Поперечные профили набережных и береговой полосы: На городских территориях берегоукрепление проектируют с учетом технических и экономических требований, но особое значение придают эстетическим...
Организация стока поверхностных вод: Наибольшее количество влаги на земном шаре испаряется с поверхности морей и океанов (88‰)...
Топ:
Определение места расположения распределительного центра: Фирма реализует продукцию на рынках сбыта и имеет постоянных поставщиков в разных регионах. Увеличение объема продаж...
Техника безопасности при работе на пароконвектомате: К обслуживанию пароконвектомата допускаются лица, прошедшие технический минимум по эксплуатации оборудования...
Интересное:
Аура как энергетическое поле: многослойную ауру человека можно представить себе подобным...
Влияние предпринимательской среды на эффективное функционирование предприятия: Предпринимательская среда – это совокупность внешних и внутренних факторов, оказывающих влияние на функционирование фирмы...
Искусственное повышение поверхности территории: Варианты искусственного повышения поверхности территории необходимо выбирать на основе анализа следующих характеристик защищаемой территории...
Дисциплины:
2020-12-08 | 87 |
5.00
из
|
Заказать работу |
|
|
Главный вопрос, который может возникнуть после прочтения этой инсценировки, заключается в следующем: когда Иван Бабичев и Кавалеров перестроились или приняли, что ли, философию Андрея Бабичева, Володи, Вали, прекратили борьбу?
Во-первых — автор инсценировки еще раз напоминает о той свободе, которая принадлежит режиссеру и театру в выборе средств, выявляющих каждый персонаж.
Во-вторых — автор полагает, что многоточие и раздумчивость зрителей после спектакля и есть то главное, ради чего разыгрывается эта драма.
В-третьих — построение характеров и их взаимоотношений есть законная интерпретация конкретного театра, а не инсценировщика.
В-четвертых — автор инсценировки в своей работе стремился создать единый образ происходящего и оставляет полное право за театром толковать этот образ суммой собственных ассоциативных размышлений.
В-пятых — если бы автор навязал театру свое отношение, свое оправдание или свое отрицание чего-либо, то он нарушил бы идею инсценировки блистательного романа Ю. К. Олеши.
Письма
О. ДАЛЬ — М. КОЗАКОВУ.
<30 января 1978 года>.
Уважаемый Михал Михалыч.
Как-то в суете не удалось нам встретиться и потолковать о деле, поэтому решил написать.
Хочется лирику побоку и о сути. А может, суть-то в лирике? Ну что же. Приступим, благословясь.
Ужас.
Вот, на мой взгляд, движитель всей жизни этого города. Ему подчинено все и вся. Рождение, существование, любовь, ненависть и смерть.
Он проникает в жизнь людей незаметно для них и перерождает их.
Этого в сценарии нет.
Страх.
Страх — как действие. Страшно от перемен. Страшно от непослушания и выпадения из навсегда заведенного, монотонного существования. Ку-ку — Земфиреску — Мирою. Мирою — книга — город. Удря — подписной лист — оркестр. Поезд — город — люди — развлечения. Мона — Мирою — Город — Мироздание. (Навсегда заведенный порядок!)
|
(Поймал себя на перенапыщенности. Нехорошо.)
Может быть, нехорошо из ничего делать что-то, но мне думается, что материал Себастиана позволяет делать с собой это «что-то». Это «что-то» есть современный (не люблю это слово. Мне по душе своевременный) взгляд на нашу жизнь.
Жизнь.
Жизнь — это где-то там. Жизнь — это мчащийся экспресс. Экспресс — «летающая тарелка», но опознанная, населенная незнакомыми и недосягаемыми (а поэтому непонятными) гуманоидами! (Вольность.) Нельзя остановить жизнь — погибнешь. В буквальном смысле экспресс раздавил Мирою, когда тот попытался остановить его. А может, было самоубийство? Не знаю. За ночь поседевший Удря на следующий день опять дирижировал своим оркестриком, с ужасом и восхищением следя за проносящимся мимо чудовищем-экспрессом. Все осталось, как было, и только не стало Мирою. Он улетел на свою звезду. Звезду, обретшую имя.
Остались пустые глаза девочки Земфиреску в пустом классе. (Осталась доска, испещренная непонятными формулами.)
А что Ку-ку? Не знаю.
Этого в сценарии нет.
Сумасшествие или любовь.
В этих двух обозначениях человеческих существований, по-моему, есть общее.
Мирою сошел с ума здесь. Мона сошла с ума там. Они обязательно должны были соприкоснуться своими траекториями. (Орбитами.) Но они не соприкоснулись. Они столкнулись. Взрыв! (Неужто, кроме смерти Мирою, так-таки ничего с собой и не принесший?) Опять-таки не знаю. В сценарии этого нет.
Размышления о размышлениях.
Я пишу эти заметки с перерывами. Я как бы жду мыслей, обоснований и не тороплюсь.
Вдруг подумал — а ведь процесс взаимоотношений, любви, познавания между Мирою и Моной должен длиться части 2 (600 м), не менее. В эту карусель вливается и город, и его обитатели. Карусель или центрифуга со все увеличивающейся скоростью. «Колесо смеха». Все скатываются, и только Григ сумел выбрать центр. Не зная физики, он знает ее законы.
|
Что это такое — Григ?!
Там в центре были двое: Мирою и Мона. Потом обитатели пытались приблизиться к ним, но центробежная сила сбрасывала их.
А Григ не только приблизился, но и встал рядом и… А может, он подтолкнул… кого-нибудь из них… только вот кого? Но все это так… болтовня… фантазия… чепуха. Но вот в чем штука-то — никакой звезды Мирою не открыл! И книга это подтвердила! И ниточка, держащая его в жизни, порвалась, а потом встреча с Моной. Это бунт. Бунт против города и обитающих в нем сволочей. Бунт против себя.
Недолговечен был сей бунт. Была ли вся эта история? Был ли такой город? Была ли станция, мимо которой каждый вечер проносился экспресс, и жители выходили встречать его.
Выходили с такой же упорядоченной, монотонной аккуратностью, с какой ходят в церковь, или в парк, или на центральную улицу, или в гости? Какие они — обыватели этого города? Не знаю. Было, не было, но кино (на мой взгляд) — это синтез изобразительно-философских ассоциаций и позволяет рассмотреть каждого в отдельности. (Крупный бессловесный план. В живописи портрет.) От общего к крупному и наоборот. Камера имеет право разглядеть происходящее, если происходящее претендует на искусство. На искусство, впрочем, претендует все, что мало-мальски просеялось через внутренний мир — сито художника.
Начальник станции-мифа с заросшими путями Паску. Что это? Гусь к завтраку, к обеду и ужину. Что такое этот крестьянин? Линия, разработанная Хмеликом, — гниль и чепуха.
Сумбур. Возможен сумбур в моих размышлениях, но я и не стремлюсь их привести к системе в надежде на тебя. Ты процедишь. Как чай через ситечко.
Думаю, к сценарию, а тем паче к фильму надо подойти по мерке: «по Себастиану», по пьесе «Безымянная звезда».
Может быть, ближе к фантастике (вернее, к происшедшей истории, ставшей фантастической). И все-таки кино отличается от театра и ТВ. В сценарии этого нет.
10. В заключение.
Может быть, я и исполнитель «гениальный» чужих идей, но ведь идей! Но, думаю, 36 лет я ношу на плечах кое-что не пустое. Да и принципы кое-какие выносились. Да и собственных идей предостаточно. Так ведь уж если и играть, то по крупной.
В надежде на понимание с уважением твой Даль Олег Иваныч.
|
P.S. Я сейчас скрываюсь. Позвони Лизе, она передаст.
Примечания.
Может быть, мы застаем этот город во время ихнего праздника какого-нибудь. Карнавала, или гулянья, или черт его знает чего еще. А может, это гулянье должно начаться и начинается следующим утром, после их ночи (Мирою и Моны). А может, продолжается. В финале, после уезда Моны, после смерти Мирою, Удря дирижирует и плачет. Проносится экспресс, завихряя конфетти, бумажные фонарики и проч. Кстати, об именах, и нацпринадлежности, и о национальном юморе. Мне думается, от этого надо уйти. Хотя для фантастического города, принадлежащего миру, имена в принципе хороши. Мирою, Мона, Удря, Ку-ку, Паску, Григ (коротко и хорошо). К чему я об этом?! Хотелось бы выскочить в «вообще» и не оставаться в «частности». Это не только румынская история!
Хотелось бы, чтобы тебя не покоробил мой тон. Я надеюсь, что он импровизационно-лирически-деловой и, главное, в принципе понятный.
О. ДАЛЬ — А. ЭФРОСУ.
<7 марта 1978 года>.
Анатолий Васильевич.
Вчера мы имели с Вами беседу. Все было, в общем, правильно, но оставило во мне неприятный осадок.
Я встал утром и, пытаясь разобраться в причинах этого осадка, решил поразмышлять.
Немного истории наших взаимоотношений.
Если мне не изменяет память — наши пути соприкоснулись в шестьдесят втором году: спектакль «Танцы на шоссе» в Малом театре. Потом — разборы «Ромео», потом у меня был «Современник», а у Вас — Театр Лейкома.
Однажды я пришел к Вам проситься в театр, Вы не взяли меня, и более наши пути не перекрещивались.
Я прошел различные стадии своего развития в «Современнике», пока не произошло вполне естественное, на мой взгляд, отторжение одного (организма) от другого.
Один разложился на почести и звания — и умер, другой — органически не переваривая все это — продолжает жить.
Мы встретились с Вами в работе «Журнал Печорина», и там Вы стали предлагать мне совместное существование, но я отказался, объяснив это моей тогдашней неприязнью к театру вообще. Постепенно я не находил возможности самовыражения в «Современнике» и ушел оттуда на курсы кинорежиссуры.
|
Нет, я не тешил себя самолюбивыми надеждами, просто я искал новых путей для себя. Я был в кризисе.
Наша встреча произошла накоротке — в ВТО, и Вы сказали: «Не понимаю, зачем хорошему артисту становиться режиссером».
Это были хорошие слова.
Из всего хорошего я умею извлекать пользу, но мне нужен процесс, я должен сам через что-то пройти, чтобы проверить теорию практикой.
Кроме того, я уже потерял к тому времени всякую веру в авторитеты вроде Ефремова и иже с ними, понял, что, кроме корысти, они ничего не ищут в искусстве, — и прекратил с ними отношения.
Хочу быть объективным: Ефремов мне многое дал, но больше я сам взял. Взял то, что мне нужно, а ненужное отбросил.
Я не думаю, что не стал бы хорошим режиссером, особенно в наше время, когда можно подворовывать чужие мысли и идеи и никто не догадается, а если и догадается, то промолчит, потому что сам — ворует.
Однако, когда пришло время Высших режиссерских курсов и меня стали учить какие-то дуболомы, которых я не уважал и не уважаю и не смогу никогда уважать, — я не выдержал.
Кроме того, я понял, что в этом болоте легко потерять себя, свое «я», свою индивидуальность, стать исполнителем чужой музыки. Я снова ушел и снова остался один со своими мыслями и идеями, со своим Олешей и Платоновым, Толстым и Чеховым, Шекспиром и Достоевским, Фальком и Мане, Моне и Колтрейном, Гиллеспи и Шоу, Лермонтовым и Пушкиным — и всеми, мною любимыми мертвецами.
Через два года мы с Вами встретились опять.
Я пришел просить Вас прочесть курс лекций о режиссуре.
Пришел часов в одиннадцать. Шла репетиция. Это был Тургенев.
Потом был Ваш разбор, и я вдруг понял, что режиссуре нельзя учить, что режиссером, как и артистом, нужно прежде всего родиться.
«Да, — подумал я, — вот режиссер, с которым я могу идти дальше».
И вновь последовало Ваше предложение — работать вместе, я согласился и на следующий день репетировал Беляева.
Роль эту не любил и не люблю, потому что она не моя — по той простой причине, что мне — 37 — и я другой.
Быть может, она, эта роль, была бы хороша в моем исполнении лет пятнадцать назад, но театр есть театр и, кроме прочего, в театре хорошо то, что можно идти на сопротивление, и это только помогает твоему развитию.
Вчера Вы что-то говорили о коллективе, о том, что кто-то с сожалением сказал или спросил: «Он что же, не работает» — о том, что Вы сидите в гримерной, когда артисты чешут языки, о том, что, мол-де, посибаритствовать можно, купив самого дорогого кофе и попивать в свое удовольствие, о том, что квартиру, конечно, сделают и надо потерпеть, и снова о том, что, мол, надо быть в коллективе.
Я что-то вякал в ответ и думал: а зачем я это слушаю?
Вы говорите: «А я вот работаю много, и тогда все неприятное уходит».
|
А я думаю: «Живете Вы рядом с театром, есть у Вас кабинет и, конечно, возможность музыку послушать. Вы можете в любое время дня или ночи уединиться, закрыться в кабинете, подумать, посоображать…»
А тут — пилишь в театр час двадцать минут — только туда, да еще в городском транспорте, да еще, не дай Бог, тебя узнает кто-то и приставать начнет. Какое же тут искусство? На спектакль стараешься за час приехать, да свет в гримерной погасить, чтоб как-то сосредоточиться.
Вы еще обронили фразу: «А я хотел бы пожить там, где ты. И тишина, и воздух свежий, и от центра далеко».
Да, две комнаты, одна на восток, другая на запад, лес рядом, на лыжах походить можно, народ кругом здоровый от портвейна и кислорода. Вас-то в лицо не знают, предлагать «пропустить стаканчик» не будут. И тишина обеспечена: наверху две кобылы из кулинарного техникума на «пианине» в четыре руки шарашат «Листья желтые», внизу — милиционер свое грудное дитя успокаивает — как будто тот от него в километре находится. И прелесть еще в том, что жизнь можно изучать, не выходя из дома. Напротив — все квартиры соседнего дома насквозь просматриваются.
Потерпеть — Вы говорите. Пожалуйста. Но и для терпения нужны условия — вот я и прячусь в богадельне — в нынешнем моем пристанище.
Потерпеть можно. До лучших времен. Сидеть дома, сниматься в кино или на телевидении — тебя отвозят и привозят и ты хоть в транспорте не растрачиваешь того, о чем думал ночью.
Два часа сорок минут я могу выдержать в городском транспорте от силы 2 раза в неделю. Тратиться на такси я не могу себе позволить — у меня семья.
Чувствую — злюсь, но воистину — сытый голодного не разумеет.
Теперь что касается коллектива. Я столько его наелся в бытность свою в «Современнике», да еще все это в соусе единомыслия, что мне до конца жизни этого кушанья хватит.
Теперь о «работнике».
Не тут ли та самая вампука в опере: артисты стоят на месте и орут: «Мы бежим, бежим, бежим!»
Я люблю работать много и хочу, но между «хочу» и «могу» космическое расстояние.
Да, люди разные, и, слава Творцу, одинаковых нет.
Может, один любит это, а другой этого не любит и его никто не может заставить это полюбить.
Время уже не бежит, а летит. Определяется человек, определяется его сущность — и тут я согласен с Делакруа, который сказал примерно следующее: «Вот когда человек рождается, он и есть тот самый чистый и истинный человек. Потом жизнь накладывает на него различные наслоения, и его задача в течение жизни — сбросить с себя все наносное и вернуться к себе, к своей истинной сущности».
Дело, дело и еще раз — дело! Вот мой лозунг.
Все остальное — суета.
Все эти хождения в гости, беседы об искусстве с коллегами, взаимные восхваления — от неуважения друг к другу.
Всему этому — грош цена, потому что держится это все — на дешевом, комнатном тщеславии.
С большим трудом я от этого освободился — и возвращаться к этому не хочу.
Хочу играть, хочу писать, рисовать и — думать.
Хочу идти дальше, и слава Богу, что судьба столкнула меня с Вами.
Я понял, что Вы — мой режиссер и не дадите мне успокоиться как артисту, но что касается моих человеческих качеств, то…
Тут уж… я останусь таким, как я есть, со всеми моими пристрастиями и комплексами.
С уважением Ваш О. Даль.
О. ДАЛЬ — И. ХЕЙФИЦУ.
<18 сентября 1980 года>.
Меня попросил журнал «Искусство кино» написать о Вас две странички. В две не уложилось. Посылаю к Вам первому на рецензию. Думаю, в редакции обкорнают…
Уважаемый Иосиф Ефимович — это мой разговор с Вами.
Вы сожалеете об утере эпистолярного жанра, но мне кажется, что в наше безумное время «летающих тарелочек» люди общаются некими биоволнами. Когда научатся их улавливать и потом воспроизводить, потомство не будет обижаться на нас.
Обнимаю Вас. Ваш Олег.
P. S. Мы с Лизой совместно целуем Ирину Владимировну. Пусть не считает нас забывчивыми нахалами.
Не оставляйте письма
Для будущих веков.
Ужасно любопытство
Дотошных знатоков!
Д. Самойлов
…Сейчас и телефон, и машина, а мы мало общаемся.
И. Хейфиц
Я ДУМАЮ О ВАС.
Жизнь складывается из времен года.
Осенний клен. Семьдесят пять осенних кленов. Они были и в Минске. Огромные, потому что там человек родился.
В Полтаве человек скучал по кленам, потому что там живут тополя и нет осени.
Юность не умеет тосковать, и в Кременчуге человек забыл об осеннем, опаленном клене. А клен жил и ждал, когда о нем вспомнят.
Осенью в Ленинграде стынут мосты над свинцово-черной водой каналов и небо разговаривает с водой, отражаясь в ней. Ведь разговаривать можно и не словами, а цветом. Так говорит живопись. Человек все это видит и слушает этот диалог, но ему хочется вмешаться, и он вписывает в холодную отчужденность пейзажа яркую оранжевость осеннего клена и мечтает выкрасить дома в желтый цвет — цвет солнца.
Память не дает покоя, и человек помнит теплый ствол дерева, который спасал его от бандитских пуль.
До сих пор память раскачивает черный катафалк на белой пыльной дороге.
Последний путь отца.
Человек вошел в тринадцатую осень в солдатских ботинках на толстой негнущейся подошве, в большой, сползающей на глаза, косматой папахе.
Он стал помощником коменданта ревтрибунала и должен был разносить секретные пакеты по учреждениям, вести запись вещественных доказательств, чистить огромный парабеллум коменданта Ершова.
Детским, ломающимся голосом человек кричал: «Встать, суд идет!»
Ему было тринадцать, и он строил новый мир и судил старый.
В небольшой зале ревтрибунала, переделанной из гостиной лавочника, человек наблюдал мир человеческих страстей и характеров, борьбы и столкновений. Он был не просто свидетелем и не просто исполнителем, заносящим в книгу имена и фамилии людей, проходящих перед ним. Он был соучастником жизненной драмы, и память впитывала мельчайшие подробности происходящего, но человек и не думал тогда, что запоминание станет его профессией. Он не знал тогда, что запоминание можно воспроизвести, заново родить, передать в своем сердце и отдать людям.
В ранние годы человеком руководит наитие и разум не поспевает за ним.
В холодном клубе по вечерам юноша в косматой папахе устраивал «живое кино».
Бренчало старенькое простуженное пианино, и на слабо освещенной сцене босиком двигались тени «артистов».
Зубчатое колесо от старых ходиков, задевавшее при вращении пружинку, очень похоже имитировало треск проектора.
Самым эффективным был трюк ломающегося проектора. Аппарат замолкал, и «артисты» замирали в самых неожиданных позах.
Это было интересно, но человек еще не знал, что так в кино называется «стоп-кадр».
Дело не в назначениях и обозначениях. Он их узнает потом. Он все это делал просто так — для развлечения. Он сам писал сценарии. Значит, не понимая того, он уже знал о своей будущей жизни.
Умчалась в прошлое гражданская война одиноким конем, потерявшим седока в далекой степи.
Человек стоял на площади перед Московским вокзалом и с удивлением смотрел на памятник Александру III. Жители города называли этот монумент «пугалом».
В этом городе на Неве началась его двадцать вторая осень, и он станет кинорежиссером.
Человек учился ремеслу в институте, а жизнь учила его искусству.
Жизнь складывается из этапов, ведущих к заранее намеченной цели. Но человек не хотел видеть свою жизнь, как лестницу, ведущую туда — на последний этаж. Он бродил по улицам и смотрел на дома и на окна, на крыши и на небо над ними.
В домах жили люди своей незаметной, но наполненной и ненавистью, и ложью, и героизмом, и беззаветностью, и подвижничеством, и любовью жизнью.
И тогда человек для себя понял, что внешний пафос не его творческое отражение жизни. Он тянулся к внутренней жизни человека, к ее раскрытию.
Он понял, что его путь в искусстве — путь от внешнего пафоса к пафосу, обращенному внутрь.
Живя в городе Достоевского, человек на всю жизнь влюбился в Чехова и всю жизнь учился у него.
Молодые часто подпадают под влияние выдающихся художников — в этом нет ничего плохого.
Влияние, воспринятое глубиной сердца, движет чувствами художника и учит его самостоятельности.
Он приучил себя впитывать мир через ощущение человека.
Знать, ощущать — это много для простого человека, но его профессия кинорежиссера обязывает передать знания и ощущения через тонкий луч, выходящий из проектора на белый квадрат экрана.
Слово «грация», употребляемое Чеховым, стало для него эталоном.
Для него грация — это умение затрачивать минимальные усилия для достижения большого результата.
Грациозность — это процесс, складывающийся из мельчайших подробностей движения души. Это содержание, облаченное в форму. Значит, движения души и ума диктуют движения тела. И человек становится красивым.
Талантливый человек всегда красив.
Человек сложен. Иногда это звучит гордо, но чаще это звучит сложно.
Он это понял. Далеко в памяти осталась пыльная дорога детства, и уже стал забываться полудетский крик: «Встать, суд идет!» И память сердца стала памятью ума.
Он понял — люди бывают «плохими — хорошими». И все это вместе.
Жизнь стала складываться из минут экранного времени, в котором спрессованы годы напряженных раздумий, поисков, открытий.
Самым дорогим для него стала человеческая судьба, независимо от масштаба происходящих событий.
И хочется найти свое, особое, свой почерк, чтобы раскрыть сложность человеческой индивидуальности.
Но меняется жизнь, меняется и почерк. Накапливается опыт, но приходит усталость, а вместе с ней штампы, и надо иметь силы и мужество от них отказаться, отбросить их.
Чтобы это сделать, надо искать новый режиссерский почерк.
Какая мука смотреть на сделанное сквозь прошедшее время. Хочется все переделать.
Это испытывает человек не остановившийся, а идущий вперед.
Он рассуждает о своей работе как архитектор.
Произведение должно иметь несколько «этажей».
«Многоэтажность» произведения искусства и есть большое мастерство создающего его художника.
Произведение — как дом с подвалом и чердаком, с живущими в нем людьми, с парадными и черными лестницами.
Человек выходит на улицу. Осень. Оранжевый клен, отражаясь в свинцово-серой воде канала, оживляет ее, делает теплой.
И снова хочется выкрасить дома в желтый цвет, цвет солнца.
И снова хочется новых мыслей и ощущений, чтобы подарить их людям.
Семьдесят пятая осень.
И он гладит рукой теплый ствол клена и тихо шепчет: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно…»
Даль О. И.
И. ХЕЙФИЦ — О. ДАЛЮ.
Спасибо, что Вы так хорошо и поэтично обо мне написали, и поэтому… не напечатают, наверное. Не по штампу сделано, не по колодке… Ваша рукопись долго гуляла по свету, потому что адрес Вы выдумали «собирательный»: название улицы, на которой студия, а номер дома и квартиры мои. Я живу на Щорса, 84/86, а на Кировском — студия. Но наша почта работает на совесть, и через стол справок наконец узнали, где я живу на самом деле. За справку взяли две копейки. Вот поэтому я отвечаю Вам с некоторым опозданием. Меня очень обрадовало, что именно Вам поручили писать обо мне и что Вы написали так тепло и по-хорошему возвышенно. Но, повторяю, боюсь, что не напечатают. Не важно! Я уже прочитал, а до остальных… Бог с ними.
Ирина мне передала Вашу просьбу насчет Бирмана, но после возвращения из Чехословакии (там мой фильм представляли на фестиваль и он получил одну из главных премий). Так что я попытался уже после драки, т. е. после перезаписей, когда уже ничего не сделаешь. Я понимаю Ваше расстройство, но, поверьте, все это не так плохо, как Вам кажется. В особенности если взглянуть на соседнюю продукцию. Конечно, Бирман не утруждал себя очень и не постарался как следует, не подумал о развитии, о ритме фильма и, главное, об образе самой блокады, об образе блокадного человека. Я ему в свое время пытался втемяшить в башку насчет всего этого, но он лентяй, между нами говоря. Однако сработала сама история, и вышло трогательно и взволнованно. В особенности конец. У Вас многовато черствости и мало усталой радости от встреч, от каждой по-особенному. Немного однообразен рисунок. Но, повторяю, в общем хорошо, не огорчайтесь.
Я скоро еду в Москву, встречусь с Нилиным, и он мне прочитает свой еще не опубликованный рассказ под названием «Аппендицит». Не знаю, как вышло у него и заинтересует ли меня сия болезнь. Хорош бы был фильм под громким и интригующим названием «Слепая кишка».
Привет нежнейшей Лизе от меня и от Ириши. Она приболела, отлеживается в Комарове. Если приведет судьба в Ленинград, не забудьте позвонить и запомните адрес.
Еще раз спасибо Вам за написанное. Рукопись я Вам отсылаю, так как не уверен, что у Вас осталась копия.
Целую Вас.
И. Хейфиц
ПИСЬМА К СЕМЬЕ. [8]
1.
22 мая 1970 г.
Алма-Ата — Ташкент.[9]
Сударыня!
Я несказанно счастлив засвидетельствовать Вам свою подогретую жарким солнцем нежность. При воспоминании о Вас я так вздрагиваю, что коренные жители выбегают из домов, думая, что это землетрясение. Жарко. Два дня была ужасная буря, потом всю ночь ливень и сегодня просто холодно, если так можно это назвать. Я надеюсь, что Вы тоже не любите писать письма, но если Вы, мэм, пересилите себя и что-нибудь мне черкнете, это было бы не так плохо. Я набираюсь смелости и прошу Вас, сударыня, разрешить мне, как только у меня наберется некоторое количество впечатлений, отписать Вам ничтожное письмишко. Низко кланяюсь и целую.
Ваш покорный слуга О.Д.
2.
Май-июнь 1970 г.
Алма-Ата.
Здравствуй, милая Лизонька!
Я очень далеко и очень высоко над уровнем моря в разряженной атмосфере; в прекрасной зеленой, окруженной снежными и синими горами Алатау Алма-Ате. Я выполняю свое обещание и не забываю высылать хоть коротенькие весточки. Как поживаешь? Надо бы встретиться да потолковать, а? Буду в Москве 23.6. Закончу сезон 28.6. Выпускаюсь в «Чайке»[10]. Это к тому, что буду задерган. Позвоню. Здесь тоже очень занят и серьезным, и всяческими встречами и визитами. Нас очень ждали, очень любят, поэтому отказаться — кровно обидеть. Видимо, вместо нас привезут в Москву кучу выжатых «лимонов». Вот тебе моя пьяная рожа в гостях у местных аборигенов[11].
Жму лапу и целую. Олег.
3.
Май-июнь 1970 г.
Алма-Ата.
Здравствуй, Лизонька!
Спасибо за весточку. Жарко. Но хорошо. Все в порядке! Думаю! Скучаю! Давай после 28.6.70 встретимся. Давай поедем куда-нибудь[12]. И вообще, давай!
Целую.
4.
6.9.70. Москва.[13]
Миленькая моя!
Тоскую я по тебе все время. Видать, околдовала ты меня «колдовской травою». Дай Бог, чтоб все было так, как есть и как хочется! Целую тебя. Низкий поклон Ольге Борисовне[14] и нежный привет Миньке[15].
P.S. (Ц. и Л.) [16] Отгадай, что это такое.
5.
16.9.70. Москва.
Ну как ты?!
И коброй на хвосте стоял вопрос,
Ответ спешил, он, извиваясь, полз,
Из марева времен, дополз, устал,
Лежал он перед коброй сух и прост.
гл. «Ноги» (Ол. Суд.) [17]
Здравствуй, милая моя грустная и седенькая старушка! Не печалься! Держи хвост пистолетом. Все будет тип-топ! Предрекаю тебе муку от меня неимоверную…
Но ты люби меня. Ты мне нужна. Мне необходимо плечо твое: ведь бедолага и безумец безвольный я.
Целую я тебя и обнимаю крепко.
Люби меня, как вкусные конфеты.
Люби, как осень,
Как дожди,
Люби, люби
И очень жди!
Ну как?
Жду рецензии.
(Т. и К.) — Отгадай. [18]
6.
27.9.70 г. Москва.
«После дождя»
Колтрейн [19]
Утром сего дня, бредя по желтым листьям, покрывающим похолодевшую землю, подумал о тебе с прекрасной тоской.
С прекрасной потому, что она была светлой.
На душе у меня хорошо и покойно, потому что в мыслях моих ты.
Настроение мое тихое и благостное. Делюсь им с тобой щедро, как осень[20].
Тихонько и нежно обнимаю тебя и еле-еле касаюсь твоего лица, целую и дышу твоими глазами.
Не знаю, что такое любовь. Не знаю, как понимать сие обозначение некоего чувства или смысла его.
Но кажется мне, чувствую я что-то необычайное, как ребенок, который ждет пробуждения после новогодней ночи. В воздухе пахнет мандаринами, елкой, плюшевыми зайцами, и хочется как можно дольше не открывать глаза…
В. об. Ц. Тв. О. Д. [21]
7.
27.9.71. Москва.
…Одиноко… Одиноко-то как…
Бог ты мой Бог…
Здравствуй, дорогая моя славная Лизанька!
Долетел я хорошо и нормально[22]. В 10 часов был дома, а дома никого. Мама на даче. Позвонил Ире[23] — она в неведении того, когда мама будет дома. По слухам, в среду, то есть 29, изволит прибыть. В холодильнике пусто и темно — не работает, телевизор гудит, но молчит и темен… И даже утюг молчит… А приемник… тоже. Завел будильник. Что-то тикает. Захотел поесть — нашел банку консервов югославских типа ветчины, а хлеба нет. Поднялся наверх, одолжил кусок у дядьки[24], закусил и лег вздремнуть. К четырем поехал во МХАТ[25]. Увиделся с М.М.[26] и поехал к нему домой. Был представлен его жене и ее маме. Славные женщины. Прочли пьесу. Потолковали. Закусили. Поболтали. Обменялись впечатлениями об отдыхе. Они в Румынии были в аналогичном положении[27]. Ха! ха! ха! ха! Мих. Мих. суетлив и волнуется. Опекает меня как нянька. Видать, ставка на меня огромная. Что касается остальных, то встретили меня и знакомятся со мной с дрожью в руках. Шутят: «Вот и гений пожаловалис-с!» Ха, ха, ха. Я смеюсь. В общем, чепуховина. Суета сует. Как видишь, пока конкретным быть не могу из-за некоторой неясности в делах моих. Матушка моя, Павла Петровна, чувствует себя хорошо, любит вас с Олей[28] и уважает и крепко целует. Ждет тебя, Лизонька, с нетерпением. Ну а обо мне что и говорить! Мундштук антиникотиновый сосу, сапожки твои меховые обнимаю — да так и коротаю длинные ноченьки!
Лизушка! Там в секретере есть мои фотографии на пропуск. Вышли, пожалуйста, пару штук — очень нужно. Целую тебя, миленькая. Олю обними покрепче и Кеньке[29] дай по уху.
Целую, твой О.
P. S. Перечитал письмо и рассмеялся слогу. Не грусти, родненькая моя.
P.S.S. или P. P. S. Лизушкин, не пиши «Авиа» — медленнее идет.
Целую и обнимаю.
8.
38.9.72 г. Москва.
Сегодня к одиннадцати на репетицию[30].
Повидался с Ефремовым. Все мне рады (почему-то).
По плану через месяц-полтора показ пробы. Пробуют четырех артистов вместе со мной.
Судя по всему, ко мне отношение иное: любыми способами хотят меня заполучить.
Как они говорят, им повезло с Ал. Сергеевичем, потому что мест в труппе нет, а эта роль и неимение артиста дает возможность схватить меня за шиворот.
Ну а я слушаю очень внимательно и тихонько улыбаюсь (А Васька слушает да ест).
Сейчас иду смотреть «Дульцинею Тобосскую» Володина[31].
Ефремов хочет, чтобы я играл Луиса в этом спектакле, то есть заменил бы его.
А я молчу и тихонько улыбаюсь.
Чувствую себя прекрасно. Веду себя как паинька. Что касается телевидения, то там М.М. пока показали нос[32].
В цветной редакции сменилось руководство, и Мишиного редактора сняли.
Сегодня он поехал туда на переговоры, и завтра я надеюсь все узнать.
Сегодня утром звонили от Владимирова, предлагают почитать сценарий «Инженер». Ты понимаешь, о чем я[33].
Вот и все. Обо мне. Как ты? Как здоровье? Как твоя акклиматизация на работе[34]. Я, например, еще никак не обвыкаю.
Миленькая, напиши как и что!
Скучаю я — уже скучаю. Хорошо, что в работе.
Я люблю тебя и целую.
Не нервничай и не перегружайся! Ты мне нужна!
Мне бы только привыкнуть и войти в ритм работы, и все встанет на места.
Будет ясно, когда я выберусь, будет ясно, когда ты плюнешь на работу и приедешь ко мне.
До свидания, Лизочка. Целую тебя и тоскую!
Олечку поцелуй самым нежнейшим образом и пожми лапу Кеньке.
Обнимаю вас, дорогие мои.
Ваш О. И. Д.
9.
3.10.71. Москва.
Служенье муз не терпит суеты.
А. С. П.
Дорогая моя родная Лизушка!
Что это за грусть-тоска в тебе поселилась?
Пожалей хоть меня, я ведь тоже грущу, а мне надо быть сильным и умницей.
Передай Оле нежный поцелуй и пожелания мои, чтобы вела себя солидно: ведь ей 9.10.71 г. исполняется семнадцать и она уже взрослый человек.
А то ведь вот пример: Александр Сергеевич, тут давеча, сидит на полу с Павлушей Вяземским, тринадцати лет, и друг в друга плюются, за чем и застают их друзья Ал. Сергеевича — князь Вяземский с женой.
Вот вам пример со стороны великого русского пиита.
Делу — время, потехе — час.
Ну а что касаемо меня, то пока еще в работе моей все темно и неясно, а посему и растекаться словесами рано, да и ни к чему. (Люблю ясность и понятность.) Стараюсь жить с Ал. Сергеевичем в согласии. Много читаю и избегаю внешней суеты.
Деньги меня никогда не волновали, а теперь и подавно: трачу полтинник в день и довольно.
…Около 10 вечера был дома.
Пусто и тихо.
Сделал чай, попил и лег.
С мыслями о тебе.
10.
5.10.71. Москва.
Здравствуйте, милейшая добрейшая Ольга Борисовна![35]
Дорогая Оленька, вот видите, как годы бегут, — вам уже и семсиматьцать! Это уже взрослый возраст. Шалости уходят, и приходит некоторая степенность. Но горевать не приходится: на свете все кончается — и ситро, и леденец. Ну ничего, на смену буйным девчачьим радостям приходят радости спокойные, тихие!
Жила в городе
Женщина Оленька
Жила милая
С дочкой Лизанькой
И была в душе
Оленька тоненькой
Радость милую
Пряча низенько
Под ступенями
За решеткою.
Ольга Борисовна, дорогая, поздравляю Вас, желаю здоровья и счастья.
Целую. Ваш Олег.
P. S. Как ваша дочурка? Поклонитесь ей от меня низко и крепко-крепко поцелуйте.
11.
28.9.73. 23 часа 30 мин.
Москва.
Только что проснулся. Лег в 16.00. Прилетел из Таллина в 13.00, т. е. опоздал на репетицию на 2 часа (нелетная погода), написал объяснительную записку (в стихах)[36].
Ох, неверно все это истолкуют (один я был против пьесы)[37], подумают — манкирую. Я не против «производственного» спектакля, я против халтуры. Держите ухо востро! Объясняю: «пьеса» написана за 20 дней. Спектакль надо поставить за 30 дней.
Можно себе представить язык, мысли и чувства персонажей данного произведения.
Куда катимся?!
О моем приезде к вам пока молчу — мрак, туман, неизвестность. Сегодня маманя выслала вам яблоки.
Красивые и вкусные с любовью и уважением.
Таллин и «Современник» требуют моего присутствия в одно и то же самое время!
Что дает мне силы?
Привожу схему:
Сумбур+ирония=?
Эппель[38] ――――― Я ――――― Волчек[39]
Ха! Ха!
Лизка! Купи компас![40]
Вот сейчас звонил Таллин, просят 29.9.73 г. А я был спокоен и туманен.
Оля! Переходи улицу только в положенном месте. Люблю+скучаю+уже+так скоро+целую+кланяюсь.
Оля! Не забывай! У тебя скоро день рождения!!
За сим целую и скучаю!
Избегаю премьер. «Землю Санникова» начинают демонстрировать! Ужас! Спокойной ночи! Я ложусь спать! И вам того желаю!
12.
Декабрь 1973 года. Москва.
Бумага пригодилась…
Письмецо-то я получил, насчет драгоценностей, извините, не принимаю-с — воспитание мое мне не позволяет-с, сударыня! А вот насчет отравы[41] для этой драгоценности мы еще подумаем-с!
Ну, это так-с, баловство-с, бумагомарание-с!
Новостев нету. Кипим-с в работе-с по уши.
Звонил тут один из дома, что от АПН — очень это далеко и неудобно; думаю отказать.
Ну а остальные предложения погляжу по освобождении мало-мальском[42].
А за сим нежно лобзаю.
P. S. За слог извините — летературщина-с — наслоения-с, «лесковщина-с».
Оля, Лизу поцелуй. Лиза, Олю поцелуй, а ты, Кеня, не балуй.
13.
17 декабря 73 года.
Приезжать тебе не надо. Злой я и противный! Я бы даже сказал — омерзительный и необщительный[43].
Весь в работе, а она идет со скрипом!
Все постороннее из головы выбросил.
Расписан каждый час. Сейчас мне необходимо быть одному со своим делом, и только с ним. Никаких посторонних дел и мыслей.
Если ты моя жена, то поймешь!
Что-то внутри лопнуло — нет былой легкости в работе. Ищу, злоблюсь, улыбаюсь и делаю вид, что все в порядке.
Черт ее знает! Перерождаюсь, что ли? Лирика, ну ее к черту!
Ладно, кончаю расслюнявливаться.
Целую тебя нежно, нежно!
P. S. Ты мне снишься веселая и в сарафане!
Олю поцелуй в нос.
Олег.
14.
Декабрь 73 г. Москва.
Вы правы, из огня тот выйдет невредим, кто с ними день пр
|
|
История развития хранилищ для нефти: Первые склады нефти появились в XVII веке. Они представляли собой землянные ямы-амбара глубиной 4…5 м...
Организация стока поверхностных вод: Наибольшее количество влаги на земном шаре испаряется с поверхности морей и океанов (88‰)...
Архитектура электронного правительства: Единая архитектура – это методологический подход при создании системы управления государства, который строится...
Индивидуальные и групповые автопоилки: для животных. Схемы и конструкции...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!