Революция сомнамбул: комплекс жертвы как блокировка разговора об ответственности

Два рассмотренных нами сюжета – болезненная память о соучастии в уничтожении еврейского населения и о социалистическом прошлом, которое невозможно полностью списать на СССР, – тесно связаны друг с другом. О том, что они представляют собой части единого пазла, свидетельствует, в частности, вызвавшая большой резонанс в Польше книга польского культуролога и психотерапевта Анджея Ледера «Революция сомнамбул»[254].

По Ледеру, с 1929 по 1956 год в Польше совершился радикальный социальный слом, причиной которого стало воздействие внешних сил. C началом Второй мировой войны немецкая армия уничтожила еврейское население, а позднее советская армия выдавила немецкое население с запада страны, в том числе с земель, прежде принадлежавших Германии. Поскольку евреи и немцы в Польше этого времени в значительной степени составляли мелкую буржуазию, или средний класс (этносоциальное разделение функций – наследие еще классической Речи Посполитой), это означало фактически выветривание среднего класса. Затем коммунисты уничтожили польскую аристократию – прежде всего это были крупные землевладельцы – сначала путем террора, затем национализацией земли. Последним этапом стала аграрная реформа и индустриализация, которую Ледер называет «индустриальным террором». Для крестьянства – преимущественно этнических поляков – занятие опустевшей социальной ниши, часто включавшей буквально заселение в опустевшие дома и захват бесхозной собственности, стало мощнейшим социальным лифтом. Фактически социализм открыл для них прежде недоступные возможности, и общество, особенно выстраивавшееся на западе страны, было гораздо менее иерархичным, чем довоенное. Складывание общества среднего класса, которое стало базой поддержки «Солидарности» и двигателем преобразований рубежа 1980‐х и 1990‐х, было определено именно этой революцией.

Однако особенность этого сдвига в том (тут Ледер выступает не столько как культуролог, сколько как психотерапевт, указывая на момент, особенно интересный для исследователей памяти), что польский средний класс вытеснил память о том, как именно он стал тем, чем стал. Место болезненного сознания подлинных обстоятельств возникновения среднего класса заняло представление о себе как о жертве внешних сил. Это перенос по смежности: описанная трансформация действительно была вызвана действием внешних обстоятельств, причем бенефициары этих изменений фактически оказались лишены возможности действовать самостоятельно. Поэтому и ответственность за произошедшее оказывается экстериоризирована. По Ледеру, проблема тут в том, что, блокируя осознание произошедшей революции, польский средний класс не может в полной мере воспользоваться и ее плодами.

Культивирование национальных мифов, сосредоточенность на защите своего доброго имени и страх критического подхода к прошлому – свидетельство признания того, что это прошлое представляет для настоящего серьезную опасность.

История общества, – пишет Ян Томаш Гросс в эпилоге «Соседей», – это не что иное, как коллективная биография. ‹…› И если в каком‑то пункте биографии есть ложь, то все, что произойдет позже, тоже будет каким‑то образом не подлинное, проникнутое беспокойством и неуверенностью. И в результате вместо того, чтобы жить собственной жизнью, мы будем недоверчиво оглядываться, пытаясь догадаться, что о нас думают другие, отвлекать внимание от стыдных эпизодов в прошлом и все время защищать свое доброе имя, усматривая в каждой своей неудаче заговор чужаков. Польша в этом отношении не исключение в Европе. И, как и в случае обществ нескольких других стран, чтобы обрести собственное прошлое, мы будем должны рассказать о нем себе заново.

Ключевая черта польского мифа, мешающая такому трезвому рассказу, – культивирование образа жертвы внешних сил, превращающее политику декоммунизации и любой разговор о прошлом в защиту от внешних и внутренних врагов[255]. Принимая во внимание историю Польши (и агрессивную политику России последних лет), сосредоточенность на этом мифе очень понятна. Но культивация комплекса жертвы внешней агрессии крайне вредна для самой Польши. Оказываясь для многих легким способом уйти от собственной ответственности за прошлое, эта культивация опасна не тем, что мешает реализовывать «правильную», либеральную или универсалистскую политику, а тем, что тормозит развитие страны и общества.

В похожей ситуации оказалась Австрия, которой роль жертвы Второй мировой позволила в значительной мере сгладить разговор о собственной ответственности за преступления нацистов. В итоге национализм в Австрии сегодня распространен куда сильнее, чем в Германии. Культивирование образа жертвы не позволяет модернизировать общество – поставить ответственную, самостоятельную личность в центр горизонтальных общественных связей, которые, собственно, и формируют гражданское общество.

В момент, когда вы возлагаете вину на что‑то, вы подрываете собственную решимость что‑нибудь изменить ‹…›, – писал по другому поводу хорошо знавший и любивший Польшу и польскую культуру Иосиф Бродский. – В конце концов, статус жертвы не лишен своей привлекательности. Он вызывает сочувствие, наделяет отличием, и целые страны и континенты нежатся в сумраке психологических скидок, преподносимых как сознание жертвы[256].