг подумалось, что он действительно рехнулся, если, стоя у домика на дереве, слушает плод своего воображения. Вот только этот запах…

Когда он шагнул через порог, его встретил морозный зимний воздух. До того холодный, что даже ноздри слипались. Но стоило открыть глаза, как на него повеяло сладостью. Вроде как от сахарной ваты.

– Эй, парни, чем это пахнет? – спросил он.

Ответа не было.

– Эй, парни! – повторил Кристофер.

Он обернулся и чуть не вскрикнул. Потому что в штабе рядком сидели Тормоз Эд, Майк, Мэтт – и его собственная телесная оболочка. Все четверо по-турецки устроились на полу и растирали замерзшие руки. Кристофер стал их окликать, но никто его не услышал. Он замахал руками прямо у них перед носом, но никто даже не моргнул. Все увлеченно обсуждали предстоящее благоустройство штаба. Голоса доносились откуда-то издали. Как мамин голос, когда Кристофер с головой погружался в ванну. Сейчас он напрягался, чтобы разобрать слова. Пока не раздалось…

туК. туК. туК.

Он повернулся к двери. Этот стук скрипел у него на зубах, как мел по доске. Кристофер опять повернулся к друзьям. До них этот звук не долетал. Они планировали, как будут подзаряжать игрушки и гаджеты. Может, удастся обойтись батарейками? А бывают холодильники, работающие на батарейках?

туК. туК. туК.

Кристофер сделал шажок в сторону двери. Приложил ухо. Вначале он слышал только тишину. А потом – голос, столь же отчетливый, сколь неразборчивы были голоса друзей.

 

кристофер. псст. выходи.

 

У Кристофера заколотилось сердце. Он подошел к окну. Вытянул шею, чтобы дальше видеть, но все напрасно.

 

туК. туК. туК.

 

Привстал на цыпочки, пытаясь разглядеть говорящего, но услышал только голос, приглушенный дверью.

 

кристофер. все нормально. это я. открывай.

 

Кристофер с трудом сглотнул застрявший в горле ком и подступил к двери. Отворять ее он не хотел, но нужно же было выяснить, кто там стоит. Или это очередной плод его воображения? Неужели он лишился своего тела? Или он лишился рассудка?

Кристофер отворил дверь.

Снаружи его ослепил свет. Но все равно Кристофер сумел различить это лицо. Вдоль и поперек исполосованное шрамами от тысячи порезов. Сам молодой, а душа состарилась. Или же сам постарше, а сердце молодое. Глаза синие-синие. Черты лица красивые.

Это был он – славный человек.

– Ты – настоящий, – изумился Кристофер.

– Привет, Кристофер, – ответил тот. – Как приятно, что мы наконец-то встретились.

Славный человек протянул руку. Кристофер ее пожал. Кожа оказалась мягкой и гладкой. Как прохладная сторона подушки.

– До наступления темноты остается не более часа, – сказал славный человек. – За работу.

Кристофер посмотрел через плечо, чтобы понять, заметили его друзья какую-нибудь перемену или нет. Виден ли им славный человек? Не тянет ли сквозняком из распахнутой двери? Но они по-прежнему болтали как ни в чем не бывало. И видели не дальше своего носа. Только штаб на дереве, построенный восьмеркой детских рук. Кристофер шагнул за порог и притворил дверь. Спустился по лесенке из брусков, похожих на молочные зубы. И направился следом за славным человеком в воображаемый мир.

 

Глава 36

 

– Что у тебя с пальцами? – спросила мама, заехав за Кристофером.

На парковке у поля для мини-гольфа стояли его приятели с матерями. Солнце зашло. Воздух был хрупок и холоден. Как чувствительный зуб.

– Ничего особенного. Занозы какие-то, – ответил Кристофер.

– От пластмассовых салазок?

– У одного мальчика из нашей школы – деревянные. Он мне дал покататься.

Мать Кристофера немного помолчала. У нее во взгляде читалось нечто сходное с подозрением. Не совсем, но очень близко.

– Что за мальчик? – уточнила она.

– Кевин Дорварт. Из нашего класса, – не моргнув глазом ответил Кристофер.

На этом вопросы временно иссякли. А он и не сомневался, что так будет. Потому что из воображаемого мира Кристофер вынес не только занозы и воспоминания о разговорах, которые его телесная оболочка вела с троицей друзей в штабе на дереве. Рассудок его пробыл на воображаемой стороне всего лишь час, но по возвращении у него никак не проходил этот…

Зуд.

Зудело в носу, который оказалось невозможным почесать, ведь на самом-то деле зуд был не в носу, а в мозгу. Даже само слово «зуд» не подходило по смыслу. Потому что зуд не щекочет, не шепчет и сам себя не расчесывает. Зуд не вызывает мыслей. А тут мысли сменяли одна другую, как старые дидактические карточки Кристофера – счетные и прочие.

2 + 2 = 4

Столица штата Пенсильвания… Гаррисберг.

Вот только темы были совсем иными. Пока он смотрел на своих приятелей и их матерей, этот зуд бойко открывал карточки одну за другой – Кристофер видел такую же ловкость рук у картежника, предлагавшего прохожим сыграть в «три листика».

 

Мать Тормоза Эда…

Мать Тормоза Эда… пьянчужка.

Матери Майка и Мэтта…

Матери Майка и Мэтта… посещают семейного психолога.

 

– Кристофер, что с тобой?

Он оглянулся. Все матери смотрели на него в упор. С тревогой. Кристофер ободряюще улыбнулся.

– Ничего страшного. Просто голова немного побаливает, – ответил он. – Мне бы еще покататься.

– Ага. Можно нам тоже? – поддержали остальные.

– Очень жаль, но время позднее, – сказала мама Кристофера.

– Вот-вот. Прощайтесь, ребятки. У меня дома бутылка «Зинфанделя» выдыхается, – добавила Бетти.

Все распрощались, и Кристофер сел в машину к маме. Он подрегулировал клапаны вентилятора, направив потоки горячего воздуха на свои холодные яблочно-красные щеки, и заметил, что мама хмурится.

– Мам, а мам. О чем ты думаешь? – спросил он.

– Ни о чем, – только и сказала она.

 

Мама думает…

Мама думает… о моих занозах.

 

Когда мама свернула на их улицу, Кристофер содрогнулся. Ему вспомнились сцены, увиденные на воображаемой стороне. Можно подумать, он там смотрел в одностороннее зеркало, позволявшее шпионить за другими.

И кое-что узнавать.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, он стал разглядывать дома, но зуд заявлял о себе все громче. Они миновали старую бревенчатую постройку на углу. Мама рассказывала Кристоферу, что туда вселились молодожены. Сейчас жена закрашивала алую входную дверь.

 

Угловой дом – это…

Угловой дом – это…

 

Его как заколодило. В голове было пусто. Ответ не приходил. Кристофер только ощущал, как что-то зудит и скребется. Мама подъехала к дому. Нажав на пульте кнопку автоматического открывания гаражной двери, она через силу изобразила улыбку.

 

Моя мама…

Моя мама… за меня боится.

 

Кристофер смотрел, как мама разогревает суп. Его любимый – куриный, с тонкой вермишелькой. И готовит в ростере горячие сэндвичи с сыром. Точно такие же она готовила для покойного мужа.

 

Мой отец…

Мой отец… слышал голоса. Как я.

 

Шепот еще поскребся, потом замер, оставив Кристоферу легкую головную боль и небольшой озноб. Но это терпимо. В конце-то концов, ему было уютно в этой кухне, по которой плыли ароматы супа и расплавленного сыра. Когда мама предложила поставить «Мстителей» или «Плохого Кота», Кристофер отказался. У него не возникло ни малейшего желания смотреть видео. Да и телевизор тоже.

– А чем тогда займемся? – спросила мама.

– Давай вместе полистаем мой детский альбом, а?

Мама Кристофера улыбнулась от такого неожиданного предложения. Этот альбом годами не извлекался на свет. Но сегодня вечером он, похоже, мог оказаться очень кстати. Когда дом по крышу завалило снегом, а на плите благоухает горячий суп.

– Конечно. А с чего тебя вдруг потянуло в младенческие годы, солнце мое?

– Сам не знаю.

На сей раз он действительно не знал. Даже не представлял, с чего вдруг заинтересовался старыми фотографиями. Просто решил посмотреть – вот и все. Когда суп дошел до кипения, а размягченный сыр приобрел аппетитный золотистый оттенок, мама достала откуда-то с верхней полки альбом «Наш ребенок».

 

Мать знает…

Мать знает… что я теперь другой.

 

И они устроились рядышком на новом диване.

 

Мать знает…

Мать знает… что я умнее сверстников.

 

В камине потрескивал огонь.

 

Мать знает…

Мать знает… что у меня есть от нее секреты.

 

– Сыр запекся просто отлично, мам, – сказал Кристофер, чтобы только она улыбнулась.

– Спасибо, солнце. – Мама сделала вид, что улыбается.

Кристофер сожалел об одном: что не может наделить маму теми способностями, которые приобрел на воображаемой стороне. Умей она читать мысли, которые играют в прятки с людскими словами, ей бы не составило труда понять, что творится у него в уме.

 

Я не могу рассказать…

Я не могу рассказать… что происходит, мам.

 

Это тебя…

Это тебя… испугает.

 

Славный человек предупреждал о необходимости соблюдать осторожность. Чем больше времени проводишь на воображаемой стороне, тем лучше понимаешь всамделишную, реальную. Но за эту способность надо расплачиваться. Сначала – головной болью. И ознобом. А потом – кое-чем похуже. Он взял с Кристофера слово несколько дней не приближаться к дому на дереве, чтобы восстановить силы.

В учении спешка ни к чему.

Положив голову маме на плечо, Кристофер пытался забыть, что видел на той, воображаемой стороне. Как человек, одетый в девичью скаутскую форму, хоронился в тупике у зарослей кустарника. Как другой человек катался по земле в выдолбленном бревне возле козьего мостика. К счастью, происходило это средь бела дня, когда воображаемый народец еще спал. Славный человек объяснил, что воображаемый мир просыпается ночью.

Тогда-то и начинается страшное.

– Никогда не приходи сюда без меня, слышишь? Никогда не приходи сюда по ночам. Обещай.

– Обещаю.

Кристофер опустил взгляд на альбом, но мысли сами собой вернулись к закату. Дело было два часа назад, но сейчас казалось, что до минувшего заката уже далеко, как до Мичигана. Когда солнце село, славный человек привел Кристофера обратно, в домик на дереве. Извинился, что долго не отвечал на его зов – просто не мог рисковать, поскольку воображаемый народ заподозрил неладное. Предупредил, чтобы Кристофер соблюдал крайнюю осторожность, если увидит дурной сон, поскольку дурные сны означают, что поблизости рыскают воображаемые людишки – хотят дознаться, известно ли тебе про их сторону. А потому, если сон окажется по-настоящему страшным, надо тотчас же выскакивать из кровати и бежать на улицу.

На асфальте она тебя не тронет.

– Кто?

– Лучше тебе не знать. Не хочу, чтобы она тебя разыскала.

Тогда Кристофер позвал славного человека с собой на эту, реальную сторону, но тот сказал, что пойти не сможет. Дела не пускают. Напоследок славный человек взъерошил ему волосы и затворил дверь.

В тот же миг холодный воздух опять наполнился запахом сахарной ваты. Кристофер вернулся в свое тело, поджидавшее на реальной стороне. Тормоз Эд придерживал открытую дверь штаба.

– Пошевеливайся, Крис, – сказал он. – Время уже к шести. Мы опаздываем.

– Точно, – подтвердил Майк. – Нужно бежать на площадку.

– А то снова под домашний арест посадят, – добавил Мэтт.

Вместе с ребятами Кристофер вышел из домика. Последним. Захлопнул дверь, словно крышку гроба над воображаемым миром. А потом спустился на землю по небольшим брускам, похожим на молочные зубы. На нижней ветке белел пластиковый пакет.

И улыбался.

Потому что был не один.

– Кристофер, идти сможешь? – забеспокоился Мэтт.

– В каком смысле?

– У тебя кровь из носа идет.

Кристофер утер нос рукой. Подержал в поле зрения вздернутые пальцы, как заячьи уши, и увидел на них кровь.

За эту способность…

За эту способность… надо расплачиваться.

– Ерунда. Все нормально. Вперед.

А сам опустился на колени, чтобы чистейшим белым снегом смыть с лица кровь.

– Кристофер, да ты никак уснул? – спросила мама.

Ее голос вернул сына к настоящему. Сколько прошло времени, Кристофер не знал, но мама уже долистала детский альбом до самого конца.

– Ничего подобного, – запротестовал он.

И попросил маму вернуться к началу, чтобы еще разок просмотреть старые фотографии. Только они могли унять зуд у него в голове.

А каким образом – непонятно.

 

Глава 37

 

Эмброуз открыл детский альбом.

Был час ночи. В комнате царило безмолвие. Распахнув окно, он стал слушать, как на улице падает снег. Едва различимо. У кого глаза не закрыты марлевой повязкой, тот бы и вовсе ничего не услышал. Но Эмброуз – другое дело. На землю перьями падали тяжелые, сырые хлопья. Кто был сам не свой до снега, так это Дэвид. Господи, до чего же его младший братишка любил играть на снегу.

Эмброуз не выпускал из рук детский альбом.

Ему вспомнилось, как Дэвид упрашивал, чтобы он взял его с собой на поле для мини-гольфа. «Подрасти сперва, мелкий». Но Дэвид брал измором. Вот и в том случае он добился своего. Они вместе пошли кататься на санках. Дэвид нацепил свою любимую шапку. Вязаную, с эмблемой питтсбургских «Стилерсов» и с желтым помпоном на макушке. Дело было еще до «Безупречного приема», когда «Стилерсы» громили всех подряд. Но Эмброуз выиграл эту шапку в парке развлечений «Кеннивуд» и подарил младшему брату. Тот с ней не расставался. Как и с бейсбольной перчаткой, купленной для него Эмброузом. Запах бейсбольной перчатки не спутаешь ни с чем.

Эмброуз встал.

Он вспомнил катание с крутого берега на поле для мини-гольфа. От ветра у них раскраснелись щеки – стали цвета яблока, которое так напугало Дэвида, когда он смотрел «Белоснежку». Катались они весь день, снег забивался Дэвиду в варежки, и у него уже саднило запястья. Когда они шли домой, у Дэвида под носом намерз ледяной ком. Родителей не было дома, и Эмброуз разогрел два готовых ужина в затянутых фольгой контейнерах, с горошком и неаппетитным картофельным пюре. Братья уселись перед телевизором и стали смотреть, как «Стилерсы» сливают игру «Медведям».

– Козлы «Стилерсы», – вырвалось у Эмброуза.

– Козлы «Стилерсы», – повторил Дэвид.

– А ты язык придержи. И шапку снимай, когда есть садишься.

Дэвид сдернул выношенную шапку «Стилерсов» и расплылся в улыбке, когда старший брат взъерошил ему волосы. С годами Эмброузу становилось все труднее припоминать подробности, касавшиеся младшего братишки. Но какие-то детали крепко-накрепко врезались в память.

Шевелюра Дэвида.

Эмброуз не мог забыть ее цвет. Не то чтобы черный. Не то чтобы каштановый. Идеально послушные волосы: никакая стрижка не могла их испортить. Как-то раз мать отрезала у Дэвида завиток волос и поместила на первую страницу его детского альбома. Локон гордо занял свое место рядом с крошечным роддомовским браслетом с надпечаткой д. олсон. Здесь же – контуры младенческой ладошки и ступней. Прядочка волос и браслет были прикреплены к странице клейкой лентой, пожелтевшей от времени.

Эмброуз не мог поверить, что этот завиток из детского альбома его младшего брата, помещенный в герметичный полиэтиленовый пакет для вещдоков, находится на пути в Питтсбург, где судмедэкспертам предстоит установить, не Дэвиду ли принадлежал скелет, найденный в Лесу Миссии. Если это предположение подтвердится, то Эмброуз в конце концов – через полвека – сможет похоронить брата. Отец с матерью этого бы не допустили.

Они все время твердили, что Дэвид вернется.

Много лет Эмброуз пытался осуществить их мечту. Где только не искал он Дэвида. Много лет брат мерещился ему среди играющих ребятишек. Порой приходилось наблюдать исподтишка, чтобы окружающие не заподозрили злого умысла. Но с годами, по зрелом размышлении, Эмброуз понял, что Дэвид не вернется никогда. Что его похитили, как похищают детей. Не ради выкупа. А с гнусными целями. При нем отец с матерью, обманывая себя, рассуждали, что Дэвида, скорее всего, забрала к себе какая-нибудь бездетная семья. А не извращенец с фургоном. Не подонок с видеокамерой. Не мерзавец, готовый уничтожить слабого, чтобы возвыситься в собственных глазах. Со временем Эмброуз волей-неволей сменил неутихающую домашнюю войну на подлинную, в чужой стране. Там он столкнулся с явлениями пострашнее, чем исчезновение ребенка. За время армейской службы он повидал, как детей и взрослых, целые деревни, снарядами разрывает в клочья. Как за мешок риса продают маленьких девочек и как находятся омерзительные типы, которые их покупают. А когда он вернулся с войны и жена сказала ему, что хочет детей, он ответил, что больше не выдержит подобных мучений. Он не уберег младшего брата. И никогда себе этого не простит. И собственных детей не заслуживает.

Эмброуз размотал бинты.

Сощурился сквозь дымку. Посмотрел на свое отражение в окне и на снег за окном. Изучил свою лысину. И единственную прядь седых волос, перекинутую через макушку, как норковый шарфик миссис Коллинз. Дэвид не дожил до седых волос. Он не узнал, как мужчина лысеет, по утрам оставляя на подушке следы, подобные сосновым иголкам. Не услышал душеспасительных комплиментов жены по поводу того, как он великолепно сохранился.

Эмброуз вернулся к детскому альбому.

Полистал страницы и воочию увидел, как рос его брат. Увидел, как беззубый новорожденный превращается в младенца, который вот-вот начнет ползать, а потом в мальчугана, который, учась ходить и бегать, натыкается на кофейный столик, отчего то и дело попадает в «ампуляторию» с порезами и ссадинами. Увидел, как его братишка плачет на коленях у Санта-Клауса. Как улыбается дома под елкой, обнаружив подарок Эмброуза – бейсбольную перчатку. С запахом новехонькой кожи.

– Эмброуз, пошли мяч покидаем?

– На улице снег валит.

– Ну и что?

Эмброуз переворачивал страницы. Одну за другой. Пытался разглядеть как можно больше. Зрение слабело с каждым днем. Ему грозила слепота. Офтальмолог предупреждал, что она, скорее всего, наступит под Рождество. Но если прищуриться, Эмброузу все же удавалось кое-что различить в этом детском альбоме. И сохранить в памяти все изображения брата. Но только не безумные события его последних месяцев. Когда тот мучился от головной боли. Бился в ознобе. Разговаривал сам с собой. Мочился в кровать. Страдал от жутких ночных кошмаров, путая сон и явь.

Нет.

Он хотел запомнить Дэвида по этим фотоснимкам. Мальчишку, который мог круглый год ходить в старой шапке «Стилерсов» и готов был перекидываться мячом на снегу, чтобы только не расставаться с бейсбольной перчаткой, подаренной старшим братом. Мальчишку, который вечно увязывался за Эмброузом и ценил каждую минуту, проведенную вместе с ним. Мальчишку, который в парикмахерской усаживался рядом с братом и веселился, когда парикмахер, делая вид, что готовится обслужить двоих разом, приговаривал:

– Шикарные у тебя волосы… Дэвид.

Эмброуз дошел до последней заполненной страницы. С нее смотрело фото Дэвида в возрасте восьми лет. А дальше – пустые навсегда листы. Полвека назад картон был чисто белым. Теперь он пожелтел и растрескался, как кожа рук Эмброуза. Эмброуз прилег на кровать, положив под голову подушку. Снял зубные протезы и погрузил в стоящий на тумбочке стакан с водой. Туда же бросил таблетку эффердента, дабы смыть грехи. Таблетка, растворяясь, зашипела, как дождь на кровле в грозу, и эти привычные звуки успокаивали. С первым ударом грома Дэвид всегда был тут как тут.

– Эмброуз, можно я с тобой переночую?

– Тебя пригнал сюда обычный гром.

– Меня пригнал страшный сон.

– Опять? Ну ладно уж. Залезай.

– Спасибо!

Эмброуз запомнил его улыбку. Без двух передних зубов. С каким же облегчением брат залез к нему в кровать. И вместо подушки подложил под щеку бейсбольную перчатку.

– Эмброуз… давай завтра сходим в лес.

– Спи, Дэвид.

– Хочу тебе кое-что показать.

– Слушай, мне уже семнадцать. Я не шкет, чтобы болтаться по лесу.

– Очень тебя прошу. Там есть что-то особенное.

– Допустим. Что именно?

– Я не могу тебе рассказать, меня услышат. Ты должен увидеть это своими глазами. Ну пожалуйста!

– Ладно. Схожу с тобой в лес. А теперь спи давай.

Но сколько ни упрашивал его Дэвид, он так и не сдержал своего обещания. Потому что не хотел поощрять эти закидоны. Он так и не узнал, чем занимался Дэвид в лесу. Он так и не узнал, что там произошло. Но кто-то же знал. Кто-то оставил у них на крыльце запись детского плача и увел с собой его брата.

А потом схоронил заживо.

В старике закипал первобытный гнев. К нему вернулась неистребимая ярость молодости, как старая мелодия из радиоприемника. Перед ним всплыли физиономии газетчиков, обвинявших его в гибели брата. Одноклассников, которые от него отвернулись. Врагов, которые в него стреляли. Лежа на смертном одре, мать просила: «Дэвид, вернись домой». А отец на смертном одре не просил ни о чем, потому что мозг его разрушила злокачественная опухоль, оказавшаяся пострашнее, чем необходимость вечно оправдываться. Всплыл перед ним и врач, сообщивший ему о смерти жены. И судья, который признал его нуждающимся в постоянном уходе. И губошлеп-бюрократ, отнявший у него лицензию на оружие. И правительство, неспособное решить проблему ближневосточных беженцев. И Бог, который все это допустил по известным только Ему причинам.

Все эти лица слились в одно.

В лицо того, кто живьем закопал его брата.

Эмброуз сделал глубокий вдох. Потом выдохнул и уставился в потолок затуманенными глазами. У него не осталось сил плакать. Не осталось сил себя жалеть. Не осталось сил влачить существование старика, который ждет слепоты, чтобы потом ждать только смерти. Ему сохраняли жизнь во имя какой-то цели. И он не собирался сидеть сложа руки. Он собирался во что бы то ни стало узнать, как погиб его брат, пусть даже это станет последним его делом на этой земле.

Да, скорее всего так.

 

Глава 38

 

Кто убил Дэвида Олсона?

Этот вопрос не давал покоя шерифу, когда тот ехал через тоннель «Форт Питт». На выезде машину занесло, да так, что она чуть не рухнула с моста. Снегу выпало небывалое количество. Двое суток мело без перерыва. Казалось, люди чем-то прогневали землю, а может, Господу Богу требовался запас «Хед энд Шоулдерс», чтобы смыть эти горы перхоти. В Африке – засуха, на Ближнем Востоке – кризис, а запад Пенсильвании бросает вызов всем, кто желает потягаться за второе место после Северного полюса.

Что же это делается?

Шериф припарковался у главного полицейского управления города Питтсбурга. Запрокинув голову, он оглядел старое здание, в котором провел азартные десять лет после своего двадцатилетия и отнюдь не азартные десять лет после своего тридцатилетия. Здесь негодяи во множестве получали направление за решетку; здесь ни в чем не повинные люди во множестве застывали без движения на холодном металлическом столе в ожидании вскрытия.

Ни в чем не повинные – как Дэвид Олсон.

Шерифа вызвали сюда час назад. Его приятель, Карл, оказал ему дружескую услугу: без соответствующего запроса выполнил тест на ДНК. И обнаружил полное совпадение между локоном из детского альбома и найденными в лесу останками. Скелет принадлежал Дэвиду Олсону. Шериф надеялся, что окончательная определенность снимет груз с души Эмброуза. Он не раз видел слезы взрослых мужчин, но в Эмброузе было нечто такое, от чего у шерифа перехватывало горло. Он не мог забыть, как этот старый солдат плакал сквозь марлевую повязку на глазах, не ждущих исцеления.

– Он мучился? Возможно, от переломов костей? – допытывался Эмброуз.

– Нет, сэр.

– А… другие повреждения у него были?

– Если не считать способа причинения смерти, никаких следов насилия не обнаружено, мистер Олсон.

– Как был убит мой младший брат?

Тут шериф осекся.

– Я солдат, шериф. И могу вынести все, кроме вранья. Говорите как есть.

– Его похоронили заживо, сэр.

Стариковские глаза были скрыты бинтами, но у шерифа все время стояло перед глазами это лицо. Сначала на лбу проявилась растерянность, которая полыхнула яростью, дошедшей до белого каления. Шериф много лет приносил семьям дурные вести. Подбирать слова всегда трудно. Он возвращался в это старое серое здание после беседы с матерью-одиночкой из Хилл-дистрикта. И после встречи с интеллигентной, обеспеченной супружеской парой из Сквиррел-Хилла. Реакция всегда была одинакова. Смесь недоверия, скорби, вины и отчаяния.

Исключением стал случай девочки с накрашенными ноготками. Ее мать не дожила до смерти дочки.

Чтобы забрать младенческий локон Дэвида, задним числом оформить запрос и организовать транспортировку останков в похоронное бюро, шериф встретился с Карлом в кафетерии, расположенном в вестибюле серого здания. Они заняли свой излюбленный уединенный столик. Тот самый, над которым висела фотография хозяина заведения, пожимающего руку легенде «Стилерсов» Терри Брэдшоу. Когда они в первый раз договорились здесь пообедать, Карл не умолкая рассказывал про бойкую птичку-католичку, с которой познакомился в ночном клубе «Метрополь». И они оба всю дорогу потешались над девчонками, что свойственно молодым парням (и совсем не свойственно мужчинам зрелых лет). Автограф и цвета на кафешном портрете давно поблекли, а бойкая птичка-католичка сделалась грузной матерью семейства, которая родила Карлу троих детей, превратив его жизнь в счастливый католический ад. Шериф с улыбкой выслушал жалобы Карла на вечную обязанность праздновать Рождество у тещи в захолустном Хомстеде.

– Правда, эта женщина, нужно отдать ей должное, готовит сносный грибной суп. Может, надумаешь к нам присоединиться? – спросил Карл.

– Нет, спасибо. Дел по горло.

– Да ладно. Ты в День благодарения вкалывал без роздыха. Что ж, теперь еще и Рождество встречать в одиночку?

Шериф солгал, что приглашен к одному из своих заместителей. Поблагодарил старинного друга и вернулся к машине, уже занесенной пышным снежным покровом.

Откуда что берется?

Он включил зажигание и стеклообогреватель, подождал, пока разморозится лобовое стекло, а сам тем временем привел в порядок мысли. Проверил пакетик с вещдоком – прядкой волос – и официальное заключение и положил все это на пассажирское сиденье рядом с собой.

А потом тронулся с места.

Шериф понимал, куда едет. Бывая в центре Питтсбурга, он всякий раз проделывал тот же путь. В любую погоду, при любой дорожной обстановке. Мимо больницы, куда в свое время доставил девочку с накрашенными ноготками. Проезжал этим маршрутом потому, что поклялся перед Богом поступать так всегда. Его дисциплинированный ум говорил, что разницы никакой: припарковаться перед больницей Милосердия или глазеть на кривую елку впереди по курсу. Но в редкий для себя момент скорби он заключил договор с Создателем о том, что, поступая именно таким образом, обеспечит девочке с накрашенными ноготками место на небесах. А стало быть, он обязался поступать так вечно. И если не смог спасти ее жизнь, так должен по крайней мере спасти ее душу. Уж это он был обязан для нее сделать.

Перед больницей Милосердия он припарковался. Битый час глазел на эту куцую елку. Из выхлопной трубы на мороз вырывались белые облачка. Стеклообогреватель и стеклоочиститель общими усилиями превращали жирные снежинки в струйки воды. Протянув руку, он схватил с пассажирского сиденья официальное заключение по Дэвиду Олсону.

Кто оставил на крыльце коляску?

Вопрос этот жужжал в голове у шерифа, как муха в стеклянной банке. Кто-то спланировал эту инсценировку. Кто-то изрядно потрудился, чтобы стереть с коляски все до единого отпечатки пальцев. Это не было похоже на детские забавы. Это было продуманной акцией одного или нескольких лиц, похитивших Дэвида, чтобы сотворить над ним жуткие зверства.

Эмброуз сказал, что подозреваемых у него нет. Ни среди соседей. Ни среди учителей. Ни среди родственников друзей, поскольку друзьями Дэвид так и не обзавелся. Он был ребенком со странностями, держался особняком и проводил свободное время в библиотеке за чтением. В ту пору вежливые соседи говорили о нем «необщительный», «наособицу» или, если так подсказывали им южные корни, «тронутый». Нынче диагноз Дэвида, в зависимости от врачебного мнения, мог бы варьировать в широких пределах: от «расстройства аутистического спектра» до «шизофрении». Но никакой диагноз не обеспечивал то единственное, что требовалось шерифу для раскрытия дела.

Мотив.

Дэвида Олсона нашли не в канаве. Не на дне протоки. Скрюченное тело Дэвида Олсона лежало под какой-то корягой. Он был похоронен заживо. А если это убийство, то кто, черт возьми, закопал мальчика?

Не деревья же.

 

Глава 39

 

Кристофер смотрел на деревья.

Лежа в постели, он видел луну, которая подмигивала ему сквозь голые ветви. Он боялся заснуть. А еще сильнее боялся увидеть страшный сон. Кому охота, чтобы в его ночные кошмары вторгались людишки с воображаемой стороны и проверяли, знает ли он об их существовании.

От кошмаров он спасался чтением.

В ту ночь он трижды подходил к книжному шкафу, оклеенному утиными обоями. Слова проникали глубоко, успокаивали рассудок, снимали зуд. И страх.

И этот озноб.

Озноб подступал исподволь. Сперва заявлял о себе капельками пота на затылке. Потом начинал обжигать, и тогда приходилось стягивать пижамные штаны и ложиться с книжкой поверх одеяла, раскинув тощие голые ноги.

К утру он почти дочитал «Властелина колец».

В школе озноб сделался невыносимым. Кристофер поглядывал на одноклассников, которые выцыганивали себе дополнительные каникулы после трех снежных дней. Он вспомнил, как мама внушала Джерри, что «цыганить» – обидное слово. Оно происходит от слова «цыгане». Так нехорошо говорить – зачем оскорблять цыган?

 

Джерри сейчас…

Джерри сейчас… разыскивает мою мать.

 

В школьных коридорах для Кристофера наступило безмолвие. Зуд заложил уши. Дидактические карточки менялись быстрее и быстрее, как передачи на десятискоростном байке.

 

Дворник сейчас…

Дворник сейчас… спорит с женой.

Испанского я не знаю, но понимаю все, что он говорит.

«Развод – это грех. Я не откажусь от прав на своего сына».

 

– Привет, Кристофер, – донеслось до него.

Он обернулся: ему приветливо улыбалась миз Ласко.

 

Миз Ласко недавно…

Миз Ласко недавно… записалась на очередь в клинику.

 

– Как себя чувствуешь, Кристофер? Ты сегодня бледненький, – заметила миз Ласко.

– Я себя чувствую хорошо, мэм. Спасибо.

 

Миз Ласко только что…

Миз Ласко только что… избавилась от ребенка.

 

– Тогда пошли в актовый зал – сегодня все школы штата пишут единую экзаменационную работу.

 

Миз Ласко…

Миз Ласко… прямиком пошла из клиники в бар.

 

Кристофер поплелся за ней. В актовом зале учеников рассадили по алфавиту, и учителя приготовились раздавать брошюры с заданиями единого экзамена. Эта письменная работа, объяснила миссис Хендерсон, должна была состояться на прошлой неделе, но из-за снежных заносов сроки сдвинулись. Теперь, в последнюю неделю перед каникулами, работать придется по уплотненному графику. Еще она сказала, что никто не собирается на них давить. Притом что от результатов данного экзамена зависит государственное финансирование, она сама и все учителя и без того гордятся успехами, которых достигли учащиеся в текущем учебном году.

 

Миссис Хендерсон…

Миссис Хендерсон… лукавит.

 

Школе позарез…

Школе позарез… нужны деньги.

 

Когда все получили задания, Кристофер достал мягкий карандаш и взялся за дело. Зуд прошел; теперь все заслонили ответы. Красивые, спокойные ответы. В каждом ряду он выбирал и заштриховывал нужный кружочек, и бланк с ответами становился похож на звездное небо. Каждая падающая звезда – либо душа, либо солнце, то бишь сын. Сейчас Кристофер не слышал чужих мыслей. Все ребята слишком углубились в работу. Никакие карточки не выскакивали. Никакой зуд не донимал. Были только варианты ответов, которые обволакивали, как теплая ванна. Разум ощущался как прохладная сторона подушки. Управившись с работой, Кристофер обвел взглядом актовый зал. Все ребята застряли на пятой странице. Кристофер – единственный – уже дошел до конца.

Тормоз Эд закончил вторым и положил карандаш.

Следующим положил карандаш Майк.

За ним положил карандаш Мэтт.

Все четверо переглянулись и гордо заулыбались. Самые отстающие ученики каким-то чудом оказались умнее всех.

– Кто закончил, опустите головы, – приказала миссис Хендерсон.

По ее команде Кристофер опустил голову на парту. Мысли его устремились к домику на дереве. К славному человеку. И к их предстоящим тренировкам. Разум его поплыл неизвестно куда, подобно облакам в небесной вышине. Подобно барашкам, которых он считал по ночам после папиной смерти, когда никак не мог заснуть.

Дай отдых глазам.

Как твой папа в ванне.

Как подсказывали ему голоса.

Дай отдых глазам – и уснешь навек.

– Кристофер! – прокричал чей-то голос. – Я с кем разговариваю?

Кристофер оторвал голову от парты и посмотрел вперед. Миз Ласко сверлила его зверским взглядом, что само по себе было странно: миз Ласко никогда не злилась на учеников. Даже когда те разлили краску в классе.

– Кристофер! Кому сказано: иди к доске.

Он огляделся. Все ребята смотрели на него в упор. Казалось, они вот-вот загалдят…

Ты же слышал, Кристофер.

Шевелись.

Почему мы должны ждать?

…но им не представилось такой возможности: у каждого был накрепко зашит рот.

Кристофер поискал глазами друзей. Тормоз Эд спал за партой. Эм-энд-Эмсы тоже поникли головами. Он перевел взгляд на миз Ласко: та скрюченным пальцем подзывала его к себе. Под ногтями у нее чернела грязь. С короткой удавки на шее свисал серебряный ключ. У Кристофера заколотилось сердце. Он понял, что стряслось.

Я уснул. Господи, мне же все это снится.

– Кристофер, если ты сию же минуту не выйдешь к доске, у нас, присутствующих в этом зале, не останется выбора: мы съедим тебя живьем, – преспокойно объявила миз Ласко.

Беги на асфальт.

Кристофер повертел головой. Все двери заблокировали учителя. Они стояли с зашитыми глазами и ртами. Выхода не было.

– Ну же, Кристофер, пошевеливайся! – прошипела миз Ласко.

Ему вовсе не улыбалось к ней подходить. Ему хотелось только вырваться из этих стен. Поэтому он, наоборот, попятился. Но с каждым шагом назад он почему-то