Людвика Цехомская в «kurier Warszawski»

[Варшава, 7 августа 1882]

Прочтя в 154 номере «Kurier Warszawski» описание последних минут жизни Шопена, приведенное из труда п [ана] Мауриция Карасовского, я сочла своим долгом исправить некоторые ошибочные сообщения, каковые п[ан] Карасовский допускает в этом описании. Я имею на это право, потому что четыре последних месяца его [Шопена] жизни провела рядом с ним, вместе с моей матерью Людвикой Енджеевич, урожденной Шопен, родной сестрой Фридерика, — и была, таким образом, очевидцем его последних дней.

Мы жили вместе с Ф. Шопеном сперва на [улице] Chaillot, № 74, в его летней квартире, а затем на площади Vendôme, № 12 (а не 11). Из этой квартиры мой дядя уже не выезжал, но он вставал, ходил по комнатам и принимал знакомых почти до самого конца, потому что почти каждый день бывало несколько часов, когда он чувствовал себя лучше. Он также не ждал смерти как избавления, как об этом пишет пан Карасовский, потому что он долго не подозревал об истинном своем состоянии и даже имел намерение провести зиму на юге, поэтому он и задерживал мою мать и меня, чтобы мы смогли сопровождать его в этой поездке, в то время как мой отец, Юзеф Енджеевич, который также приехал с нами в Париж, вернулся на родину. Лишь в последние минуты он начал догадываться о серьезности своего положения, сказав: «Скоро наступит конец».

С больным непрестанно находилась моя мать, не покидая его ни на минуту: мы были с ним неотступно, а княгиня Марцелина Чарторыская проводила с дядей каждую свою свободную минуту.

Таким образом, хоть и очень поэтическое, описание Карасовского совершенно не соответствует истине. Шопен не скончался на руках Гутмана, так как последнего в ту пору даже не было в Париже (Это утверждение Л. Цехомской находится в противоречии с письмом В. Гжималы (587) и П. Виардо (588).), поэтому-то он и не мог дежурить при нем и поднимать его, как пишет п[ан] Карасовский в своем труде, чего, впрочем, ему и не приходилось бы делать, ибо Шопен до самого конца поднимался сам, то есть был в силах подниматься и садиться на постели.

В качестве довода, что в последние дни жизни Шопена п[ана] Гутмана не было в Париже и что он приехал лишь после его смерти, добавлю, что моя мать познакомилась с ним лишь тогда, когда он пришел нанести ей т[ак] называемый] visite de condoléances [визит соболезнования].

Никто также не пел Шопену в час его смерти. Пани Дельфина Потоцкая за несколько дней до смерти дяди, будучи у него, пела по его просьбе, и это по следующему поводу.

Еще на летней квартире (Chaillot, № 74) Шопена навестила известная певица, пани Сарторис (Аделаида Сарторис, урожденная Кембл (1814—1879) — приятельница Шопена, известная певица.), которая по просьбе дяди спела моей матери арию Беллини (Возможно, ария «Casta diva» («Непорочная богиня») из «Нормы» В. Беллини.), какую не помню, а так как Шопен в тот день чувствовал себя слабым и не мог ей аккомпанировать, она пела без фортепиано, сидя на стуле посреди гостиной.

После ее ухода Шопен сказал моей матери, восхищенной пением пани Сарторис: «Как жаль, что здесь сейчас нет Дельфины Потоцкой! Мне бы хотелось, чтобы ты услышала, как она поет это», — ибо он предпочитал полное чувства пение пани Дельфины. Итак, когда пани Потоцкая, вернувшись в Париж, посетила его, он сказал, что жалеет, что вынужден в этот день лежать, иначе он попросил бы ее спеть для моей матери ту же арию, которую пела Сарторис.

Вышли из положения, передвинув фортепиано к дверям спальни, — чему помогал Теофил Квятковский, живописец, который находился в то время у Шопена, — и пани Потоцкая (О пении Д. Потоцкой см. также письмо 587 и письмо 588.), сама себе аккомпанируя, спела не только ту арию, о которой ее просили, но и несколько других, после чего фортепиано снова передвинули.

Пение не утомило больного, но словно подбодрило его, и остаток дня он провел, чувствуя себя сравнительно хорошо. За несколько дней до смерти он исповедовался и принял последнее миропомазание, потом прощался с присутствующими и благословлял их.

Затем княгиня Марцелина начала читать отходную, а все, стоя за ней, повторяли ее. Ни панны Элизы Гавар, ни Франкомма при этом не было.

Что касается какой-то пани М., которую прислала пани Санд, чтобы справиться о здоровье Шопена, то это тоже не верно.

Пани Санд никого не присылала, и за всё время нашего пребывания в Париже только один раз написала моей матери, желая узнать о здоровье Шопена (См. письмо 581.). Это было еще в Chaillot.

Шопен перед смертью не делал никаких распоряжений, но он лишь высказал желание, чтобы его сердце было перевезено на Родину. И когда еще в 11 вечера 15 октября доктор Крювейе пришел в последний раз навестить его, то, видя приближающегося врача, Шопен оказал ему: «Ne vous fatigez pas monsieur, je vous débarrasserai bientôt [Не утруждайте себя, я вас скоро избавлю от хлопот]».

Когда же врач, встав рядом с постелью, собрался пощупать пульс больного, тот отодвинул руку, закрыл глаза, и пан Крювейе отошел. Так и случилось, Шопен вскоре испустил дух, но без всяких страданий, не так, как это описывает п[ан] Карасовский.

Последними его словами были: «Мать, моя бедная мать», он всё время думал о матери, и с этими словами на устах он и закончил свою жизнь.

Он необыкновенно любил свою семью и знал, как он любим ею. Сердце его разрывалось при мысли о том, каким ударом будет его смерть для любимой матери, которая тогда еще была в живых.

«Chopin zywy». A. Czartkowski i Zofia Jezewska. PIW. Warszawa, 1958, стр. 588—590.

Письмо Людвики Цехомской, урожденной Енджеевич, племянницы Шопена, озаглавленное «Ostatnie chwile Chopina» — «Последние минуты Шопена», было опубликовано в № 177 «Kurier Warszawski» от 9 августа 1882 г. и было вызвано опубликованием в этой газете отрывка биографии Шопена, в котором М. Карасовский описывал смерть Шопена на основании версии, сообщенной ему Шарлем Гаваром.

Людвике Цехомской в момент описываемых в ее письме событий было пятнадцать лет.