V. Основные черты коллективной собственности

 

Патриархальная семья есть сплочение многих семей. Ее глава живет вместе со своими братьями, детьми и внуками, их женами и детьми, которые подчиняются его власти. Судьба патриархальной семьи настолько тесно связана с коллективной формой собственности, что последняя становится необходимым условием ее существования и, как только она начинает дробиться, как раздробилась общая собственность рода, патриархальная семья распадается. Все отдельные семьи, соединенные прежде общей собственностью, устраиваются отдельно и основывается современная семья, приведенная к самому простому и последнему виду — одной чете.

Семья и собственность проходят одни и те же фазы развития. Род сначала является общей семьей для всех своих членов, затем он делится на семьи матриархальные, потом патриархальные, которые представляют собой коллективные семейства, состоящие из нескольких семей, на которые они и распадаются в свою очередь.

Общая собственность переходит в коллективную собственность матриархальной или патриархальной семьи, которая в свою очередь преобразуется в частную, когда ее захватит одна или несколько семей, составлявших патриархальное семейство.

Древние общества все признавали значение собственности для поддержания семьи. В Спарте, классической земле равенства, гражданин, потерявший семейную собственность или растративший ее настолько, что он был не в состоянии нести расходы по общественному столу, — исключался из аристократического кружка равноправных (omoioi), которые одни имели политические права. Афинское государство следило за управлением семейной собственностью. Всякий гражданин мог требовать лишения прав главы семьи, если тот плохо управлял своим имуществом. Коллективная собственность не принадлежала ни главе семьи, ни ее наличным членам, а семье в целом — существу, которое не умирает, а возобновляется из поколения в поколение. Она принадлежала семье прошедшего, настоящего и будущего. Она принадлежала предкам, от которых оставались жертвенники и могилы, и находившимся в живых членам, которые ею пользовались и должны были продолжать традиции и поддерживать семейную [85] собственность, чтобы передать ее в полной сохранности потомкам.

Дом был ядром семейной собственности. Афинские законы, разрешая продажу земли, запрещали продавать дом. Земельная, собственность не могла отчуждаться, Из семьи она не могла выйти, даже не могла быть разделена между ее членами: она переходила от отца к сыну«Когда отец не оставлял потомков мужского пола, греческая наследница должна была выйти замуж за родственника своего отца, который в таком случае становился наследником. Закон франков и других германских племен говорит: «Если умерший не оставил сына, пусть деньги и рабы перейдут к его дочери, а земля к самому близкому родственнику но нисходящей отцовской линии» (Lex Thuringorum). Глава семьи, который иногда был выборным, управлял имуществом. Он должен был следить, чтобы хорошо обрабатывались ноля, хорошо велся дом, должен был заботиться о нуждах членов семейной общины. Он обязан был передать своему преемнику собственность в таком же хорошем состоянии, в каком он ее принял по смерти своего предшественника. Чтобы иметь возможность выполнять все эти обязанности, он был облечен деспотической властью. Он был законодатель, судья и палач. Он судил, составлял приговоры и наказывал (телесно) подвластных ему членов общины. Его власть простиралась до продажи в рабство своих детей и до обречения на смертную казнь подчиненных, включая сюда и жену, хотя последняя состояла под покровительством, правда очень ненадежным, своей собственной семьи.

Количество земли, даваемой каждой семейной общине, было обыкновенно пропорционально количеству составляющих ее семей. Глава общины увеличивал их число, женя маленьких мальчиков на взрослых девушках, которые становились его наложницами и слугами общины. Гакстгаузен передает, что видел в русских селах, как взрослые и здоровые молодые женщины носили на руках своих маленьких мужей.

Банальная фраза — семья есть основа государства, которую твердят ad nauseam (до тошноты) моралисты и политики после того, как она перестала быть правильной, была во Кремона коллективной собственности выражением истины.

Всякое село, в основе которого лежит коллективная собственность, — это маленькое государство, живущее [86] своей собственной жизнью*. Его правительство — совет старейшин, состоящий из глав семейств, равных в правах. В Индии, где система собственности достигла полного развития, «община имеет многочисленных общественных служащих: ремесленников (тележников, ткачей, портных, носильщиков воды, прачек и т. д.), школьных учителем, которые, чтоб научить читать, чертят буквы на песке; генеалогов, которые должны сохранять память о происхождении каждой семьи; астрологов, которые предсказывают благоприятные для посева и жатвы дни; пастухов для скота всех жителей; браминов и даже танцовщиц для религиозных церемоний. Все эти служащие содержатся на средства общины и должны даром служить семьям, происходящим от первых поселенцев, но не инородцам, пришедшим позже. Кэмпбел (G. Campbell), между прочим, передает следующую любопытную подробность: кузнец и ещё. некоторые ремесленники были лучше оплачиваемы, чем священники.

 

* Русский крестьянин живет и умирает в общине. Все, что вне ее, для него не существует. Поэтому слово мир значит одновременно и свет и сельская община.

 

Село выбирает главу за мудрость, способности к административной деятельности, а также за познания в магии и чародействе. Он заведует имуществом общины; он один имеет право вести торговлю с внешним миром, продавать излишние стада или урожай и покупать предметы, ее изготовляемые в общине. По наблюдениям Гакстгаузена, торговля идет только оптом, что очень выгодно, так как крестьянин, предоставленный сам себе, иногда бывает принужден продавать своя продукты ниже их действительной стоимости и в момент не благоприятный для продажи. Наоборот, если торговля находится в руках главы, то, благодаря своим связям с главами других соседних селений, он может ждать для заключения сделки повышения цен и пользоваться всякими благоприятными обстоятельствами. Можно оценить справедливость этого замечания, зная, как нагло обворовывают купцы мелких земледельцев во Франции. Буржуазия, бросившаяся, как голодная саранча, на Алжир и Тунис, чтобы грабить и воровать, была очень недовольна тем, что не могла войти в прямые и личные сношения с арабами, а должна была иметь дело с главами мелких общин. Ее представителя много и высокопарно рассуждали о судьбе этих бедных [87] арабов, не пользующихся свободой, благодаря которой они могли бы дать себя ограбить европейским коммерсантам.

Эти маленькие общества, основанием которых служит коллективная собственность, одарены такой жизнеспособностью и устойчивостью, какой не обладала ни одна другая форма общественного.устройства. Сельские общины, — пишет лорд Меткальф (Metcalf), который их изучал в 1832 году, будучи вице-королем Индии, — это маленькие республики, производящие почти все, что им нужно, и почти не зависимые от внешнего мира. Они существуют в таких местах, где ничто не могло удержаться. Династии сменялись династиями, революции революциями: индусы, патаны, моголы, магратты, сикхи и англичане одни за другими были хозяевами страны, а сельские общины оставались неизменными. В дни волнений они вооружаются и укрепляются. Если неприятельская армия проходит через страну, община загоняет стада и беспрекословно пропускает ее. Если грабеж и разрушение направлены на нее, а сила нападающих неодолима, она бежит и скрывается в дружественных соседних селах; когда гроза проходит, она возвращается к своим занятиям. Если в продолжение ряда лет убийства и грабежи опустошают страну настолько, что она не может быть обитаема, жители рассыпаются в разные стороны; но как только появляется возможность возвратиться к мирным занятиям, они снова возвращаются. Одно поколение, может исчезнуть, но следующее вернется. Сыновья снова займут поля предков; село будет стоять на том же месте, дома будут иметь то же расположение, а потомки — те же земли... И не легко их согнать оттуда. Часто они крепко держатся во время долгих смут и волнений и в конце концов приобретают достаточно силы, чтобы победить грабежи и насилие. Далее лорд Меткальф с некоторой грустью признается, что «эти сельские общины, на которые не действуют никакие внешние удары, легко разрушаются нашими законами и судами».

Капиталистическая эксплуатация не терпит рядом с собой коллективной собственности. Она немилосердно уничтожает ее, заменяя собственностью индивидуальной. Что в наши дни происходит в Индии и Алжире, то было и во Франции: Сельские общины, которые прошли сквозь весь феодальный период и дожили до 1789 г., были разрушены действием законов, созданных во время и после буржуазной революции. Великий революционный юрист Мерлен [88] Подозрительный (Merlin Suspect), прозванный так потому, что он был докладчиком закона о подозрительных для республики лицах, — один больше способствовал уничтожению и разделу общественных имуществ и «освобождению» от них крестьян, чем феодальные сеньоры в продолжение многих веков.

Кроме причин политических, заставляющих деспотические правительства защищать семейную и общинную организацию, основанную на коллективной собственности, есть не менее важные причины административного порядка. Каждая община представляет из себя административную единицу. Ее глава правит общиной и торгует от ее имени. Правительство возлагает на него обязанности по сбору податей, по набору ополчения и другие не оплачиваемые обязанности. В России императорское правительство оказывает поддержку сельскому сходу, требует исполнения его постановлений, нарушителей же их отдает в солдаты или отправляет в Сибирь. Короли Франции до 1789 года делали усилия, часто не без успеха, к защите общинных имуществ и охране тех привилегий крестьян и их коммунистических организаций, которые сохранились, несмотря на превращение крестьян из свободных собственников в крепостных.

Коммунистическая организация рода и коллективная собственность, хотя последняя свела коммунизм к сожительству нескольких семей под одной крышей, продолжали существовать у крепостных, которые в своих деревнях устраивали общие хлева и амбары.

Жилища этих крепостных общин часто находились у подножия укрепленных замков и назывались cellae (хижины). Многие села и до сих пор сохранили это название. Получив свободу, бывшие крепостные продолжали жить общинами и вплоть до Великой французской революции дворянские земли обрабатывались коммунистическими ассоциациями земледельцев, и дворяне находили это выгодным. Они были далеки от мысли разрушать эти общинные организации и, наоборот, давая землю в обработку или отдавая ее в собственность крестьянам они вменяли им в обязанность сохранение общины. Перресио (Perreciot) (т. 1, гл. V) упоминает об эдикте 1549 г., изданном совместно духовенством и дворянством Бургундии, который запрещал крестьянам, выходившим из крепостного состояния, становиться собственниками земель, если они не организуются в общины. Даллюз (Dalloz) (Jurisprudence [89] générale) говорит об одном контракте XVII века, где сеньор Ла Марш (La Marche) отдает в вечную испольную аренду свои земли с условием, «что крестьяне-арендаторы будут иметь общий чугунок, общий очаг и общий каравай хлеба и будут всегда жить общиной». Юрист XVIII века Дюно (Dunod) в своем Traite de la mainmorte объясняет причину этих требований сеньора: «Требуют согласия между земледельцами относительно общей обработки потому, что господская земля тогда лучше обрабатывается, и община в состоянии лучше платить подати сеньору, чем отдельные семейства». А капиталисты говорят нам, что трудящиеся при коммунизме стали бы, как и они сами, лентяями и никуда не годными людьми!

 

VI. КРЕСТЬЯНСКИЕ ОБЩИНЫ

 

Экономисты, не видящие дальше своего носа, принимают современного крестьянина-собственника, испорченного частной собственностью, за вечный тип земледельца, и всерьез уверяют, что он есть и, следовательно, всегда был враждебно настроен против коммунизма, что он не мог и никогда.не сможет работать сообща и сообща же потреблять плоды своего труда. Это положение, почерпнутое из области фантазии, так часто повторялось, что, наконец, стало считаться непреложной истиной буржуазной мудрости. Однако чтобы удостовериться в его ложности, достаточно заглянуть в работы Бомануара (Beaumauoir) и Ги Кокия (Guy Coquille), которые с разрывом в триста лет (Бомануар — в XIII веке, Кокий — в XVI веке) собрали многочисленные документы о крестьянской общине во Франции.

«Товарищи», «однокашники», составлявшие общину, которую Кокий называет «полевым хозяйством» (mesnages des champs) и которые брались обрабатывать земли сеньора, были потомками «ковсортов»-варваров, имевших право на ту же судьбу, на одинаковую долю в распределении земли по жребию.

Ляферрьер (Laferrière) не ошибся, говоря, что происхождение этого «обычая объединяться в общину относится к временам варварства еще до переселения народов» и видит в нем «следы древнего кельтского клана» (Histoire du droit francais). Это мнение тем более верно, что эти общины состояли лишь из людей, связанных общностью происхождения; впоследствии, когда они стали открыты и [90] для других лиц, для принятия инородца все же требовался особый договор (кутюмы Дре, Шартра и т. д.).

Однако когда вследствие беспорядков, которые в продолжение столетий волновали страну, семьи распадались и члены их рассеивались, все же привычка жить общиной была настолько сильна у крестьян, что община воссоздавалась просто из жителей одной деревни. Бомануар говорит: «Товарищество создается в силу обычая, чтобы вместе иметь хлеб и другую пищу, потому что имущества его членов находятся вместе». Это не ассоциация, условия организации которой обдумываются и обсуждаются до начала совместных действий; нет, эта община рождается из молчаливого соглашения (tacitement), по выражению средних веков, просто из совместной жизни в течение очень небольшого времени»

Семьи, которые, по выражению Кокия, «совместно занимались обработкой поля — работой очень трудоемкой» состояли из многих лиц: «одни пашут и погоняют быков, этих ленивых животных — а по обычаю нужно, чтобы в плуг было впряжено шесть быков; другие должны вести на поле коров и кобыл, третьи — овец и баранов, а четвертые — пасти свиней». Эти подробности важны, как доказательства того, что тут соединялось скотоводство с земледелием. «Все люди получают работу по возрасту, и подчинены одному главе общины, называемому maistre de communaute, выбранному для этого дела и повелевающему другими... За столом он сидит первым... заведует делами, случающимися в городе, дома и в других местах; может заставлять своих сверстников (parçonniers) слушаться его распоряжений, если дело касается движимости, принадлежащей общине; и один имеет право распределять оброк и другие подати».

Таким образом, эти главы крестьянских общин исполняли все обязанности деревенских начальников в Индии и старост русского «мира».

«В этих общинах учитываются дети, не умеющие еще ничего делать, в надежде на то, что они смогут в будущем отработать; учитываются люди в расцвете сил за то, что они делают сейчас; учитываются старики за их мудрые советы и в память об их прежних трудах. И так все возрасты всячески друг друга поддерживают и составляют как бы политическое целое, которое, сменяясь, должно всегда существовать... По этим данным можно видеть, что эти общины являются одним целым, семьею, коллегией, которая, [91] сознавая свои интересы, составляет как он единое тело, как бы они ни были обособлены. Братство, дружба и экономическая связь — вот что объединяет их в одно тело».

Почти во всей Франции находятся следы этих крестьянских общин, которые Кокий сравнивает с телом, отдельные члены которого объединены общими чувствами и интересами*. Герар находит это устройство среди крепостных и колонов IX века, которые обрабатывали земли аббатства Сен-Жермен де Пре, и оно сохранилось вплоть до революции. Но землевладельцы второй половины XVIII века вместо того, чтобы защищать эти общины, как прежде дворяне, признали их вредными для доходности; земли и требовали их уничтожения вместе с уничтожением тех вековых прав, которые крестьяне сохранили даже тогда, когда потеряли свои земли, отобранные феодальными сеньорами. Революция, которую буржуазные историки представляют как совершенную в интересах крестьян, похитила их права и разрушила общину.

 

*Дониоль (Doniol) говорит, что «большая яасть сел, дворов, деревушек и хуторов, обозначенных на картах, в собраниях монастырских грамот или местных кутюмов, если их названия не указывают явно на особенности рельефа данной местности и перед ними стоит частица les, указывают, что тут жила такая община». (Henri Doniol, Histoire des classes rurales en France, 1865.)

 

В протоколе заседаний провинциальной ассамблеи Берри (Berry) за 1787 год имеется доклад о причинах упадка Берри, резюмирующий основные жалобы помещиков на крестьян и их «полевые хозяйства».

Первая причина упадка — это леность трудящегося класса. «Этот порок работников Берри должен быть очень древнего происхождения, так как между привилегиями, данными муниципалитету Бурже, мы находим одну, которую не встречали больше ни в одном городе Европы, а именно, право устанавливать ежегодно размер жалованья виноградарям и число их рабочих часов». Отчет этот грешит неосведомленностью, так как везде во Франции и даже в Европе собственники присвоили себеправо определять максимум жалованья и минимум рабочих часов, который они силой навязывали работникам в городах и на полях. Теперь же сами рабочие требуют установления минимума жалованья и максимума рабочих часов, и один этот факт вполне доказывает, насколько положение рабочих ухудшилось с 1789 года. [92]

Все способствовало поддержанию этой проклятой лености, которая приводила в такое отчаяние господ землевладельцев, этих подвижников труда.

«Кутюма Берри, составленная людьми, преданными древним обычаям и не знающими ничего лучшего» устанавливает, что «необработанные места, поросшие грабом, вереском и кустарником, а также залежные земли никогда не могут быть запретными; также не могут быть признаны запретными леса в мае месяце раз в три года... и пастбища с 15 июля до 15 марта». Следовательно, как и во времена коллективной собственности, они остаются пастбищами для крестьянского скота. «Из сказанного вытекает, что никто не может считать себя исключительным и полным собственником в Берри» — и что кутюма «имела целью обеспечить скоту такое положение, при котором его хозяину не пришлось бы заботиться о его пропитании». Право ограды полей было основным требованием помещиков до революции.

Однако особое негодование собственников Берри вызывают общины. «Большинство отдельных семей объединяются в общину... Не редкость встретить трех или четырех замужних женщин, живущих вместе. Не только имущество мужа и жены там признано общим; авторы кутюмы негласно установили и общность имуществ братьев и сестер и даже чужих лиц, лишь живущих вместе, ведущих сообща расходы и делящих, доходы, прибыль и убытки... В результате получается почти вечная община, которую тем труднее искоренить, чем она дольше просуществовала».

«...Каждая община должна иметь главу и матрону... Обычай требует, если живут вместе братья или сестры, чтобы главой был старший брат, матроной же — жена младшего. Таким образом, община представляет из себя республику, в которой постарались установить равновесие властей. Каждый имеет право пользоваться доходами общины, значит иметь жилище, пищу, одежду и обувь на средства общины, и часто за счет помещика... Отсюда происходит, что помещик кормит много народу, а имение его не улучшается и многими руками исполняется мало работы. Кроме ленивых рук, прибавьте сюда множество лишних ртов, которые не могут не появиться там, где есть три или четыре женщины, производящие детей, и вы поймете, почему, несмотря на плодородие и большие пространства земли, часто сбора с нее хватает лишь на то, чтоб прокормить семью колона». [93]

В описанных нами республиках должна господствовать анархия, Глава ее, однако, пользуется довольно большой властью: он продает, покупает, перепродает,— одним словом, делает, что хочет; для работы этот человек потерян...

Наконец, раз есть много свободного времени, то появляется и веселое времяпрепровождение. А ничегонеделанье становится приятным удовольствием описанных нами людей. Но нужны также и развлечения, чтобы заполнить пустоту значительной части дня. Одному нравится рыбная ловля и он становится рыболовом общины; другой склонен к охоте — он охотник; третьему нравится ставить силки и он проводит по четыре — пять часов в день, расставляя их и наблюдая за ними; это ему охотно прощается, лишь бы он приходил с добычей. Если общины не радовали буржуазных собственников XVIII века, то они, во всяком случае, больше давали свободы и счастья земледельцам, чем революция 1789 года дала крестьянам-собственникам, в интересах которых она совершилась, по словам буржуазных историков и политиков.

Коллективная собственность, поддерживавшая коммунистические инстинкты крестьян во Франции и Европе, гарантировала их от нищеты. «Пролетариат не известен в России, — пишет Гакстгаузен, — и пока «мир» существует, он не сможет образоваться. Человек может там обеднеть и промотать свое состояние, но несчастье или ошибки отца не влияют на судьбу детей, так как последние предъявляют свои права не семье, а общине, и не наследуют нищету отца». Именно эта обеспеченность против нищеты и пролетарского состояния и не нравится в общине буржуазии, богатство которой основано на бедности рабочих.

Коллективная собственность замечательна той жизненностью и устойчивостью, которые она дает живущим ею маленьким крестьянским обществам. Она дает благосостояние земледельцам и воспитывает в них чувства гостеприимства, братства и солидарности. Но кроме того она величественна совершенными ею делами. Земли Европы были освоены и обработаны не монахами, как говорит религиозная легенда, а варварами-коллективистами*. По мере увеличения населения в селе, при переделах доля каждого члена общины уменьшалась; чтобы найти новую [94] пахотную землю, вырубали леса. «Эта расчистка, — говорит Ковалевский, — редко производилась отдельными семьями. Осилив. дело общими усилиями,* целые орды занимают сообща землю... Факты такого рода засвидетельствованы русскими грамотами XVI и XVII веков. Они повторяются время от времени и до наших дней, так как главная община (la commune metropole) отказывается признать, что свободные земли, называемые в древнефранцузском праве «essarts et purpises», могут принадлежать отдельным лицам»**.

 

*Монахи и священники участвовали в обработке земля, проедая и пропивая многочисленные подати, которыми они обложили своих рабов, колонов и вассалов, причем они пели с большим усердием, чем хвалу господу, следующую песнь:

Доброе приятное вино... радость жизни... привет тебе, ласкающему цветом... привет тебе, наполняющему благовонием... привет тебе, дающему чудный вкус во рту, приятно сковывающему язык. Благочестивое стадо монахов, все их ордена, пьют вволю — теперь и всегда. Счастлив желудок, куда ты войдешь, — счастлив язык, который ты купаешь, — счастлив рот, который ты омоешь, — и блаженны губы. Умоляем тебя изобиловать здесь; — дай красноречия нашим банкетам; — живи для нас, радостно поющих — будем вести веселую жизнь!

Варианты этой песни, воспроизведенной Эдельстандом дю Мериль (Edelestand du Meril) в «Народных латинских стихотворениях средних веков», были найдены в монастырях Франции, Германии и Шотландии.

**М. Ковалевский, О происхождении семьи и собственности. Стокгольм 1890.

 

Как пример крупных дел, которые произвели крестьянские общины, можно назвать удивительные работы по орошению в Индии и обработке земель террасами по склонам гор на Яве, которые, по словам Уоллеса (Wallace), покрывают сотни квадратных километров:

«По мере увеличения населения из года в год увеличиваются террасы. Работы ведутся сообща жителями всего села под наблюдением главы и может только эта работа целыми селениями и была в состоянии дать такое коли­чество террас и ирригационных каналов»*.

 

** A.-R. Wallace, The Malay Archipelago, 1869.