Поклонимся солдатским матерям

 

 

Поклонимся солдатским матерям, –

Прислушайтесь, как долгими ночами

Они как бы с живыми говорят

С погибшими своими сыновьями.

Поклонимся солдатским матерям –

Их скорби, их душе, рукам усталым,

Поклонимся солдатским матерям, –

Их на земле уже осталось мало…

Поклонимся солдатским матерям:

Какой нечеловеческою мукой

Оплачена их долгая разлука,

Оплакана тоска по сыновьям.

Но подняла б война свой тяжкий меч

И гарь пожарищ опалила дали –

Они бы снова сыновей послали

На правый бой:

Отечество сберечь.

Поклонимся

Солдатским

Матерям!

 

 

ПАМЯТНИК МАТЕРИ В СТАНИЦЕ ДИНСКОЙ

 

 

Гремит в полях комбайновая рать,

Страда,

страда,

страда –

Хлеба поспели.

А за околицей

Динская Мать

Качает каменные колыбели.

Там, где земля тяжелая просела,

Придавленная вечной тишиной,

Сыны,

сыны, –

зерно ее посева

Лежат, под корень скошены войной.

И каменна в глазах ее печаль,

Качается над ней пустое небо,

Ей не судьба

Сынов с полей встречать

Душистым, теплым караваем хлеба.

Летят над ней

Ветра родных сторон,

И голову склоня.

Проходят годы.

Динскую Мать

Проведать люди ходят

И памяти ее

Отдать поклон.

И кто – то

Ей во славу песню сложит

И, преклонив колени на песок,

К ее ногам

Взволнованно положит

Вплетенный в маки хлебный колосок.

Ласкает ветер спелые колосья,

Полынный дух доносит со степей,

И Мать людей

О мире молча просит

Для всех земли родимой сыновей.

 

 

СТАРАЯ ПЕСНЯ

 

Молода жена плачет до росы утренней, а мать – до веку.

Пословица

 

 

Прислали с фронта похоронку –

И в тихий дом пришла беда:

Заплакала невестка горько

И стала в голос мать рыдать.

И, как ведется, по старинке –

Чтоб легче боль перетерпеть,

Пришли соседки на поминки

И стали тихо песню петь:

«…Жена найдет себе другого,

А мать сыночка – никогда…»

В счастливый день рожденья сына,

Чтоб рос парнишка молодцом,

В садочке алая рябина

Была посажена отцом.

А в год, когда сынка женили,

Чтоб молодые прижились,

Рядком калину посадили,

И ветви их переплелись.

А в год, когда сынка убила

Та распроклятая война,

Засохла старая рябина,

Калина – выспела, красна.

И все, как в песне старой, вышло,

Загаданное злой войной:

Давно невестка замуж вышла.

А мать –

Все сына ждет домой!

 

 

ПАМЯТИ МАТЕРИ

 

 

Как половодье, схлынут годы,

Но русла жизни глубоки,

По осени светлеют воды

Моей родной большой реки.

Сойду на берег утром ранним,

И, сердце памятью пронзя,

Далеких лет воспоминанья.

По глади солнечной скользят:

И там, где ветер травы выстлал,

Выходит мать зарю встречать,

Качает ведра коромысло

На молодых ее плечах.

О, как ее спокойны руки,

У лба не видно седины, –

Как будто не было разлуки,

Как будто не было Войны…

И по воде, как отраженья,

Немой тревожа тишиной,

Проходят давние виденья,

Как довоенное кино.

Склонившись над водою синей

Над лесом всходит новый день,

А мать со вздохом вспомнит сына

В лихой пилотке набекрень,

А за плечом щебечет роща,

И звонок птичий пересвист,

И у воды кленок подросший

В струю роняет желтый лист.

 

Александр СТРЫГИН

 

ГЛОТОК ВОРЫ

 

У каждого человека хранится в памяти множество событий и людей. В тайниках мозга хранится даже то, что кажется забытым. Но вот в разговоре возникла какая‑то дата, какая‑то фамилия или яркая деталь

– и совершается чудо: вспоминается давнее – давнее событие во всей объемности, словно волшебный фонарик вдруг высветил его. И становится радостно от встречи с прошлым.

Позванивая орденами и медалями, Савченко ходил по комнатам, еще заваленным экспонатами, слушал объяснения Макара Максимовича, прикидывал, где бы он хотел видеть материалы своего полка, освобождавшего станицу. Ему не понравилось, что Колодин задумал начать экспозицию сразу с действий полка – освободителя. Надо с обзора освобождения всей Кубани!

Закончив осмотр комнат, Савченко сел перекурить и высказал Колодину свое несогласие с его планом.

– А какая разница? – небрежно и весело ответил Макар Максимович.

– На фоне всех событий войны наш полк будет выглядеть скромно и, значит, честно. Зачем выпячиваться?

– Ну! Ты как мой сосед Ельшин! Тот скромнягой всю жизнь прожить хочет!

– Как ты сказал? Ельшин? – насторожился Савченко. – Кто он такой?

– Да живет рядом со мной инвалид войны, бывший учитель. А что?

– А где он воевал? – уже заинтересованный, пересел Савченко поближе к Колодину.

– Кажется, на Смоленщине… Там и в плену был.

– Лицо длинное и крупный двойной подбородок? – уже с загоревшимися радостью глазами допрашивал Савченко. – Брови бесцветные?

Макар Максимович обрисовал, как мог, облик соседа и очень удивился необычному волнению собеседника.

– Вы его знали?

– Еще не знаю, он ли. Того я считаю погибшим. А вдруг он?

Прошло столько лет! Савченко все реже вспоминал эту фамилию, хотя совсем забыть не мог. У него дома хранится даже статейка из фронтовой газеты, где он рассказал о своём спасителе.

В сорок первом, под Смоленском, авиабомба разнесла его ротный блиндаж. Савченко с распоротым боком лежал на жухлой траве. Его выбросило взрывной волной. Мимо пробегал незнакомый младший лейтенант. Видимо, из другой части.

– Браток, дай глоток воды, – попросил Савченко, – и попрощаемся. Видишь, как меня распахало?

Младший лейтенант подал флягу. Потом вынул из его кобуры пистолет. Достал кусок полотнища,

приложил к кровоточащему боку, быстро забинтовал. Сколько Ельшин тащил его, Савченко не знал. Он пришел в себя от резкого запаха нашатыря. Открыл глаза и увидел над собой лицо спасителя.

– Спасибо, браток, – едва слышно проговорил пересохшими губами. – Как твоя фамилия?

Назвав себя, младший лейтенант пожелал скорее выздоравливать и ушел, а Савченко унесли на носилках в санитарную машину.

После операции, придя в себя, он услышал разговор хирурга с медсестрой, упомянувших фамилию Ельшин.

– Что с ним? – подал едва слышный голос Савченко.

– С кем? – спросил хирург, обернувшись к раненому капитану.

– С Ельшиным.

– Это мы должны вас спросить, кто такой Ельшин. Вы эту фамилию раз десять упомянули, пока выдыхался наркоз.

– Это мой спаситель. На руках меня нес с передовой.

– Богатырь ваш Ельшин. Чтите его!

Именно богатырем и остался в памяти Савченко младший лейтенант Ельшин. Неужели чудом остался жив? Какой стал теперь? Узнает ли его? В тыловом госпитале, уже перед выпиской, Савченко разговорился со старшим лейтенантом из. соседнего полка. Когда Савченко рассказал ему, что остался жив

благодаря Ельшину, Веткин вдруг нахмурился и печально произнес: «Погиб твой спаситель…» Савченко был потрясен этим известием, хотя и знал, что ни один фронтовик не застрахован от смерти.

Вот что он узнал от Веткина. Взвод, если только можно было назвать взводом оставшиеся два пулеметных расчета, прикрывал отход батальона к небольшой высотке. В бою Ельшин сам сменил первого номера у пулемета. Веткин видел в бинокль, когда поднялся на высотку, что сразу несколько разрывов накрыли обе пулеметные точки. В живых там никого не осталось. У повалившегося пулемета Ельшина виднелась горка земли, из которой торчала нога…

Подошли немцы, попинали ногами и, смеясь и жестикулируя, скрылись в лощине…

Несколько дней после этого рассказа Савченко не подходил к Веткину, словно тот был повинен в гибели Ельшина.

Савченко поведал эту историю Макару Максимовичу.

– Да – а, – раздумчиво сказал тот. – Скромняга Епьшин никогда не рассказывал о себе.

– Он дома сейчас? – нетерпеливо спросил Савченко. – Увидеть мне его надо, непременно, Макар Максимович.

Макар Максимович понимал состояние фронтовика, рвущегося увидеть своего спасителя, только ведь Ельшина надо подготовить к такой встрече. Потерял человек всякую надежду на восстановление своего доброго имени. Недаром же говорил тогда, на пенечках, что еще не вернулся с войны.

– Ну вот что… тогда пойдем ко мне, полковник. Ты у меня посидишь, я его подготовлю к встрече… вместе пообедаем, фронтовое братство вспомянем. Да и заночуешь. У меня целый дом пустует.

– Горю нетерпением, – Савченко быстро поднялся со стула и зашагал первый к выходной двери.

Познакомив Корнеевну с необычным гостем, Макар Максимович пошел к Ельшину.

Алексей Михайлович ремонтировал старенький чемодан. Неожиданным появлением соседа, обычно занятого в это время в музее, был удивлен.

– Ты куда это собираешься, Михалыч?

– Да вот для Гали готовлю. В Москву и в Тамбов собирается. С бабкиным домом решать надо.

– Конечно, надо, – согласился Макар Максимович. – А я тебе весточку добрую принес… живую, можно сказать.

– Что значит живую? Загадку загадываете, Макар Максимович?

– Наоборот, отгадываю. Помнишь, ты мне заливал насчет правды, которой верить трудно?..

– Ну и что?

– Так вот… оказывается, рано или поздно всплывает правда‑то. Ты фамилию такую – Савченко – помнишь?

Ельшин положил на стол отвертку, которой завинчивал шурупчик, настороженно посмотрел на соседа.

– Что‑то не припоминаю. А кто он такой?

– Да ты получше память напряги… Савченко Сергей Сергеевич.

– Не помню никакого Савченко, да и не называли на фронте по имени – отчеству, вы сами знаете… Звание и фамилия… Не помню такого.

– Ты кого‑нибудь спасал на фронте, под Смоленском?

– Там все друг друга спасали, и я, конечно, спасал.

– А вот тебя человек запомнил, которого ты спас.

– Спасибо ему, что доброе дело помнит.

– А ты сам ему это сказать не хочешь?

Ельшин замер. Лицо его напряглось, под глазом забилась жилочка. Он неловко переступил протезной ногой, чтобы ближе подойти к Колодину.

– Как? Где сказать?

– Мы одного полковника пригласили помочь экспозицию музея составить, разговорились. Он со своим полком нашу станицу в сорок третьем освобождал, а в сорок первом на Смоленщине капитаном был. Вот тогда, вроде бы, и спас ты его.

– А где он сейчас? – уже возбужденно спросил Ельшин.

– Он у меня. С Корнеевной сейчас беседует. Я его позову. Ты не волнуйся только…

Ельшин сам открыл дверь и отковылял несколько шагов назад, впуская необычного гостя. Глаза его впились в незнакомое лицо пришельца, и Савченко сразу понял, что Ельшин не узнал его. Конечно, столько лет прошло! Из худенького капитана, которого Ельшин нес на руках, Савченко превратился в «полновесного полковника». Но Савченко сразу узнал Ельшина. Вытянутое лицо с белесыми бровями, крупный подбородок, словно рассеченный на две половины… Он!

Преодолевая спазмы в*горле, Савченко решил произнести слова, которые должны же расшевелить память Ельшина:

– Браток, дай глоток воды… И попрощаемся. Видишь, как меня распахало?..

Как налетный ветер вдруг схватывает рябью поверхность воды, так пробежали конвульсии по лицу Ельшина, но тут же засияло лицо от радости, будто солнцем*осветилась ветровая рябь.

– У разбитого блиндажа? – глотая воздух открытым ртом, спросил Ельшин и подался всем телом к Савченко.

Они хлопали друг друга ладонями по спине, потом уперлись руками в плечи, пристрастно всматривались в каждую черточку лица, и у каждого в глазах стоял грустный вопрос, обращенный к судьбе: как же так, столько лет жили, ничего не зная, и только невероятный случай свел!..

Макар Максимович стоял на пороге, наблюдая за побратимами, и ему завидно было, словно сосед неожиданно получил высокую награду. Да, для Ельшйна это было, наверное, самой высокой наградой.

Галя испуганно выглядывала из своей комнатки, Макар Максимович кивком головы показал ей, что все хорошо, все нормально.

– Галя! Дочка! – крикнул взволнованно Ельшин. – Иди сюда, познакомься с моим фронтовым побратимом. Вот капитан… простите, теперь полковник Савченко.

– Сергей Сергеевич, – представился Савченко. – Очень рад, что у моего друга такая дочь.

– Галя, – каким‑то необычным для него голосом, приказным, что ли, сказал Ельшин. – Готовь на стол, неси все, что у нас есть в холодильнике. Самого дорогого гостя встречаем!

– Ну вы тут поговорите, а мы с Корнеевной к вам в пай вступим, принесем тоже все, что ну. жно для такого случая.

Уже в сенях Макар Максимович расслышал слова Савченко: «А ведь мне тогда Веткин, твой комроты, в госпитале сказал, что видел в бинокль тебя убитым. Потому и не искал я тебя». И ответ Ельшйна: «Я Веткина через архив разыскивал. Погиб он в сорок четвертом».

…Сколько фронтовых воспоминаний было в тот день! Как преобразился Ельшин!

– Вот теперь, Макар Максимович, и я по – настоящему с войны вернулся. Теперь к моей высшей награде, что жив остался, прибавилась еще одна, не менее высокая: человек добро не забыл! – и Ельшин кинул счастливый взгляд на свата.

 

ЛЮБАША

 

К партизанам она пришла, разыскивая Сергея. В отряде его не оказалось, но девушка не захотела возвращаться в село.

Ее друзьями стали разведчики. Называли Любашей, хотя она сердилась – требовала, чтобы звали Любой.

Большие серые глаза Любаши заглянули в душу каждого разведчика. Наверно, многие из них тайно надеялись, что она не найдет Сергея…

Как‑то в отряд пришел связист из штаба партизанской бригады. Стройный паренек с большим черным чубом. Неловко было смотреть разведчикам на Любашу: жарко целовала она связиста, забыв обо всем на свете, непрерывно смотрела на его обветренное, смуглое лицо. Шептала:

– «Нашла… нашла».

Сергей увел ее в бригаду…

В тяжелом бою Любашу ранило в затылок и контузило. Санитарный самолет доставил ее на большую землю едва живую.

Только в сорок шестом, осенью, ее выписали из госпиталя… Сергей нетерпеливо метался по приемной, а Любаша в это время в кабинете главврача получала документы и последние наставления.

Чудаковатый профессор, сутулясь и хмуря брови, все заглядывал ей в глаза, задавал какие‑то странные вопросы: очень ли он седой, не темный ли у него кабинет. А потом попросил помочь ему отыскать на полу иглу от шприца. Нечаянно обронил со стула. Любаша не нашла ее. Профессор махнул рукой: «Наверно, под стол закатилась…»

На прощание пожал руку, будто между прочим, сказал:

– Замуж тебе… подождать бы, Люба, – и не договорил, отвел взгляд в сторону.

Чудак профессор! И он влюбился, как те разведчики! Да ведь Сергей у меня. Один он на всю жизнь!

Свадьба была на славу! Разведчики до хрипоты кричали: «Горько!» Били, как полагается, горшки, «давили» поллитровки…

Через несколько дней перед гнедом, Любаша вдруг беспокойно огляделась.

Зашептала:

– Сережа, я слепну, кажется, от счастья. Туман ка^ой‑то перед глазами.

– Пройдет, родная, это от слабости. Окрепнешь – пройдет.

Но туман не проходил.

– Табачку понюхай, мипая, – советовала свекровь, – табачок хорошо зрение прочищает. Это у тебя вроде куриной слепоты. Пройдет.

Через месяц Любаша с радостью почувствовала в себе рождение новой жизни.

Смущенно улыбаясь, сказала Сергею:

– Теперь ты должен обращаться ко мне на вы… В консультации сказали, чтобы ты нас берег.

А вечером следующего дня Сергей получил телеграмму от профессора: «Срочно везите Любу консилиум».

И снова – знакомый длинный коридор, знакомый кабинет…

Люба в белом халате сидит перед профессором и с жадной надеждой следит за его суетливыми движениями. Он еще больше ссутулился, хотя прошло всего несколько месяцев.

– Люба, дело серьезное, – говорит он, не поднимая на нее глаз, – я не хотел тогда обижать тебя… омрачать вашу встречу. Я даже не знаю, как тебе сказать…

– Говорите, говорите сразу!

– Тебе нельзя родить, ты можешь ослепнуть совсем. Пока не поздно, надо делать аборт. Мы уже

приготовили операционную.

Крик вырвался против ее воли, она зажала рот обеими руками и застыла с широко открытыми глазами. Потом зажмурилась, до боли стиснув веки. Увидела темноту. И вдруг – ясно ощутила прикосновение мягких влажных детских губ…

Умоляюще вскинула голову:

– А ребенка увижу? Хоть на один день?

Профессор не ответил.

Любаша вскочила, судорожно сбросила халат и бегом бросилась к двери, не отвечая на окрики профессора.

– Что случилось, родная? – тревожно спросил Сергей. – Тебе же нельзя бегать!

– Ничего, ничего, все пройдет, все будет хорошо. У нас будет сын, будет! Поехали домой!

И всю дорогу Любаша тайком, жадно, ненасытно смотрела на лицо мужа…

…Летом Люба родила дочь и ослепла.

Если бы видели, с какой нежностью и любовью гладили русую головку дочери ласковые зрячие руки матери!

 

ПОСЛЕВОЕННЫЙ ХЛЕБ

Быль

 

Жил – был на кубанской земле солдат Великой Отечественной войны Георгий Иванович Лопатченко, много лет проработавший председателем колхоза «Бейсуг».

Однажды, объезжая поля, с которых увозили обмолоченное зерно, он заметил, как на крутом повороте молодой шофер рассыпал по дороге с полмешка пшеницы. Лопатченко догнал грузовик.

– Ты знаешь, с чего пошел послевоенный хлеб? – едва сдерживая себя, спросил Лопатченко парня, вылезшего из кабины.

– Меня еще тогда не было, – с ухмылкой ответил парень.

– Не знаешь? А я знаю, – побледнев от волнения, продолжал Лопатченко. – Вдовы собирали в узлы костюмы и пальто тех, кто не вернулся с фронта, и относили иногда за сотни верст выменивать на семена пшеницы. На плечах, в перевязанных надвое мешках тащили в родной колхоз первые семена нашего теперешнего большого хлеба… А зерно первого урожая возили на элеватор в бочках из‑под вина, на ишаках. Ведрами насыпали и ведрами вычерпывали! Каждую горстку пшенички старались сохранить… А ты… ухарски сыпанул не меньше полмешка.

Парень перестал ухмыляться, склонил голову, покраснев до самых ушей. Ему нечего было сказать в ответ.

– А теперь вернись и собери зерно руками.

Это событие разбередило память. Было что вспомнить о тех тяжелейших годах…

Израненный, большой, весом в сорок пять килограммов, вернулся с войны Лопатченко и впрягся в «сельский хомут». Спасибо руководителям колхозов тех лет: спасибо говорить забывали, а нагоняями потчевали частенько.

Приходилось крутиться, рисковать, но Лопатченко никогда не выбирал, кому служить: колхозникам или начальству. С рядовыми в окопах был, рядовым и будет всегда служить…

Однажды добрый риск чуть не обернулся для него большой бедой. В тот год выдался хороший урожай ячменя, но собрать его быстро было нечем. Ячмень осыпался. Свезли только солому, вспахали, а весной, после боронования, благодатный кубанский чернозем дал густые всходы осыпавшегося ячменя. Не один день ходил вокруг этого поля Лопатченко, тискал в пальцах ворот выцветшей гимнастерки, будто он душил его. Зрело рискованное решение;… Оставить самосев, показать в отчете, а семена, предназначенные для этого поля, раздать многодетным семьям и тем, кто работал на посевной… Правление поддержало своего председателя.

Уполномоченный, заехавший в колхоз, отыскал Лопатченко:

– Слушай, хитрый председатель, открой секрет, как это ты на севе людей сумел пышками кормить?

Недавний солдат Отечественной понял, что пришел момент не только покаяться, но и взять на себя

ответственность. И рассказал приезжему все, как на духу. Уполномоченный, к счастью, оказался сочувствующим.

– Да – а, братец, – раздумчиво сказал он, прощаясь, – очень многим ты, вояка, рисковал… Очень многим… Но победителей не судят. Пусть горький послевоенный хлеб хоть детям и старикам, да работягам в поле сладким покажется. – И ушел из кабинета.

Он уже не мог увидеть, как «вояка» смахнул заскорузлыми пальцами слезу с худой обветренной

щеки.

 

ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА

 

После войны почти в каждом сельском доме лежала в сундуке или комоде похоронка, а на стене, на самом видном месте, а то и возле образов висели портреты убиенных – в черной рамочке или с черной ленточкой.

Портреты были и фотографические, и рисованные. Рисовали их, увеличивали бродячие художники, которые плату за «исполнение» брали охотнее натурой: мукой, салом, яйцами, яблоками… Кто что даст. Увеличивали с крошечных фотографий из паспорта или удостоверения, а то и из районной газеты, где печатали до войны ударников руда. Других фотографий в сельских семьях чаще всего не оказывалось.

В большом лесном поселке, где я после войны обзавелся семьей, бродячие живописцы появлялись весьма редко. Я же еще в школе неплохо рисовал, и когда, движимый чувством любви к жене, сделал карандашный рисунок ее головы с роскошной косой, она вдруг стала упрашивать меня увеличить портрет ее погибшего брата. Мог пи я отказать ей! Моя старательность и подсказки жены увенчались, кажется, успехом: родственники узнавали нарисованного. И ко мне потянулись вдовы. В селах ведь ничего не скроешь.

Сколько я ни отказывался, сколько ни убеждал, что не могу ручаться за сходство, женщины умоляли попытаться. Иногда со слезами. И я сдавался.

Пришла как‑то с девочкой совсем еще молоденькая женщина и стала уговаривать увеличить портрет ее мужа, погибшего под Смоленском.

– Вы, кажется, тоже под Смоленском воевали, – тихо произнесла она, чтобы убедительнее подействовать на меня, и протянула шоферское удостоверение с маленькой истертой фотографией.

– Я с удовольствием сделал бы уважение для семьи человека, воевавшего на одном фронте со мной, но тут же не за что зацепиться глазу!

Мне казалось, что после такого аргумента женщина откажется от затеи.

– Другой‑то фотографии нет у меня. Сниматься не любил он… А Верочка не помнит его, годика не было, как ушел… Надо ведь ей отца‑то знать – почитать… Я вам подсказывать буду, где какую черточку поправить.

Она положила руку на головку Верочки, словно призывая ее помогать матери упрашивать упрямого дядьку. Девочка подняла на меня голубые умоляющие глаза, в которых было столько мольбы, что я был

обезоружен.

– Ладно, попробую, – согласился я, вспомнив, что у жены есть увеличительное стекло, которое сможет помочь мне.

Первый набросок так и не удался, я порвал его. Взял листок ватмана поменьше – вспомнил мудрый совет мастеров: в маленьком этюде – маленькое вранье, в большом – большое… Когда закончил «потение» над необычным заказом, пригласил женщину, чтобы она высказала свои замечания. Каково же было мое удивление, когда она, впившись глазами в творение моих рук, тихо и удовлетворенно сказала:

– Ну вот… получилось же. А вы не хотели… Теперь Верочка увидит своего папу, – она помолчала несколько мгновений, за которые я, конечно же, успел понять, что хоть и мало похож портрет, но не это главное в ее заказе, потому, может быть, она и не взяла с собой на этот раз дочку.

– Только исполните еще одну мою просьбу? – вдруг спросила, стеснительно склонив голову. – Сделайте ему глаза голубыми…

Я не сразу понял, о чем она просит, ведь портрет исполнен простым карандашом!

– Если бы вы знали, какие у него были голубые глаза! – воскликнула она тихо, продолжая смущенно отводить свой взгляд в сторону. – Я, наверно, и гюлюбила‑то его именно за эти глаза… Подрисуйте, пожалуйста!

Я пожал плечами: вообще‑то так обычно не принято, но если хочет…

Достал из коробочки огрызок синего карандаша и легкими касаниями «подголубил» глаза шофера с большим чубом, не любившего фотографироваться.

Женщина снова пристально посмотрела на портрет и радостно улыбнулась:

– Ну вот… теперь и мне он светить со стены будет своими голубыми, и Верочке запомнится красивым…

Это был вежливый намек на то, что я сделал его красивее, чем он был, но она с этим согласна. Верочке нужен красивый отец с голубыми глазами, о котором, конечно же, не раз она рассказывала дочке.

 

 

Сергей ХОХЛОВ

 

ОСКОЛКИ

 

 

Расскажет Старшинов

Про ад – не зло, не колко,

Хоть столько жестких лет

Несет с воины осколки.

Несет, куда их деть?

И денешь – боль не смолкнет.

Сказал он: – На тот свет

Возьму свои осколки…

Другого места нет.

 

 

COЛДАТ

 

 

Солдат, ты смелый человек…

Ты был и сытый, и голодный.

Ты знаешь и горячий снег,

И черный край земли холодной.

– Война – как пули рваный след, –

Сказал твой кореш по окопу.

– Придут немногие в Европу,

Идут все больше на тот свет.

Туманна времени река.

Сто молний с тьмою в ней смешались.

Но жизнь схватив, твоя рука

Так и сегодня не разжалась.

Держись за землю, человек…

Глагол не будет твой бесплодным:

Ты знаешь бездны край холодный

И знаешь ты горячий снег.