Летты в когтях немецких рыцарей

 

В июне 1241 года много народу собралось на берегу многоводной реки Двины, где немецкие надменные меченосцы выстроили грозную каменную крепость Ригу. Конечно, немецкие рыцари строили крепость не своими руками: ни один меченосец не принес для постройки города ни одного камня. Но их усердие к латинской вере проявлялось в том, что рыцарские отряды постоянно объезжали и ближние, и дальние поселки леттских и ливских «дикарей» и требовали, чтобы каждые четыре избы присылали в Ригу одного рабочего для постройки крепости и храма Божьего.

– А кто будет кормить рабочего и платить ему?

– Кто? Ясно: ведь один рабочий является от четырех «дымов», они и должны его содержать, кормить и даже платить, если у них на это явится охота.

Старики, всегда самые упрямые, объясняли немцам:

– А на что нам немецкий храм Божий? Мы до сих пор обходились без вашего небесного Бога. У нас имеются свои, старые, испытанные боги, и с ними мы жили привольно и беззаботно. А ваш германский Бог злой, и он идет против наших добрых старых богов.

– Не болтайте вздора! Теперь у вас явились новые заботы: вы будете точно исполнять все, что мы вам прикажем. Мы ведь тоже не только свою волю исполняем: нам приказывают наш германский император и великий глава нашей церкви – святой отец, живущий в столице всего мира – городе Риме. А папа – безгрешный толкователь воли Божьей и заместитель Бога на земле.

Леттские старики упрямо продолжали спорить:

– Мы-то хорошо знаем волю Божью, а откуда ваш папа может ее знать? Где живет ваш Бог?

– Как ты смеешь, старая глупая голова, так непочтительно говорить о всемогущем Боге! Он живет на небе, за облаками, и оттуда наблюдает за всем миром и управляет им. Тебя мы накажем за дерзкие речи!

– Вы сами должны понять, – отвечали леттские старики, – как далек от вас Бог и как нелегко вашему папе беседовать с ним. Надо лезть за облака, а туда и не всякая ворона долетит. У нас же боги близко, около нашей деревни, стоят под елями в лесу. Мы шепчем им наши просьбы на ухо, мажем их губы маслом, сметаной или творогом, и боги с нами не спорят, а нам всегда помогают.

– За то, что ты так дерзко споришь, вот тебе! – рассердился начальник рыцарей и так ударил старика по голове, что тот замертво свалился на землю.

После этого разговора десять старых леттов были отведены на опушку леса, где паслись рыжие и пегие телята, и там немецкие рыцари повесили упрямых спорщиков на березах.

Немцы вешали стариков быстро и ловко – видимо, это им приходилось делать не в первый раз.

Старики висели, склонив головы набок, точно чему-то удивлялись. Глаза у одних были широко раскрыты, другие их закрыли, безропотно покоряясь своей злополучной судьбе. Только длинные седые волосы, обычно ниспадавшие на плечи, теперь трепались по ветру – это бог гнева Пеко, прилетевший спасать своих леттских сыновей, старался разбудить их, изо всех сил обдувая ветром.

Рыцари проезжали из селения в селение на крепких, откормленных конях, неразговорчивые и суровые, как и подобает служителям грозного Бога, кутаясь в длинные белые плащи с нашитым черным крестом на плече. Когда они откидывали плащи, под ними блестели железные латы.

– Нашей костяной стрелой такую железную рубаху не пробьешь! – вздыхали крестьяне и убегали в леса, завидя приближающихся меченосцев.

Тогда рыцари сжигали покинутые жителями селения и посылали в леса отряды, сопровождаемые большими черными и темно-рыжими собаками-ищейками с торчащими ушами. Они быстро отыскивали прятавшихся крестьян. Одних немцы тут же убивали, других, более крепких, отправляли для работы в Ригу. Уничтожали они также каменных и деревянных идолов, стоявших полукругом на лужайках под вековыми елями и березами.

Рыцари вели упорные бои с населением, которое с проклятьями притворно покорялось и только внешне соглашалось принять латинскую веру. В городе и крепости Риге, воздвигаемых леттскими рабочими, стали быстро возникать дома, узкие, в два-три окна, высокие, в несколько этажей. Некоторые крыши из красной черепицы имели острый шпиль и на нем жестяного петушка, который вертелся, показывая направление ветра.

 

Веселая ярмарка

 

Уже задолго до начала ярмарки на большой базарной площади, растянувшейся вдоль берега Двины, стали возводиться увеселительные постройки: балаганы, крытые парусиной, где показывали свои представления фокусники и веселые шуты; были также маленькие переносные театры кукол и зверинец с несколькими голодными волками, змеями, рысью и медведем. Строились также качели и карусель, где на невиданных зверях могли быстро кружиться веселые посетители. Высокие столбы, смазанные салом, приманивали колесом на верхушке, где были развешаны премии: новые сапоги, рубашки, шапки, женские платья, кольца колбас, жареные гусь и поросенок. Все это, заплатив небольшую сумму хозяину столба, мог получить ловкий удалец, сумевший взобраться по скользкому бревну до верхнего колеса. Но это было нелегко, и большинство самонадеянных юношей слетали вниз, уже почти достигнув цели, под громкий хохот довольных зрителей.

Накануне ярмарки разряженные в пестрые костюмы шуты с накрашенными лицами или в смешных масках ходили по узким улицам города и вдоль берега, зазывая горожан и моряков, прибывших на парусных шняках[61]и лайбах[62], посетить ярмарку, обещая показать пляски и проделки отчаянных смельчаков, ходивших по канату, туго натянутому высоко над толпой. Зрителей соблазняли также представления глотателей шпаг, огня, живых рыбок, лягушек и змей, которые невредимыми потом выскакивали обратно изо рта.

Моряков было много. Одни приплыли на больших лодках сверху по реке Двине из Полоцка и Литвы, другие – с холодного, сурового моря на крутобоких двухмачтовых кораблях с высоко поднятыми кормой и носом. Корабли привозили разнообразные ценные товары и богатых купцов в диковинных одеждах из германских городов Любека и Бремена и шведских Сигтуны и Висби. Часто приезжали и русские купцы из богатого Великого Новгорода.

Ярмарка начиналась с вечера. По всему берегу пылали веселые костры, возле них сидели и толпились люди всех национальностей в нарядных одеждах.

Слышалась разноязычная речь, распевались всевозможные песни, люди группами бродили по площади, многие в обнимку, останавливались возле лотков, где продавались всякие угощения и «древесные овощи»[63], привезенные из других стран, – яблоки, чернослив, изюм, винные ягоды, орехи. На других лотках были выставлены ковши с пивом, хмельной брагой, медом и рейнским вином. Повсюду красовались груды пряников, кренделей, пирожков и медовых лепешек с миндалиной посередине. Коптя и дымя, повсюду длинными цепочками горели глиняные плошки с топленым салом.

Веселый гомон толпы покрывался пронзительными переливчатыми звуками леттских и литовских волынок, сделанных из надутых цельных козьих шкур с двумя дудками, на которых, искусно перебирая пальцами и раздувая щеки, дудели вспотевшие усердные музыканты.

Сквозь расступавшуюся толпу медленно проходили важные немецкие рыцари, всегда группами по три-четыре человека, с высокомерными, суровыми лицами. Они сознавали себя чуждыми этой разряженной, веселой массе «второсортных людей», знатными гостями на простонародном пиру. Но и их невольно захватывало общее веселье, и когда стоявшие рядом волынщики при их приближении вдруг замолкли, один из рыцарей крикнул:

– Эй, дудельзаки![64]А знаете ли вы нашу рейнскую песню «Рейнлендер»?

– Еще бы не знать!

Волынщики задудели изо всей мочи старинную немецкую мелодию народного танца.

Услышав знакомые звуки, подошли другие немецкие воины. Они растолкали толпу, очистили место, оттеснили зрителей в стороны и стали двумя шеренгами лицом друг к другу.

С той же важной надменностью, сохраняя суровую невозмутимость, они начали выделывать ногами коленца и выкрутасы, то приближаясь друг к другу, то расходясь. Иногда они делились на пары и, взявшись за руки, кружились на месте, затем опять расходились двумя шеренгами, лицом друг к другу, сохраняя такую же важность, как будто бы и тут они продолжали выполнять свое главное обязательство: распространять всеми способами власть германского кулака и «свет» католической веры.

В это время к танцующим быстро протиснулись сквозь толпу еще несколько молодых немцев, из купцов. С ними была стройная девушка в шелковом праздничном платье. Она невольно привлекала внимание красотой слегка разрумянившегося лица и темными горящими глазами.

– Фрейлейн, идите к нам! Ко мне! Ко мне! Нет, ко мне! – закричали танцевавшие.

Старший из них, пожилой рыцарь, высокий и тощий, подошел к девушке и, с важностью выставив ногу, снял шляпу с перьями, поклонился, взял ее за руку и крикнул волынщикам:

– Живее, дудельзаки! Живее! Получите на пиво!

Волынщики заиграли еще веселее и пронзительнее. Девушка, подобрав тяжелое шелковое платье, танцевала со всеми, переходя из рук в руки, кружась в беззаботном упоении радостной юности.

По окончании танца старый рыцарь снова склонился перед девушкой, взмахнул шляпой и пригласил ее посетить их пирушку, устраиваемую по случаю скорого выступления в поход против русских еретиков.

– Эти дерзкие русские медведи вздумали стать перед нами на победоносном пути нашего крестового похода на восток. Придите, фрейлейн, к нам; сегодня мы выпьем за нашу родину и нашу победу.

– К моему глубокому сожалению, – ответила девушка, – я не могу принять ваше любезное приглашение. Я должна своевременно вернуться к моей дорогой и доброй матушке! – И девушка, церемонно поклонившись, хотела скрыться в толпе.

– Нет, нет! Вы нас не покинете. Идемте к нам! Это недалеко!

Девушка со смехом стала метаться, стараясь убежать. Несколько рыцарей погнались за ней. Она бросилась в сторону, в темноту, и вдруг пронзительно закричала:

– Что это? Спасите!

Один рыцарь, высоко подняв факел, поспешил на зов. Показался ряд виселиц, на которых, склонив головы, висели десятка два леттов в лохмотьях, с босыми, напряженно вытянутыми ногами. Рыцари взяли под руки полубесчувственную девушку. Она, задыхаясь, говорила:

– Я ударилась лицом в босые, холодные, как лед, ноги, и мне показалось, что мертвец ударил меня в лицо ногой.

– Это висят лесные разбойники, самые отчаянные летты – дикари, безбожники. Они нападали на наших меченосцев. Мы их рядком и повесили, чтобы проучить дерзких леттов.

– Умоляю, отведите меня к матушке! Вот она уже идет сюда…

На площади появилась длинная процессия германских воинов в белых плащах с нашитыми на плече черными крестами. Воины высоко держали горящие факелы, сплетенные из просмоленных веревок. Факелы ярко пылали в клубах черного дыма, придавая всему окружающему зловещий вид. Воины грубыми, нестройными голосами пели мрачную песню меченосцев:

 

 

Вперед, тевтон!

Сквозь плач и стон

Иди, как смерть, иди, как месть!

Вперед, тевтон! Ийя-хо-хо!

 

 

Разноязычная толпа, собравшаяся на ярмарочной площади, в страхе расступалась перед мрачно шагавшими меченосцами и безмолвно слушала непонятную, но внушавшую страх немецкую песню.

Вся процессия направилась к угрюмой каменной крепости, возвышавшейся прочными башнями посреди города, еще шумного от праздничного веселья, криков и песен разгулявшихся рижских горожан.

 

Пирушка крестоносцев была веселой. Все ликовали, уверенные в скорой победе над русскими медведями и над плохо вооруженными упрямыми «лесными братьями» – леттами. Старый председатель пирушки ударил тяжелым кулаком по столу. Кружки и бокалы задребезжали. Все затихли.

– Я рад тому, что вы так смелы, бодры и уверены в победе, что нет у вас глупой жалости к леттам или страха перед русскими. Мы не смеем колебаться или горевать! Да! Там, на Рейне, осталась наша древняя родина, Германия, все мы по ней тоскуем. Но здесь мы создаем себе новую молодую родину, Ливонию, завоеванную нашим острым, грозным мечом. Теперь мы продвинем далеко в глубь русских лесов власть великой Германии, беспощадно сметая всех, кто нам попадется на пути. Слава о непобедимости германцев разнесется по всему свету. Я поднимаю мою кружку за новый победоносный поход через озеро Пейпус для захвата богатого русского Новгорода. Я пью за полный разгром русских войск, за гибель опасного для нас русского народа!

– Ийя-хо-хо! Вперед, смелые меченосцы! – сдвигая кружки, кричали пирующие.

 

Натиск немцев на восток

 

Едва справились новгородцы со шведами, как узнали о новой, еще более грозной опасности: немецкие рыцари-меченосцы напали на пограничную русскую крепость Изборск, захватили ее и подошли к Пскову, но сразу взять его не могли, задержанные крепкими, высокими стенами. И только вследствие измены посадника Твердилы Иванковича и кучки бояр немцам удалось проникнуть в детинец, но половина Пскова еще не покорилась.

Рыцари продолжали всюду сооружать укрепления и заставы, приближаясь к Новгороду.

Александр спешил их уничтожить. В первую очередь он направил свою дружину на одно из сильнейших и наиболее угрожающих укреплений врага – на захваченную немцами крепость Копорье. Он взял ее стремительным натиском и разрушил. Захваченных в плен немцев он частью отпустил на волю. Имея в виду, что в немецких руках находится много русских заложников, главным образом детей, он другую часть немцев отправил в Новгород. Что же касается переветников, изменников родины, то с ними Александр расправился беспощадно: не разбирая, русский или чудинец, он приказывал отрезать им носы и вешать на городских стенах.

Александр продолжал собирать войско и требовал новых подкреплений. Учитывая, что одним новгородцам не устоять под напором очень сильного врага, он обратился за помощью к отцу, и великий князь Ярослав немедленно отправил к Александру своего второго сына, Андрея, как говорит летопись, «во множестве дружины».

 

Псковичи запросили подмоги

 

В Новгород, на княжий двор, один за другим стали прибывать гонцы, спешно посланные из Пскова и Гдова. Им сторожа говорили:

– Для ча вы на княжьем дворе коней ставите? Мало вам в Новгороде постоялых дворов? Там примают заезжий люд, идите туда!

– Мы же не именитые бояре, чтобы на постоялых дворах мошной трясти. Вести дошли и до нас, что князь Олександр дюже хлебосольный: ежели с просьбой какой челобитьем кто к нему придет, он его выслушает и брагой уважит, да еще и сенца из своей конюшни взять позволит, коня подкормить. Не к посаднику же или тысяцкому нам идти!

А вести приходили всё тревожнее, одна другой смутнее. Наконец прискакала вдова бывшего посадника во Пскове, принявшая монашеский сан, почтенная мать Ираклея. Она для скорости ехала не в возке, а верхом на чубаром длинногривом коне с отвислой нижней губой. Мать Ираклея была в мужских сапогах и в широких, добротного сукна шароварах, занятых для трудной поездки у отца дьякона. А длинную свою мантию она подобрала, заправила в шаровары и прихватила кожаным поясом.

Мать Ираклея так закоченела в пути, что слуги Александра осторожно сняли ее с коня и поставили на крыльцо, и там долго она стояла, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, едва шевеля онемевшими губами. Наконец она пришла в себя. Сам князь Александр вышел к ней на крыльцо и под руку повел в гридницу, где усадил в отцовское мягкое кресло возле изразцовой печки, а сам до поры удалился в свои покои.

Когда же мать Ираклея с помощью прибежавших девушек и княгини Брячиславны привела в порядок свое одеяние, переоблачилась в мантию и клобук, Александр вернулся. Тут мать Ираклея стала говорить без умолку. Из того, что она поведала князю, и половины было бы достаточно, чтобы привести каждого русского в отчаяние или ярость. Александр внимал молча, лицо же его все более темнело и становилось печальным.

Наконец, отогревшись, мать Ираклея заснула, опустив голову на грудь. Князь тихо встал и прошел в соседнюю светлицу. Там он приказал сейчас же позвать Гаврилу Олексича и нового десятника – Кузьму Шолоха. Оба вскоре явились. Они застали Александра возле печи. Он грел руки у огня. Через раскрытую дверцу пламя бросало багровый отблеск на лицо Александра. Глаза его сверкали гневом.

– Садитесь поближе и слушайте. Из Пскова вести опять пришли недобрые. Наш молодший брат, пригород Псков, от нас отложился. Посадник Твердила Иванкович вокруг города охрану поставил не от немцев, а чтобы к нам гонцов не допустить. Все же, пробравшись через огороды, к нам прискакала монахиня Ираклея, вдова бывшего посадника, – вот рядом в горнице задремала, умаявшись после трудного пути. Она плакалась, что немцы обступили Псков и пригрозили всех вырезать. Некоторые бояре, сторонники Твердилы, думали мирком да ладком ублажить врагов немилостивых. Они открыли ворота и с хлебом-солью встретили иноверцев. А те вошли, заняли детинец, по ближним погостам[65]тиунов своих – фохтов – поставили. Для большей верности, чтобы Псков держать в своих когтях, немцы забрали десятка три сыновей у именитых бояр и отослали этих сосунков к себе в Ригу, чтобы в своем гнезде приучить их к немецким обычаям и латинской вере. Ведь эти ребята для нас будут потеряны, ежели сейчас не вернутся в Русскую землю.

– Не иначе что будет так! – сказал Олексич.

– Сплоховали псковичи! Без боя такую неодолимую крепость отдали! – вздохнул Александр. – Прочная твердыня. Год целый, а то и три могли бы псковичи держаться, а тем временем новгородцы с ладожанами, ижорцами, копорцами и другими призванными воинами в большой силе подошли бы и немцев отшибли.

– А ты как думаешь выбить немцев, свет наш княже Александр?

– Я все прикидываю, что ответил бы псковичам мой грозный князь-батюшка и как бы он научил их уму-разуму.

– Знамо дело! – сказал Олексич. – Князь Ярослав Всеволодович всегда нас учил: «Кто только отбивается, будет вдвое битым». Надо самому наброситься дерзостно да с хитрой уловкой. Рыдели во Пскове николи не остановятся, а уже готовятся идти дальше в нашу сторону, сперва на Гдов, затем на Копорье, а там захотят подобраться ближе к самому Новгороду.

– И я так же думаю! – сказал Александр и выпрямился. – Что твои молодцы делают? – обратился он к Кузьме Шолоху.

– С твоего соизволения выбрали мы из боярских табунов добрых коней и готовим седла…

– А какие седла? Наши новгородские седла дальнего пути не выдюжат, а только спины коням набьют. Хорошие седла половецкие. Ты вели здешним седельникам в две седмицы… нет, в семь дней изготовить седла по половецкому образцу. Скажи, что это я приказал для воинского похода и награжу их. Ты, Шолох, со своими молодцами пойдешь со мной.

– Только кольчуг у нас нету, – сказал Шолох.

– Кольчуг дать вам не могу. Нет их у меня, а с дружинников снимать не стану. Позаботься сам. Обойди в оружейном ряду мастеров, найдешь у них рубашки кожаные или сплетенные из кудельных веревок и прикажи, чтобы нашили железки на плечи и на грудь. А на спину не надо…

– Вестимо: тылу врагам не покажем!..

– Через семь дней идем изгоном на Псков. Смотрите же, чтобы все были готовы.

– Не задержим! В срок будем готовы.

Александр не замедлил усилить сторожевые заставы на всем пути от Новгорода до Чудского озера и Пскова. Оттуда стали прибывать встревоженные вестники, сообщая, что немцы всюду зашереперились, что по их вызову начали стекаться отряды ливов, и чудь, и емь для постройки укреплений начиная от Юрьева, все более вклиниваясь в русскую сторону.

Князь настойчиво и не раз говорил об этом с новгородским Советом лучших[66], указывая, что со стороны немцев надвигается что-то страшное. Что пора подымать весь русский народ.

Богатые и властные бояре мало придавали значения этим указаниям Александра, более всего занятые своими земельными делами и торговыми сделками с иноземцами. Они высокомерно отвечали, что желают одного: «была бы тишь, да гладь, да Божья благодать. Разбил же ты на Неве свеев с малыми силами. Так же и теперь расколотишь немцев».

Наперекор боярскому благодушию, Александр настойчиво продолжал требовать от новгородского Совета лучших, чтобы поскорее присылался из Ладоги, Ижоры и дальних новгородских селений работный люд, чтобы начали укрепляться заставами большак и другие пути, идущие в сторону Чудского озера.

 

НАДО НАВЕСТИ ГРОЗУ!

 

Александр прибыл во Псков по Гдовскому пути. Из-за глубокого снега его дружина растянулась на несколько верст, и затем ей пришлось свернуть на Чудское озеро, оттуда – на теплый пролив, затем на Талабское озеро, пробираясь близ берега по льду. Здесь продвигаться все же было легче. Весь путь к Новгороду был забит санями, всадниками, навьюченными конями. Пешие беженцы тащили салазки, нагруженные домашним скарбом и малыми детьми. Люди опасались нашествия безжалостных немецких рыделей-меченосцев, угрожавших пленом и гибелью.

Передавали слухи, что отряды немцев недавно снова переходили реку Нарову, налетали на чудские селения, поджигали избы, щадя только дома принявших латинскую веру, уводили скот и людей. Все боялись, что это только грозное начало, что немцы непременно двинутся дальше, на Новгород. Вся Новгородская земля закачалась! А вдруг рухнет и погибнет!

К Пскову Александр подъезжал по льду реки Великой. Раньше он бывал здесь не раз. По обе стороны реки помнил он зажиточные поселки, нарядные избы, украшенные резными ставенками и деревянными петушками на венцах. Раньше каждый хозяин хвалился своим садиком и огородом. Теперь селения уже не имели прежнего, спокойного, привольного вида. Всюду люди шли торопливо, собирались кучками, толковали, размахивая руками, и быстро разбегались. Даже собаки перестали лаять на прохожих: опустив нос и поджав хвост, они бежали куда-то трусцой, боясь потерять своих хозяев. И петухи не перекликались больше. Жалобно мычали коровы – хозяева угоняли их в другие, более спокойные места.

Колокола псковских церквей стали неистово поднимать тревогу, неожиданно в полдень созывая псковичей на вече, которое на этот раз собиралось в поле.

– Что приключилось? Верно, навалилась опять немаловажная забота, ежели бояре сзывают народ среди бела дня! – говорили и старики, и молодые, запахивая шубы и охабни[67]и затягивая туже кушаки.

Все спешили на сход народный.

Бабы и девушки, накинув на плечи шубейки или зипуны и на ходу покрываясь платками, собирались кучками у колодцев, у ворот и близ перелазов, обменивались новостями, услышанными от своих мужиков. Все всполошились, стараясь предугадать, что дальше будет.

– Немец опять закручивает али другое что? Может, снова литовцы идут? А куда же те немцы денутся, что засели заправилами у нас в городе?

– А ихние тиуны, фохты, надолго ли посажены по нашим погостам? Может, тоже не остались тут на вечные времена, а побегут отселева?

– Видала я, как проехал молодой князь Новгородский Александр, – говорила пышнотелая, румяная Степанида, жена богатого торговца красным товаром. – Это он всполошил всех. Молодой, а, думаю, озорной.

– И я видела, – протянула, вздохнув, пожилая пономариха с истощенным, грустным лицом. – Молодой-то он молодой, а крутым нравом, говорят, пошел в своего батюшку, князя Ярослава. А глазищи-то какие черные и грозные! Не на расправу ли с нашими тяжкодумами он приехал?

– Немцам мы почти без боя и детинец отдали! Разве старый князь Ярослав простил бы нам это?

– Слышала я от моего хозяина, – нагнувшись, шепотом стала пояснять Степанида, – что князь Александр сечу любит: коли что не по нем, сразу кулаком как вдарит, так и с ног собьет. Он ведь дюжой и в гневе злой шибко…

– Ох-хо-хо! Ой, недоброе будет! – вздыхали бабы и продолжали гадать: что-то расскажут им мужики, вернувшись с веча?

Александр, без остановок миновав все пригородные выселки, направился прямо к детинцу, где засели осажденные немцы. Заранее он отправил гонца с требованием, чтобы все псковские ратники были в сборе и выстроились близ детинца. Он проезжал узкими улицами Пскова, закутавшись до пят в длинный красный плащ, подбитый лисьим мехом. На лоб надвинул кожаный легкий шеломец. Перед каждой церковью он снимал его и медленно, истово крестился, освободив правую руку от железной перстатицы. Он ни на кого не смотрел и не отвечал на низкие поклоны псковичей, быстро ломавших при встрече шапки. Его грозный, задумчивый взгляд как будто скользил поверх голов, поверх толпы, но он все видел, все замечал: взволнованное любопытство и тревогу псковичей, понимал причину этой тревоги; сдвинув брови, смотрел на главную башню детинца, над которой развевалось немецкое знамя. Александр еще не решил, что станет говорить на вече, но одно знал твердо: что, может быть, он и голову свою сложит в неравной схватке, но грозу на подлых переветников нагонит…

Александр примчался вскачь на площадь, где осадил взмыленного, разгоряченного гнедого Серчана.

Дружинники стояли в два ряда, пешие, возле своих оседланных коней, держа их под уздцы правой рукой, а левой сжимая копье. Они смотрели настороженно, ожидая, как станет с ними речь вести этот двадцатидвухлетний ястреб, как его в насмешку именовали псковские бояре. Александр с псковичами не поздоровался, только обвел гневным, взбешенным взглядом. Он выжидал, пока его охранная полусотня, подскакав, выравнялась позади него.

– Кто голова дружины?

– Я голова дружины! – отозвался молодой, статный воин в серебристом блестящем шеломе, державший под уздцы серого в яблоках коня.

– Подъезжай поближе!

Воин, легко вскочив на коня, хлестнул его плетью, вылетел вперед и остановился перед Александром.

– Я Домаш, начальник отряда псковской дружины. Привет тебе, княже, мой господине Александр Ярославич!

– Не боярина ли Твердилы ты сын?

– Нет! И не сын и не брат. И он враг мне. Это он впустил немцев в детинец.

– Как же ты впустил врагов в Русскую землю, в наш отчий дом? Как впустил без боя в детинец?

– Совет бояр решил, а меня и не известил.

– Жди меня здесь.

Князь отъехал в сторону.

– Гаврила Олексич! – окликнул он.

– Я слышу, княже, мой господине!

– Ко мне, ближе!

Гаврила подъехал вплотную и тихо сказал:

– Жду приказа твоего.

Александр, тоже вполголоса, сказал:

– Сейчас я буду на вече. Сотню выстрой возле думного помоста, где соберутся бояре, и жди меня.

– Исполню, княже!

– Псковских ратников не распускать. Пусть и они будут наготове. Завтра выйдем в поход. Мне и псковичи там пригодятся. Сейчас каждое копье надо держать на счету.

– Понял, княже, мой господине!

 

На псковском большом вече

 

Не на Кром, к обычному месту большого веча, а на поле уже валом валил народ, толковал меж собой и теснился, желая проникнуть ближе к тому месту, где уже собрались главные именитые правители города.

Александр подъехал туда вслед за несколькими дружинниками, пробившими ему путь сквозь толпу. Он сбросил на руки слуги-оруженосца красный плащ – корзно, оправил пояс и поднялся по каменным ступеням на площадку, где стояли псковские бояре. Они безмолвно взирали на молодого, но грозного Новгородского князя.

– Я не кладу поклона вам ни по-писаному, ни по-ученому! – Голос Александра звучал вызовом, полным ненависти и гнева. – Я хочу узнать, по чьему извету, по чьему наговору вы впустили без боя в старый вольный Псков наших вековечных врагов – немцев-хищников? – Александр говорил громко и отчетливо, и слова его далеко были слышны в затихшей толпе.

Впереди бояр стоял богатырского вида благообразный старик с длинной серебристо-белой бородой, в малиновой бархатной шубе до пят. Двумя руками опираясь на высокий посох с золотым набалдашником, он суровым взглядом темных глаз из-под нависших густых бровей всматривался в новгородского дерзкого пришельца.

Он заговорил хриплым от гнева голосом, стуча посохом:

– Вижу я, что ты приехал к нам как молодой кочет, как неуч и невежа! Нашему псковскому вечу ты поклона не кладешь, ровно иноземец некрещеный. Не ты ли учить нас собираешься?

Александр, прищурив глаза, всматривался в старика и молчал. Старик продолжал:

– По чьему наказу ты сюда пожаловал и как звать тебя по имени? Ежели скажешь, то мы и ответ тебе держать будем.

– Зовут меня князь Новгородский Александр Ярославич. А приехал я по наказу отца моего, князя Суздальского и Владимирского Ярослава Всеволодовича, для суда и расправы…

Старик задрожал от гнева и стукнул посохом о землю:

– Прежде чем творить суд и расправу, надобно всю правду-истину узнать и ума-разума набраться, дерзостный буян переяславльский! Не тебе нас уму-разуму учить! Вот ежели бы отец твой, князь Ярослав Всеволодович, воевода преславный, прибыл сюда и судить и рядить нас пожелал, тогда бы мы с охотою все горести наши и нужды ему поведали, и, может, он похвалил бы нас за то, что мы, умудренные долгими бедами, крови христианской без надобы не проливали и древний вольный Псков со всеми его слободами нетронутым сохранили. Немец пришел сюда в такой силе тяжцей, грозя все сжечь, все разграбить, что мог благодатную землю Русскую обратить в угли и пепел. И вот мы, думные бояре, с тремя немецкими фохтами потолковали, мирком да ладком договорились, чтобы дальше в дружбе жить и сто лет по суседству торговать и добра наживать…

В толпе послышались отдельные голоса и смешки.

Александр резко оборвал старика:

– Ты, старый лис, мне своего имени и отчества не сказал, а я по хитрым уловкам тебя узнаю, по длинному пушистому хвосту, что у тебя из-под шубы вылез и помахивает. Не ты ли боярин Твердило Иванкович?

– Я самый, псковский посадник Твердило Иванкович, и сейчас правлю городом и ведаю всеми делами его.

– Был раньше заправилой, а теперь ты стал холопом немецким и продал им родную землю… Не бывать тебе боле ни посадником, ни тысяцким, ни простым дружинником, а будешь ты повешен на каменной псковской стене и расклеван черными воронами…

– Ах ты разбойник, ах злодей! – крикнул старик, замахнувшись посохом.

– Гаврила! Окружить этих бояр и перевязать всех! – Александр сделал два шага назад и вдруг набросился на старика.

Твердило был силен и богатырского склада. Они схватились, но княжич, более ловкий, сбил с ног Твердилу, повалил на спину, ухватил левой рукой за лицо, а правой вытащил из-за пояса охотничий нож. Старик кричал, выл, как раненый бык, и барахтался изо всей мочи.

В толпе послышались крики и шумные возгласы. Началась свалка между сторонниками Твердилы Иванковича и защитниками исконной дружбы Пскова со своим старшим братом Новгородом.

Дружинники Александра были наготове: они окружили бояр, притиснули их к стене и стали вязать.

– Кузьма Шолох! – Александр оглянулся. Шолох был уже возле него. – Повесить этого злодея на городских въездных воротах, под святым образом Божьим!

– Будет сделано, княже, мой господине! – отвечал Шолох и вполголоса добавил: – В шубе повесить? Больно уж шуба хороша – из бурнастых лисиц.

– Так в этой поганой шубе и повесишь!

Твердило отчаянно кричал и плакал:

– Пожалей, княже, старика!

– А ты щадил родной город? Пощадил тех наших братьев, которых отослал немцу на выучку?

Александр поднялся, засунул обратно за пояс нож и направился к своему коню.

Новгородские дружинники боролись с псковскими переветниками, ловили убегавших и вязали им руки.

Главные виновники сговора с немцами были повешены рядком на каменных стенах Пскова. Хитрый Твердило сумел скрыться и потом обнаружился у немцев в Изборске.

Бирючи прошли по улицам города и выкрикивали, что спешно собирается войско из охочих людей. Это псковское войско соединится с новгородцами, переяславльцами, ладожанами, ижорцами и ратниками из других мест. Чудь и емь также шлют своих воинов. Все должны спешить к Чудскому озеру и ожидать там немцев, уже скопившихся в городе Юрьеве и готовых к походу на Русь.

Александр вызвал к себе молодого Домаша:

– Я расспросил верных людей и убедился, что у тебя сговора с немцами не было. Родной земле сейчас дорог каждый воин. И ты назначаешься снова воеводой того псковского отряда, что выступает завтра на Чудское озеро. Покажи своей отвагой, что ты нам брат, а не коварный недруг, что ты верный сын земли родной. Вся Русь подымается нынче против грозного немецкого врага. С Богом, воевода Домаш!

 

Опять устя

 

Закутанная в темный платок женщина проскользнула незамеченной сквозь ворота, где двое часовых играли в зернь, и робко стала пробираться вдоль стенки, озираясь на дружинников. Они ходили по двору; некоторые водили лошадей, остальные грелись у костра.

Женщина постояла и обратилась к проходившему мимо молодому воину:

– Выслушай меня, браток!

– Чего тебе надобно, молодуха? Кого ты ищешь?

– Мне нужно увидеть князя Олександра Ярославича. До крайности нужно.

– В хоромы к нему не пустят. Утром он пойдет к обедне, тут ты его и увидишь. Он всем неимущим помогает.

– Да мне никакой милости от него не надобно – сама пока кормлюсь.

– Так что же тебе нужно от князя Александра?

– Только ему самому могу поведать!

– Чудная ты, голубушка! Как звать-то тебя?

– Все одно, как меня зовут. Скажи, Устя пришла.

– Пожалуй, я тебе подсоблю, а ты повремени здесь. Ежели я разыщу князя, он тебя, может, и призовет.

– Поторопись, браток! Тебя-то как величать?

– Кузька! – бросил молодой дружинник и утонул в вечерних сумерках.

Долго стояла закутанная женщина и терпеливо ждала. Наконец к ней подошли двое.

– Ступай, Кузьма, и позови ко мне Гаврилу. А что ты хотела мне поведать? – обратился князь к женщине. – Я князь Александр, а тебя как звать?

– Устинья! Али не признал меня?

– Устинья; Еремина Устя? – сказал удивленно Александр. – Ты как сюда попала?

– Замуж я вышла за охотника, псковича. Да приехали мы в Псков себе на горе в самое суматошное время. Я с моим мужем остановились у его дяди, Антипа Евстигнеича, церковного сторожа в церкви святого Симеона, сродника Господнего…

– Я слушаю, Устя. Что же случилось? Говори все, не бойся.

– Беда грозит тебе. А ведь ты один теперь наш защитник!

– Стараюсь, как могу, уберечь землю нашу. Какая же беда грозит мне?

– Слушай, Ярославич. Пришел намедни домой хозяин, Антип, спросил кваску, выпил, а сам, вижу, как будто не свой: оглядывается, руки трясутся, и квас расплескал. «Что с тобой приключилось?» – спрашиваю. А он и говорит мне: «Тебе, Устюшка, немедля надо бежать и разыскать князя Новгородского Олександра Ярославича и сказать только ему самому на ухо». – «Ладно, побегу, – говорю я. – А ты сам-то что ж?» – «Самому мне к нему идти туда не след, говорит, беду себе на голову только накликать. А тебя там не заприметят».

– А почему Антип сам не посмел ко мне прийти?

– Да ведь церковку Симеона, сродника Господня, выстроил боярин Твердило Иванкович, – это вроде его домовая церковь. И вот сегодня там собрались все свойственники и подручные Твердилы Иванковича и панихиду заказали по убиенным, петлей удавленным боярам, что на детинце повешены. «Панихиду, – говорит Антип Евстигнеич, – честь честью отпели, а потом – страшно и выговорить! – они провозгласили анафему князю Олександру Ярославичу и всей его дружине».

– Ну и что ж с того, что мне анафему провозгласили? Я слыхал, что тот, на кого несправедливо анафема наложена, два века живет.

– Ой ли? Я слышала, будто от нее человек сохнет и до веку погибает.

– Так это все, что ты хотела мне на ухо сказать? Стоило ли тебе о том беспокоиться?

– Нет, не все. Еще более страшное впереди…

– Говори, не бойся. Меня лось бодал, медведь драл, бурные волны трепали, и теперь мне ничто не страшно.

– Так слушай, Ярославич! После панихиды все свойственники и сподручные беглого боярина Твердилы устроили в церкви тайный совет: как бы князя Олександра загубить? И тут же сделали складчину: целую молочную крынку доверху серебра набрали и решили наградить этим серебром того, кто тебя, свет наш, убьет. Тут и поклялись некоторые охотиться за тобой и тебя зако