Попытка на мысль #19: Вокруг сна

В этой записи речь пойдёт о посетившем меня сновидении. Хорошо понятно, что моё личное сновидение представляет интерес разве что для меня самого. Да и мне, признаться, в последнюю очередь хотелось бы занимать внимание читателя бессодержательными, псевдоабстрактными картинами. В конце концов, это просто смешно, когда видишь, как кто-то тужится в попытках разъяснить, почему ему приснились три курицы, а не одна.

Тем не менее, вот она — запись, в которой я кружусь над своим сном, пытаясь свести концы с концами. Надеюсь на то, что в ней окажется и толика пользы. Со своей стороны обещаю руководствоваться более-менее здравым смыслом.

Сон

Иду по длинному узкому коридору. По обе стороны от меня множество запертых дверей. Без петель, ручек, замочных скважин, зазоров они выглядят ненастоящими, будто нарисованные неумелым художником. Я чувствую, что нужно поскорее скрыться, спрятаться за одной из этих дверей, потому что вот-вот в коридоре погаснет свет, и он, оказавшись во тьме, перестанет существовать. Вдруг я понимаю, что мрак совсем рядом, что он прямо за моей спиной, что нужно скорее бежать, иначе он растворит меня. Бегу, не смея оглянуться, к отрытой двери, которая тёплым светом виднеется впереди. С приятным удивлением (ведь казалось, что гибель неминуема) добираюсь-таки до неё и вхожу.

Оказываюсь в большой аудитории. Одна из её стен (противоположная той, где находится дверь, через которую я вошёл) стеклянная — огромное окно на всю стену (увидев его я подумал: «Так красиво. Зачем же в наших домах маленькие окошки»). За окном яркий летний день, и через буйную листву растущих перед окном деревьев в аудиторию пробивается множество солнечных лучей, они будто светящиеся нити. За партами, которые, уходя вдаль, подымаются всё выше и выше (на манер типичной университетской аудитории), расположилось большое количество слушателей. Все они очень разные — по возрасту, по образованию, по профессии, по достатку. Тем не менее, я не удивляюсь, видя их всех в одном месте, потому что знаю, что все они связаны, что у всех их есть что-то общее, родственное. За столом рядом с кафедрой сидит профессор и что-то помечает в своих бумагах. Глядя на него я понимаю, что он не просто профессор и что это не просто аудитория. Человек, сидящий за преподавательским столом, сам создал эту аудиторию и сам организовал этот курс, чтобы защищать собравшихся от той тьмы, которая в коридоре. Вместе с пониманием этого ко мне приходит чувство признательности и чувство восхищения — это великий человек, раз он способен бороться с той тьмой, которая уничтожает всё на своём пути.

Устраиваюсь на первом ряду. Вместе со всеми, под защитой профессора, я чувствую себя в полной безопасности. Вглядевшись в нашего защитника, я узнаю в нём Достоевского. С восторгом я рассматриваю его, и в голове проносится множество мыслей: «это известный на весь мир профессор, с ним точно ничего не страшно», «как же так мы раньше не встречались», «почему же я не знал, что он здесь», «нужно обязательно подойти к нему после лекции, пожать его руку, спросить у него что-нибудь, попросить у него автограф», «об этой лекции наверняка будут рассказывать во всех новостях». Но воодушевление сменяется тревогой. Я знаю, что его здесь не может быть, потому что с ним случилось что-то плохое. Но вот он здесь, он защищает нас, я смотрю на него, а значит ничего плохого с ним не случилось. «Значит с ним должно случиться что-то плохое», — рождается во мне неутешительный вывод. В следующую секунду профессор вскрикивает, падает на пол и начинает трястись в припадке. «Он болен эпилепсией, вот в чём дело! вот то плохое, что связано с ним и что меня так тревожило». Я вскакиваю, подбегаю к нему и прижимаю к груди его голову, чтобы он ей ни обо что не ударился. Вновь мне становится страшно — ведь без защитника мы не справимся с тьмой! В отчаянии я подымаю глаза на слушателей и вижу, что до происходящего им нет дела, что они всё так же спокойно сидят, переговариваются, читают.

Злюсь, подымаюсь с места и начинаю ругаться на них: «Да что с вами не так!», «Защитнику плохо!», «Без него мы все погибнем!». Молодой человек в дальнем ряду поднимает руку, хочет ответить. Кивком я приглашаю его ответить, и он говорит: «Это писатель». Его ответ наконец-то возвращает мне память. «Конечно же! — догадываюсь я, — Достоевский это писатель, который никак не может быть здесь, потому что он давно умер». Оборачиваюсь, чтобы посмотреть на лежащего защитника, но никого не вижу. «Конечно же! – приходит очередное озарение, - его и не могло быть здесь». Вместе с этим понимаю, что все собравшиеся здесь люди это герои, созданные Достоевским. В замешательстве задаю вопросы: «Но если профессор давно мёртв, то почему же мрак до сих пор не здесь?», «Почему они все (персонажи, сидящие в аудитории) до сих пор живы, если их создатель и защитник мёртв?». На что всё тот же молодой человек отвечает: «Ты сохранил нас». Эти его слова (как иногда бывает во сне) воспринимаются мною сверхценными, всё объясняющими, и я удивляюсь, как же сам этого не понял. После чего просыпаюсь.

Поиски смысла

Проснулся я в особенном, взволнованно-радостном настроении. Среди прочего был горд за себя в связи с тем, что мне приснился достаточно детальный, не лишённый кое-какого сюжета сон. Захотелось поскорее разобраться, что же скрывалось за словами «Ты сохранил нас», которые всё так же ясно звучали в голове. Не исключено, что за этой фразой не скрывалось ничего — набредил в бессознательном состоянии чепухи и воодушевился ею, пока часть мозга, отвечающая за критическое мышление, дремала. «Пускай даже и так, но почему бы не размяться с утра», — решил я.

Первым делом, чтобы не забыть содержание сна, я выстроил образную модель:
1. Тьма, уничтожающая всё, до чего прикоснётся
2. Созданное писателем убежище, в котором живут его герои
3. Герои, продолжившие жить даже после смерти писателя
4. Моё непосредственное отношение к тому, что герои остались жить

Затем с неожиданной лёгкостью стал проводить аналогию с реальной жизнью:
1. Тьма, уничтожающая всё — это время, предающее забвению всё живое
2. Убежище, в котором живут герои — литературное наследие, оставленное автором
3. Герои, продолжившие жить — художественные персонажи, оживающие на страницах книг

Пока не дошёл до четвёртого пункта. Никак не удавалось объяснить, какое же отношение имею лично я к тому, что герои великого писателя, известного на весь мир и имеющего десятки (если не сотни) миллионов почитателей, — какое же отношение могу я иметь к тому, что они остались жить. Ведь я по сравнению с сотнями миллионов читателей, по сравнению с величием гения Достоевского, лишь ветошка, которая не значит и не может значить ничего. Но вместе с тем во мне всё ещё было то удивительное чувство из сна — уверенность в том, что пока я с ними, тьма не ворвётся в аудиторию и не уничтожит их; что я после смерти писателя стал их защитником; что они, все эти неповторимые персонажи, живы благодаря мне.

Таким образом, передо мной было два неоспоримых (на чувственном уровне) факта: первоначальный — герои существуют и конечный — герои существуют благодаря мне. Оставалось лишь, вооружившись разумом, связать их.

Взяв с полки шестидесятилетний томик с произведениями Достоевского, я сел в кресло и стал рассматривать его — потёртая обложка, ветхий переплёт, мягкие пожелтевшие страницы — для продавца, отдавшего её мне за бесценок, это была всего лишь старая, бесполезная книга, оставшаяся в наследство вместе с разваленным шкафом, таким же старым и таким же бесполезным. В то же время стоит лишь раскрыть эту книгу, уделить немножко времени, сил и желания знакомству с её содержанием, и из этих поблекших букв сотворится целый мир, который по яркости, наполненности, ценности не только ничем не уступает миру реальному, но порой и превосходит его. Опять, как и в предыдущем случае, я оказался перед двумя неоспоримыми (на чувственном уровне) фактами: первоначальным — обветшалая бумага и конечным — мир, не уступающий реальному, рождающийся из этой бумаги.

Вернул книгу на полку и, закрыв глаза, постарался отвлечься. Зачастую после неудачных попыток стоит заняться чем-то другим, как решение приходит само собой. Так случилось и сейчас — я случайно вспомнил о панорамной детской книжке, из плоских страниц которой возникают объёмные картины. Мысленно я снова и снова раскрывал подобную книгу и смотрел на то, как из ничего вырастает средневековый замок. Как вдруг всё сложилось:

Литературные герои, каким бы гениальным автором они ни были созданы, неживые до тех пор, пока их не отразит сознание читателя.

Теперь некоторые необходимые пояснения. Термин «отражать», когда речь идёт о способности человеческого сознания, означает «воспроизводить в образах». До тех пор, пока написанное не будет воспринято читателем (воспроизведено в образах), оно будет оставаться неживым. «Неживое» здесь употреблено не в смысле «мёртвое», а в смысле «способное жить, но не оживлённое». Всё так же, как и в той чудесной панорамной книге — пока она закрыта, все декорации спрятаны, стоит только открыть её (проделать механическую работу) и вот они вздымаются во всей красе над плоскостью книги. В нашем случае движение, дающее жизнь, не механическое, а интеллектуальное. До тех пор, пока эта работа не проделана, они так и останутся всего лишь блеклыми буквами (закрытыми аудиториями, во мраке которых ничего нельзя различить, хотя они целиком наполнены уникальным оформлением, персонажами, событиями, смыслом).

Таким образом, герои книг обретают жизнь лишь в результате творческого синтеза автора и читателя. Творчество (деятельность по созданию духовной ценности) автора заключается в том, что он создаёт форму и наполняет её содержанием. Творчество читателя заключается в том, что он (посредством сил своей души; посредством интеллекта, если угодно) оживотворяет форму, делая её способной воспроизводить вложенное в неё содержание.

Вот такой необычный путь (в несвойственном мне обратном порядке — от чувства к пониманию) был проделан на основе на первый взгляд нелепого сновидения. Я желал бы, чтобы каждый человек испытал подобный (пускай даже мнимый, иллюзорный) опыт — когда великий писатель, вверяет тебе своих любимых созданий, а ты смотришь на них — сильных и беззащитных одновременно — и чувствуешь, как жизнь твоя с этим волшебным обретением несказанно обогатилась.

Ведь именно это и происходит, когда мы приступаем к знакомству с книгой.

P.S.

Изначально в этой записи мне хотелось коснуться двух моментов, но, закончив с первым, вижу, что для второго не осталось ни места, ни сил. Укажу на него лишь в двух словах.

Взглянув критически на реакцию из сна — нужно обязательно подойти к нему после лекции, пожать его руку, спросить у него что-нибудь, попросить у него автограф — нельзя не отметить её болезненность и даже какую-то извращённость. Ведь ни рукопожатие, ни беседа, ни автограф не могут ничего добавить к мирам его произведений. Разумеется, нет ничего дурного в признательности, как и нет ничего дурного в восхищении, почитании и даже некотором благоговении, когда речь заходит об исключительном человеке, многое для нас сделавшем и многому нас научившем. Только вот является ли фанатизм, доходящий до культа личности, наилучшим способом выражения любви. Разве это не то же самое, что целовать ключ от сокровищницы, сокровищницу эту им не открывая; посвятить жизнь поклонению пилоту, который доставил нас на другую планету, вместо того, чтобы эту планету исследовать; наконец, разве это не то же самое, что повесить на шею крест с фигуркой Иисуса, ни слова из его учения не зная и ни капли христианской любви не проявляя.

 

 

Попытка на мысль #20: Рисунок

Снежневский А.В. Курс лекций: «Шизофрения» Лекция №2 «Особенности течения юношеской шизофрении» Из анамнеза больного И. 28 лет:

… Начал увлекаться библией, философским учением Толстого, Достоевским, много читал. При обращении к нему заявлял, что занят «метафизическими размышлениями», что наслаждается словом и мыслями Евангелия.

<…>

То лежит без дела, укрывшись с головой, то делает из бумаги самолётики и кораблики; ходит по коридору, смеётся и что-то говорит, обращаясь к сделанным им корабликам.

Диагноз: Шизофрения со злокачественным течением.

Прочёл я это, задумался. И вспомнилось кое-что.

Приглашаю к знакомству.

Не уверен, нужно ли писать перед работой такого формата, кому она посвящается.
Но я на всякий случай напишу:

Посвящается моим дорогим друзьям, которым я не был безразличен.

Рисунок

Безумие, как дождь, ниспадает и на добрых, и на злых; и, хотя оно всегда остаётся страшным несчастьем, в нём не больше греха или стыда, чем в малярии или лихорадке.

I

Вскоре после смерти дедушки мы с супругой отправились в гараж разбирать многолетние завалы хлама. Перед продажей необходимо было привести его в надлежащий вид. Среди обветшалой одежды, неисправных приёмников, велосипедных колёс, всех видов коробок (в одной из которых оказалась коллекция упаковок из-под чая, а в другой сигаретных пачек), детских игрушек, канистр, старинных банок с подозрительным содержимым, - словом, среди давно забытого и напрочь ненужного барахла Ева нашла облепленную паутиной и пылью папку, которая была туго набита карандашными рисунками. Многолетняя сырость практически полностью уничтожила их, лишь в середине осталось несколько набросков, содержание которых можно было прочесть. Уцелевшие рисунки выглядели тревожными. Создавалось уверенное впечатление, будто бы они нарисованы неуравновешенным, психически больным человеком. Услышав ответ, что я понятия не имею, откуда они тут взялись, Ева поспешно, с видимым облегчением, отбросила папку к выходу. Она знала, что я совсем не умею рисовать, поэтому не могла и подумать, что эти рисунки сделаны мною. Несмотря на то, что удалось избежать непростого объяснения, я не испытал облегчения, потому что между нами осталось напряжённое ощущение недосказанности. Может быть, никакого ощущения не осталось, и я его сам себе придумал, потому что, впервые совравши Еве, чувствовал вину и неловкость. Как бы то ни было, через несколько минут я вновь услышал милый звонкий голосок: "Не поверишь, ещё одно! Это, кажется седьмое? - озадаченный смешок. - Тут не далеко и до восьмого, если конечно твой дедуля не приехал как-то раз на одном!" После чего мы вместе засмеялись. Показалось, будто бы этим намеренно чуть более громким смехом мы хотели окончательно прогнать гнетущее впечатление, выпущенное из той папки. Я не смог-таки удержаться обнял Еву и поцеловал её шею, в ответ она медленно-ласково склонилась ко мне, и её пышные волосы мягко коснулись моего лица. Ту секунду решил, что обязательно всё расскажу ей, но только потом, когда пойму наверняка, что прошлое не представляет для меня, для нас опасности.

Уборка отняла у нас весь день, и теперь мы уставшие и довольные проделанным трудом, полулежали в траве рядом со входом и смотрели, как трое недовольных мужчин в оранжевых спецовках с надписью "Коммунальник" на спине забрасывают наш (теперь уже их) хлам в прицеп. Когда дело дошло до папки с рисунками, она, неудачно брошенная, попала в борт и разлетелась десятками истлевших серых листков. Разумеется, никто и не подумал убирать их, кажется, на них никто не обратил внимания. Поэтому и после отъезда работников они так и остались лежать в песке - дважды выброшенные, истоптанные, сиротливые, теперь уже окончательно обречённые на гибель. Поднялся ветер, небо вдалеке стало темным, и мы поспешили домой. Отойдя на сотню метров, Ева вспомнила, что старинный будильник, извлечённый нами из-под толщи завалов, так и остался лежать на траве. Её лукаво-просящий взгляд дал понять, что ответственность за утерю лежит на мне и что возвратиться придётся мне. С показной услужливостью, выманившей улыбку Евы, скорым шагом вернулся, тут же нашёл пропажу и с довольным видом потряс её над головой, только вот мой единственный зритель не разделил восторга, потому что удалялся по направлению к дому. Я уже хотел было броситься бежать за ней, но заметил, что один из листиков, носимых ветром, прижался к моей ноге. Светлый, лишь по краям тронутый порчей времени, он был одним из тех, которые уцелели в середине, и вот теперь каким-то чудесным образом он вновь хватался за последний шанс быть спасённым. Импульсивно, не до конца осознавая, зачем это делаю, я поднял листок, бережно сложил его, спрятал во внутреннем кармане и побежал догонять Еву.

Отступление

Моя история будет о прошлом и всё написанное выше по большому счёту всего лишь дополнение. Для прошлого не важен гараж, Коммунальник, будильник, начинающийся дождь. Было неловко сразу приступать к основной истории, поэтому потребовалось отвлечённое вступление. Я всегда поражался тем людям, которые в любом месте, в любой компании чувствуют себя свободно. Разговор они начинают не с приветствия, не с вопроса о том, как у вас дела, а с истории о своём, притом рассказывают с середины. Для таких людей окружающие играют роль зрителей, которые заведомо обязаны слушать и понимать. Бывает, влетит один из таких, взбалмошных, и с криком усядется на первое место, по пути одному подмигнув, со вторым пошуршав и третьего срезав. Затем свободно развалится и осматривается по сторонам, а ты сидишь и под его взглядом чувствуешь себя виноватым. Виноватым за то, что ты просто сидишь, что ты не выдающийся деятель, не звезда, что на ремне у тебя не висит шпага. Словом, чувствуешь себя виноватым за то, что ты есть. Время начинает тянуться мучительно медленно и, наконец, ты чувствуешь себя не меньше, чем преступником, а твоё молчание это и улика, и прокурор, и приговор. Доходит до того, что ты начинаешь трусливо ненавидеть своего мучителя. Потом вдруг сам пугаешься своей ненависти, уже хочешь было начать извиняться, но с уст слетает заискивающее: "Погодка сегодня скверная, не правда ли?". Взбалмошный оборачивается к тебе (до этого он тебя вообще не замечал), привередливо кривится, будто бы уязвлённый примитивностью вопроса, махает рукой в твою сторону и, обращаясь то ли ко всем, то ли ни к кому продолжает о своём. После чего ты облегчённо выдыхаешь, ободряясь тем, что удалось отделаться лишь незначительным позором. Для такого человека ничего не стоит с порога объявить: "Ну, ребятки, я псих!". Я так не умею и такого не понимаю. Перед рассказом мне необходимо удостовериться в том, что слушатель свободен, спокоен, расположен к восприятию истории, что у него всё хорошо и есть душевные силы для сопереживания. Мне необходимо, чтобы слушатель вместе со мной оказался рядом с тем гаражом, с будильником, поднятым над головой, взглянул на удаляющуюся Еву, наклонился к бумажке, принесённой ветром к ноге. Если в этом месте порядочный слушатель прервёт меня и возмутится: "Да прибился лист к ноге и чёрт с ним! Стряхнул и пошёл. История заявленная где?", я поблагодарю его за честность, выброшу свою историю в урну и предложу ему рассказать что-то поинтереснее. Как это можно назвать? Когда требуешь к себе беспредельного внимания, понимания, порой даже и восхищения, и любви. Это можно назвать безграничным эгоизмом, доведённым до такой степени, что даже чувства обиды не возникнет, когда листки вслед за невниманием полетят в урну. Обидеться можно на того, кто имеет значение; обида подразумевает прощение. Для меня же человек, отнёсшийся ко мне с пренебрежением (пускай даже невольным), перестаёт существовать. В ответ на "Прибился и чёрт с ним!" я выброшу историю, предложу рассказать что-то получше, стану со вниманием слушать, но если вдруг рассказик поперхнётся и, схватившись за горло, станет задыхаться, то я с места не сдвинусь, чтобы помочь ему. Поэтому, чтобы нам так и остаться хорошими друзьями, я попрошу слушать мою историю внимательно, к её героям относиться бережно, не осуждать их, не бранить, не подозревать, а принимать их такими, какие они есть. Если кто-то назовёт эти требования неоправданно завышенными, то я с готовностью с ним соглашусь и, тем не менее, ни на шаг от требований не отступлюсь. Вот такой тяжёлый человек. Чего ещё ждать от повествователя, который пишет нудное вступление в два раза длиннее истории.

Окончание I

В тот день, вернувшись из гаража, я ни на секунду не переставал думать о рисунке, который лежал во внутреннем кармане. С одной стороны я радовался своей смелости - в тот момент, стоя совершенно один с листком у ног, я мог уйти и безвозвратно оставить прошлое в прошлом, но не ушёл. Потому что понимал, что если уйду теперь, то признаюсь, что боюсь правды, боюсь себя, а между мною и Евой навсегда останется тёмная тайна. Я знал, что если я не решусь теперь, когда так явно один за другим предоставляются подходящие случаи, то не решусь уже никогда. С другой стороны мне казалось, что я поспешил, поступил слишком самонадеянно, - я боялся, что прошлое, так внезапно разбуженное, окажется сильнее меня. Только к концу следующего дня я осмелился развернуть рисунок и рассмотреть его. Всё оказалось проще, чем я думал. Воспоминания, даже самые болезненные из них, оказались безопасными. За прошедшие годы весь ужас будто бы выветрился, осталась только неприятная форма. Фрагменты прошлого воспринимались так, как воспринимается разъярённое животное, на которое спокойно смотришь из окна высокого этажа.

На подобранном рисунке был изображён кованый забор - высокие вертикальные прутья, оканчивающиеся пиками, с огромным цветком в середине и причудливым узором из виноградной лозы по краям; за забором, прислонившись к нему спиной, сидела девушка с опущенной головой и руками, прислонёнными к лицу - её одинокая фигура выглядела настолько несчастной, что с одного взгляда становилось понятным, что она горько плачет; перед забором, в ближней части рисунка, была изображена выровненная граблями полоска земли. Воспоминания, связанные с этой бедной девушкой, блеснувшей молнией воскресли в моей памяти и осветили собой темноту давно забытых событий. Мой рассказ это история о чудесном знакомстве, помогшем справиться с болезнью. Перед тем как начать ещё раз хочется обратить внимание на то, что это рассказ не о плоскости прошлого, содержащей все-все события, а о тоненькой светящейся линии, лежащей на ней - череде событий, связанных с девушкой из рисунка.

II

С раннего детства я любил быть один. Когда ты один, надёжно спрятался от голосов и взглядов, тогда совсем не так одиноко, как среди людей, которые тебя не понимают. Хоть моё одиночество и было вынужденным, нельзя сказать, что я им тяготился. Совсем нет. Скорее в нём я видел свою уникальность, превосходство и чуть ли не специальную миссию - верил в то, что когда-нибудь явлю миру свой "труд", в котором будет новое слово, и тогда все оглянутся на меня, все восхитятся мною и скажу: "как же мы были глупы, что не замечали его раньше". Не удивительно, что сверстники считали меня странным и не спешили дружиться со мной потеснее. Моя семья многим способствовала той отчуждённости, с которой я сталкивался в коллективе. Отец, уважаемым профессором, был деканом геологического университета, мать занимала высокий пост в городской администрации. Мы жили в огромной квартире на третьем этаже элитного дома с окнами, выходящими на главную площадь. У нас была своя домработница, которую родители просили называть "горничная", а сами относились к ней так, будто бы она их слуга. Мне всегда было неловко за то, что мы живём не так, как остальные. С недоумением я слушал праздничные голоса родителей, радующихся очередному повышению, надбавке, выгодному вложению и с сожалением смотрел на то, как на смену новым дорогим вещам приходят ещё более дорогие. Я заболел в выпускном классе. В новый год, когда оставалось пять месяцев до окончания школы и шесть до сдачи экзаменов, отец, встав из-за стола, обвёл взглядом гостей, сплошь уважаемых представителей так называемой городской элиты, и поднял тост: "За будущего великого геолога!". Он имел в виду меня. Я смущённо поклонился по сторонам, поблагодарил, но про себя подумал, что мечта моего батюшки вряд ли осуществится. В последние несколько месяцев я чувствовал себя странно. Казалось, что мир стал другим и что во мне что-то изменилось. Объяснить, что именно изменилось, мне никак не удавалось. Но чувство, что с каждым днём становится только хуже, тревожило меня всё больше. Через неделю, на Рождество, когда мы завтракали втроём, я попробовал рассказать о своём странном чувстве родителям. В ответ на мои сбивчивые объяснения отец даже не выглядывая из-за газеты сказал: "Молодой человек, постарайтесь строго по существу". После каждого слова своей пухленькой ручкой мягко похлопывая по столу. На секунду показалось, что это ладонь отвечает мне. Вслед за нелепой болезненной ассоциацией во мне вспыхнуло гневное чувство. Его причиной было не столько безразличие отца, сколько страх за то, что мой разум подводит меня. Мне захотелось схватить со стола нож и с размаху вонзить его в эту изнеженную, самовлюблённую, пропитанную формализмом ручку. Чтобы перестала хлопать, перестала мямлить, чтобы она оторвалась от своих "Биржевых ведомостей" и увидела, что я болен и что мне необходима помощь.

III

В следующие месяцы состояние ухудшилось. Всё чаще появлялось чувство страха, радостей становилось всё меньше. Я стал пропускать уроки, вместо школы направляясь в парк, где забирался в дальний уголок и читал. В то время я увлёкся Библией, философским учением Толстого, трудами философов эпохи Просвещения. В книжных рассуждениях о смысле жизни мне хотелось найти доказательство того, что жизнь не бесцельна. Время от времени угнетённое чувство разом спадало, уступая место неестественной восторженности. В такие моменты я забывал о книгах и отправлялся гулять по городу, стараясь не пропускать ни одной многолюдной улицы, где улыбался прохожим, подшучивал над детьми и дарил маленькие подарки приятным людям. Только вот просветления длились не долго, а на их место приходила ещё более тягостная тоска. Однажды во время урока, мне вдруг показалось, что всё не по-настоящему, что за партами рядом со мной сидят не мои одноклассники, а специально нанятые актёры, которые только делают вид, что учатся, я был уверен, что когда прозвенит звонок, они вдруг повскакивают со своих мест, сбросят школьную форму, маски, парики и отправятся по своим делам. С тех пор мне стало страшно находиться среди людей. Кое-как, не без помощи административного ресурса родителей, удалось сдать выпускные экзамены и даже набрать проходной балл для поступления на геолого-географический факультет (только вот первого сентября я так и не появился на занятиях). Экзамены были сданы, и впереди оставалось два с половиной месяца летних каникул. К тому времени я окончательно перестал выходить из дома, большую часть дня проводил лёжа на кровати в своей тёмной комнате. Постепенно перестал читать своих философов, потому что головная боль, ставшая моим неразлучным спутником, мешала концентрироваться, - дочитав абзац до конца, я принимался вновь его перечитывать, потому что забывал, о чём он. Когда мне надоедало лежать, я подходил к окну и разглядывал площадь. С каждым днём для меня всё яснее становилось, что там, в городе за окном, творится великий замысел и что успешное исполнение этого замысла зависит в том числе и от меня, только я никак не мог уяснить свою миссию. Часы напролёт я мог ходить из одного конца комнаты в другой и разговаривать сам с собой. В первое время домработница заглядывала ко мне и спрашивала "Желает ли чего-нибудь Степан Всеволодович?", но потом перестала.

IV

Наконец, проснувшись посреди ночи, я понял, в чём заключается моя миссия: мировому телефонисту удалось-таки наладить со мной ментальную связь, и он совершил свою передачу, оповестив меня о целях миссии. Заснул я умиротворённым, крепким сном, чего со мной давно не случалось. Проснувшись наутро, тут же отыскал в столе стопку чистых листиков, придвинул к окну стул, аккуратно разложил письменные принадлежности на широком подоконнике и стал работать. Ассамблеей мне была доверена должно Небесного Канцеляриста. Я стал записывать, кто из прохожих попадёт в Ад, а кто в Рай. Работа была не сложной: если идёт справа налево, то в Ад, а если наоборот - в Рай. Постепенно росли стопки отчётных бумаг. Стопка "в ад" была намного больше, глядя на неё я цитировал строку Евангелия: "И тогда объявлю им: "Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие", для стопочки "в рай" (в которой был лишь один листик) у меня тоже была своя фраза: "Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам царство". Занятый полезным делом я наконец-то обрёл некоторый покой, по крайней мере, голова стала болеть намного реже, и сон стал крепче. Всё было хорошо до тех пор, пока не случилась катастрофа. Проснувшись однажды утром, я хотел было подбежать к окну и приняться за работу, как вдруг застыл - придавленный мыслью, о том, что я тяжело болен. Чёткое осознание психической болезни внезапно посетило меня, и я впервые за долгое время заплакал. Не знаю, долго ли я плакал, но когда мировой телефонист объявил "Поплакали и будет. Пора за работу!" я покорно встал, уселся за свой импровизированный стол и приступил к канцелярским обязанностям. Стараясь быть внимательным, бережно вписывал фамилии грешников в графу "в ад", но тут сигнал пропал. Я покрутил кружку с кофе и убедился, что ручка показывает прямо на виднеющийся вдалеке церковный крест, но связь не наладилась. Тут на площади появилась высокая темная фигура, которая шла слева направо. Грубейшая ошибка была налицо - бесовской фельдъегерь никак не мог направляться в Рай. Я ждал распоряжений мирового телефониста, но он как назло молчал. И только в самом конце, когда фигура практически скрылась из вида, в моей голове срывающимся металлическим голосом кто-то завопил "Закрещивай!! Закрещивай!!". Я начал судорожно крестить фигуру, как вдруг та обернулась, подняла голову, посмотрев мне в глаза, ехидно хихикнула и шмыгнула за угол. Я понял, что произошла диверсия, что меня подставили, что, перекрестив фельдъегеря, я благословил его и выдал пропуск в Рай и что он этот Рай уничтожит. Мировой телефонист вышел на связь, уведомил "ты за это заплатишь" и пропал с эфира.

V

Это происшествие стало началом серьёзных неприятностей. Поставив мировой порядок под угрозу, я навлёк на себя всеобщее осуждение. Теперь я боялся выглядывать из окна, потому что знал, что все узнают, что я выглянул и придут, чтобы презреть меня. Я стал редко подыматься с кровати и старался не подходить близко к окну (хоть оно всегда оставалось зашторенным). Трудно представить, почему родители до сих не предприняли никаких мер. Наверное, дело в том, что трагедия разворачивалась в моей голове, а на людях я вёл себя не совсем уж странно. Примерно через неделю после катастрофы мировой телефонист вновь вышел со мной на связь и сказал "Теперь иди и посмотри, что ты наделал". На цыпочках, пригнувшись, я медленно подошёл к окну, чуточку отвернул плотную штору и замер, поражённый увиденным - за окном всё выглядело так, как раньше, и люди ходили такие же, как раньше, но я знал, что всё это ненастоящее, что люди эти на самом деле мёртвые, а их охладевшие тела управляются крохотными насекомыми, поселившимися у них в головах. Прочитав мои мысли, одно из тел упало лицом на асфальт и поползло, дико извиваясь и оставляя за собой кровавый след. "Час расплаты близок" известил меня мировой телефонист и покинул эфир.

VI

Я раскрыл шторы, потому что темнота стала пугать меня, и спрятался в дальний угол, ожидая "часа расплаты". Прошло, кажется, не больше десяти минут, после чего я заметил, что горшки с цветами, стоящие на подоконнике, это головы людей, в которые попало зерно истины и проросло буйным цветком. Оледенев от ужаса, я не мог поднять руку и проверить, не растёт ли у меня из головы цветок. Затем зазвучало множество голосов, которые шёпотом переговаривались на немецком. Несмотря на то, что я не знаю немецкого, стало ясным, что все голоса принадлежат слушателям, рассевшимся в амфитеатре и ожидающим, что с минуты на минуту зазвучит опера Вагнера "Гибель богов". Когда она зазвучала, я совсем не удивился, более того, я знал, что когда музыка затихнет, случится что-то плохое. С растущим напряжением я дожидался последнего аккорда, а когда он прозвучал, я увидел, как что-то подымается над моей кроватью, после чего мир утонул во тьме.

VII

Проснувшись от безумного крика матери, я нашёл себя лежащим на кровати и прижимающим к себе мёртвого пса с изуродованной головой. Со слов консьержа, в одиннадцать часов дня я вышел из дому, а в три вернулся обратно, но уже с большой чёрной сумкой. Он обращал особенное внимание на то, что выглядел я опрятно ("Степан Всеволодыч были при полном параде"), спокойно, дружески улыбался и даже вручил ему приятную сумму ("Щедро на наше дело пожаловали"). Уже вечером в моей комнате сидел серьёзный мужчина в дорогом костюме и расспрашивал меня о случившемся, о самочувствии, о планах. Это был Андрей Владимирович, лучший в нашем городе психиатр, которого родители пригласили в гости. Разумеется, неофициально, ведь что подумают люди - столь уважаемая, можно сказать, ведущая семья, а сын психически больной. После его визита ничего не изменилось, разве что домработница стала приносить время от времени несколько таблеток. Сперва я их пил, но потом стал прятать. Искажённый болезнью ум подсказывал мне, что я болен, потому что пью таблетки (ведь болеет, потому что пьют таблетки), а если их перестану пить, то тут стану здоровым. Я много спал, и сон мой был тяжёлым, душным, мёртвым, без сновидений. Правда, время от времени всё же снился один и тот же кошмар - будто бы в тёмном переулке металлической трубой я бью по голове собаку, которая от первого же удара отлетает в сторону и начинает быстро-быстро перебирать задними лапами, будто бы куда-то бежит, а я снова и снова бью её, а кровь и что-то белое разлетается во все стороны.В одну из ночей, проснувшись после такого сна, я долго не мог уснуть, а потом услышал знакомый шёпот разных голосов, затем зазвучала опера Вагнера, в ожидании очередного припадка я спрятался в углу и закрыл лицо руками, когда музыка стихла я так и остался сидеть и слышал, как рядом со мной сопело чьё-то тяжёлое дыхание, после чего вновь тьма.

VIII

Пришёл в себя я уже в клинике. Смутно, будто бы с чьих-то слов, мне вспоминался салон папиной машины, мелькающие за окном деревья, тяжело раскрывающиеся ворота, отец о чём-то тревожно договаривающийся с сонным доктором, мягкая белизна больничной палаты, укол, разлившийся теплотой по телу, а вслед за ним сон. Рядом со мной за столиком сидела медсестра. Заметив, что я не сплю, она приветливо улыбнулась, позвонила куда-то и сообщила, что я проснулся. "Сейчас придёт Пётр Борисович и тебя посмотрит", - её ласковый голос звучал успокаивающе. Через минуту пришёл Пётр Борисович. Это был невысокий мужчина среднего возраста, с густой бородой и лысиной на пол головы, создавалось забавное впечатление, будто бы колония волос мигрировала сверху вниз. Пётр Борисович выглядел совсем не так, как в моём представлении должен выглядеть главврач психиатрической больницы, скорее он был похож дачника, торгующего на рынке овощами. На широком лице его также была приветливая улыбка, но не такая, как у медсестры. Она улыбалась так, как улыбается взрослый человек, глядя на играющих детей - какой-то общей, безличностной улыбкой, выражающей эмоцию, но не передающей персональной заинтересованности. Казалось, что, отвернувшись, она тут же перестанет улыбаться, черты её лица разгладятся и станут нейтральными, а может быть даже, сложатся во что-то противоположное. Тогда как Пётр Борисович улыбался не только губами, но и глазами, и полными щеками, и лбом, складывалось впечатление, будто бы вся его тучная фигура приветствует меня, печётся обо мне, считает себя обязанной вернуть мне здоровье. Хоть медсестра и освободила для него своё место, он подошёл ко мне и по-домашнему сел на край моей кровати. Показалось, будто бы под его весом койка наклонится, и я слечу прямо в его руки - моё восприяти<