Влюблен по собственному желанию

 

Я работал одно время с потрясающим оператором Леонидом Ивановичем Калашниковым, который был главным оператором «Анны Карениной», которую снимал Зархи. Уж я не говорю про Александра Тимофеевича Борисова, главного художника нашей «Анны Карениной» и который был главным художником на той «Анне Карениной», у Зархи. И вот они мне рассказывали про пробу Смоктуновского на роль Каренина в фильме у Зархи. Приехал Смоктуновский, который сам сказал Зархи: «Александр Юрьевич, если уж Вы меня пригласили, то, ради бога, только не вздумайте заставлять меня играть такого лопоухого бюрократического идиота, идиота, который цепляется ногой за ногу и ни хрена не понимает, кроме как свои сенаторские выкладки и какие-то бумажки. Каренин – великая страдательная фигура русской литературы. Среди других страдальцев русской литературы страдания Каренина одни из самых наиболее острых и сильных, наиболее ярких. И я чудом видел пробу, которую они играли с великолепной актрисой Савиной. Они стояли у печки, и Смоктуновский рассказывал Савиной, которая играла Долли, о том, почему он вынужден дать развод Анне Карениной. Это была поразительная история человеческого страдания. И Смоктуновский не смог тогда играть. У него начался туберкулез глаз. Просто от того, что он очень много снимался и перенапрягся. Тогда были такие осветительные приборы и такая вообще собачья жизнь у актера. Он не смог тогда сняться в Каренине. И вот я думаю, что Олег Иванович Янковский сейчас в нашей «Карениной» воплотил, причем даже утроил то, что замышлял гений русской сцены и русского экрана Иннокентий Михайлович Смоктуновский много-много лет тому назад.

 

Обратная связь

* * *

Дальше у Олега началась превосходнейшая страница жизни, та, которая сделала его действительно бесконечно любимым всем советским народом. А как? Он и есть до сих пор советский народ. Я приезжал с премьерами «Анны Карениной» в Ереван, в другое государство теперь… Я там паспорт отдавал, штамп ставил. Другое государство, границу пересекал – советские люди, все родные советские люди. Битком набит зал абсолютно родными советскими людьми. И абсолютно непонятная история, с какой целью меня штемпелевали на границе и выпускали. Все, все, все, на том же месте сидят с той же душой, с той же психологией и с тем же отношением, с той же немыслимой любовью к Олегу. И в Израиле мы недавно показывали «Анну Каренину» в огромном театре Гешер. Этот огромный, самый знаменитый театр, битком набитый, – все советские люди. Тот же Израиль, ближневосточный кризис, Палестина – наши советские люди. В зале Трайбека – это один из самых роскошных залов Нью-Йорка, зал – 1400 мест, центр Нью-Йорка – битком набито на первом показе «Анны Карениной». Продавали билеты за дикие деньги, перекупали друг у друга. Люди пришли смотреть Олега. Конечно, не меня, конечно, Олега. Те же советские люди. Это еще долго надо ждать, пока мы все вымрем и появится что-то такое специфическое, так сказать, антисоветское на месте этих советских людей. Пока я не вижу ни малейших таких перемен, ни малейших абсолютно.

 

Поцелуй

* * *

Раскиданные по всему миру замечательные советские люди – изумительные, понимающие. Мы понимаем друг друга с полувздоха, с полудыхания. И все они обожают Олега. И этим обожанием дышал зал. В Лондоне, в Монреале, в Торонто, в Нью-Йорке обожают. Почему? Потому что советские люди. И потому что то, что называется «тебя как первую любовь России сердце не забудет». Тот самый случай. Сердце не забывает. Сердце не забывает именно как первую любовь. И вот этим вот первым любовником Советского Союза для этих миллионов людей сделал Олега Марк Захаров. Потому что все знали, что он очень хороший актер, но членом каждой семьи советского человека его сделал Марк Захаров, сняв «Обыкновенное чудо». Там Абдулов Саша скачет на конях, что-то пылает, чего-то делает… А Олег сидит там… крутит ручку, короче говоря. Но за этим кручением ручки чувствуется такая душевная мощь и необыкновенная красота. Я знаю всю красоту, знаю! Это какая-то такая колоссальная значительная человеческая красота. Я посмотрел «Обыкновенное чудо» и понял, что более красивого мужественного породистого человека в жизни не видел. И эта мужественность, красота и порода никак на себе не настаивают. Он говорил обыкновеннейшие вещи обыкновеннейшим голосом.

 

Обыкновенное чудо

 

Полеты во сне и наяву

* * *

Ну а потом мы начали снимать… Это была огромная работа. Потому что она была для киноварианта и телевизионного варианта, необыкновенно объемная работа. По-моему, у Олега было сорок или пятьдесят съемочных дней, это совершенно колоссальный объем. Я помню, как трудно шло все по «Анне Каренине», тяжело. Как нашли, наконец, место, где последние сцены фильма идут. Мы искали долго, проехали пол-Ленинградской области…

А эти пятьдесят дней я помню, как будто это было легче легкого – одно удовольствие. Мы вступили в съемочный период, как будто бы два человека, которые предельно точно где-то втайне условились о том, что именно они будут делать. Не было творческих споров – а что, если он тут закурит или что-то тут сделает? Никакой самодеятельной галиматьи совершенно не было.

Мы и разговаривали очень тихо с ним. Я не помню ни повышенных тонов, ни чтобы кто-то на кого-то кричал. Приходил Олег на площадку, уже примерно стоял свет, я говорил: «Здесь, туда-сюда..» – «Сюда? Понятно». Никаких философских разговоров. К примеру: «В этот момент Каренин, наверное, понял…» – такая дешевая психологическая галиматья вообще исключалась. Потому что всем было ясно, что это роман Льва Николаевича Толстого. Потому что были такие ощущенческие предварительные наши сговоры по поводу Каренина, а на площадке оставалось только поставить его – и это любил Олег – в те жесткие условия мизансцены, где он может делать так и никак иначе. А вот как он это делал, все обертона, тонкости все нюансы, – это было уже личное дело Олега.

* * *

Если серьезно, ничего я с Олегом не режиссировал, не вселял свою волю в его «слабый» актерский организм. Я был зрителем, причем зрителем с полуоткрытым ртом, таким идиотическим, потому что Олег делал в нюансах какие-то тончайшие вещи, которые даже и не придумаешь. Делал прямо во время съемки – ничего мы не обговаривали, ни о чем не договаривались. Например, когда мы снимали сложнейшую сцену родов, когда Анна позвала его из Питера, чтобы попрощаться. И потом она настояла на том, чтобы они с Вронским подали друг другу руку, и Олег там подал руку, и держал эту руку… Это все было очень тяжело снимать. Снимаем. Олег протянул руку, оторвал ему руки от лица, держал долго, потом вытащил из кармана платок, платком протер руку свою и опустил руки. Почему-то это было сделано между делом, это ни в коем случае не концептуальное действие. И в этой маленькой бытовой подробности лежало совершенно по-настоящему грандиозная тонкая внутренняя актерская работа, безумное понимание того, что происходит на самом деле, что происходит с его душой.

 

Анна Каренина

 

Анна Каренина. Съемки

 

Анна Каренина. Съемки

 

В этот же день мы сняли вторую грандиозно сыгранную им сцену. Грандиозно! Когда он говорит: «Я желал ее смерти…» Мы не репетировали, ни о чем не договаривались, я ничего не говорил ему. И уже во время съемки он стал делать такие глубочайшие артистические протуберанцы роли: «Я желал ее смерти, теперь по-другому я решил простить ее…» Все сделали сразу, два дубля. Был второй дубль, он у нас назывался «контрольный в голову», на случай – вдруг там фокус, что-то там ушло. «Ну, что "контрольный в голову сделаем?"»

 

Анна Каренина

 

Вот это абсолютное владение ролью в тех обстоятельствах, в которых я просил его этой ролью владеть. Это не выражалось, к примеру, «давай здесь я веселый, зайду – ха-ха-хаа!». То есть никакой дурости он не предлагал – это вот такая есть идиотическая артистическая дурость, чтобы доказать самостоятельность своей работы над ролью, ему ничего этого не надо было – всей этой дешевки, радикальных предложений и актеру и режиссеру. Все это сделать наоборот – его это абсолютно не интересовало, его интересовала тончайшая ювелирная работа. Микроработа, микроинтонационная работа.

* * *

Вот была интересная история, нужно было снимать, снимать… потом озвучение, что-то вырежем, озвучим. Олег пришел на озвучание, вот интересно – он очень мастеровитый человек, озвучит чего хочешь. Он стал пробовать озвучивать Каренина и не смог, не смог. Говорит: «Ты знаешь, я не смогу это сделать. В таком виде я не смогу этого сделать». Я говорю: «Да брось ты дурака валять, пробуй, чего ты не сможешь сделать? Ты даже спиной к экрану сможешь все сделать!»

Мы потратили часа три или четыре… «У меня, может, не идет потому, что у меня желудок пустой».

Ну, пошли пообедали. Пока ели, я говорю: «Может, выпьем по рюмке?» – «Давай выпьем». Он как-то так повеселел, пришел: «Ну, совсем по-другому себя ощущаю». Попробовал: «Я желал ее смерти…» – не получается… Не получается… Олег говорит: «Я не смогу, оставляй как есть».

Мы там чистили, что-то делали с фонограммой, нанимали каких-то специалистов, осталась вся чистая фонограмма, потому что Олег не смог этого механически повторить. Это был немеханический акт актерского проживания… Вот эта вот калька Каренина была исключительно сложно, прецизионно положена на душу Олега. И там нельзя сдвинуть ни чуть левее, ни чуть правее, все осыпалось, все превращалось в ничто.

 

 

Анна Каренина

 

Он делал иногда смешные вещи. Я ему: «Ты хоть говори – чего ты будешь делать, потому что, к примеру, в телевизионной версии есть прекрасно сыгранная Максаковой роль Лидии Ивановны, которая в него влюблена тайно и которая пытается поставить его на истинный путь. А ему так приятно, что хоть Лидия Ивановна в него влюблена, одновременно чувствует, что Лидия Ивановна, может, не такая уж и дура, как ему кажется. Может быть, поставить хоть на нее. А дико не хочется разговаривать, потому что рядом все слуги – много, много обстоятельств. И потом самое главное обстоятельство – все-таки знает, что Лидия Ивановна все-таки дура. Умный же человек, он понимает, кто дурак, кто не дурак, но какая-то надежда на то, что, может, он ошибается, есть. И вот сложно, сложно эти вещи играть. И она хочет с ним поговорить, потихоньку начинает тянуть в библиотеку, которая закрыта от чужих ушей. Он ее как-то затягивает. Открывает дверь. Лидия Ивановна первая заходит в библиотеку с тем, чтобы продолжить разговор о каренинской душе бессмертной, а он по сторонам смотрит – не видит ли кто из слуг, что они уходят туда в библиотеку с Лидией Ивановной. Потом он туда идет, на секунду опускает голову вниз и видит, что Лидия Ивановна в библиотеке. А здесь шлейф целый остался от нее – такая замечательная вещь, и я ее не снял! И он хоть бы предупредил! И он ногой запихивает этот шлейф туда, зафутболивает его и закрывает дверь. Вот это вот есть высочайший уровень существования актера в роли, существование актера в сознании людей, которые на него смотрят.

 

Анна Каренина

 

Тогда же, кстати, замечательную шутку сказала Люда Максакова. Иногда Олег начинал разговаривать на какие-то абсолютно отдельные темы. Мы как раз снимали сцену с подолом Лидии Ивановны в библиотеку. И Олег начал что-то говорить про Тургенева. Что ведь очень важно, как он в седле держится, как он еще что-то. И Максакова совершенно обалдела – какой Тургенев? Какое седло? А Олег продолжает: «Прямей! Прямей в седле! Может, и здесь прямее надо? Может быть, примерно так?»

Люда смотрела то на меня, то на него, а она опаздывала на спектакль. Она говорит: «Ребята, я вас умоляю – мне на спектакль… Олег, я тебя прошу – уже включай свое принудительное обаяние, мы быстренько снимаем, и я уезжаю. Включай, Олежек, включай». Это точно и совершенно гениально. Вот эти слова «принудительное обаяние» – это гениально точно, – это был актер, который действительно мог делать все, что угодно. Включалось принудительное обаяние – и все открывали рот. Но номер Янковского заключался в том, что никогда свое «принудительное обаяние» он не использовал по-жлобски, грубо, не вбивал в мозг зрителя какую-нибудь глупость. Он включал его только в тот момент, когда он понимал – здесь можно включать. Что-то он знал такое, таинственное, мне даже рассказать на самом деле нечего, потому что правда, ну ничего мы с ним не обсуждали, никакой философский камень Льва Толстого. Мы не пытались стучать в этот камень мастерками, все происходило и делалось само собой.

* * *

Кстати, у Марка Захарова в театре это не воспитывалось насильно, это очень важная черта захаровской труппы той поры – они были все замечательные партнеры. Вот как в футболе, ведь в общем ценится по-настоящему человек, который понимает, знает футбол, ценится не только тот человек, который может включить свое безумие – добежать, толкнуть в грудь вратаря, и запихнуть шарик в ворота, ценится по-настоящему человек, который видит партнера – кто куда вышел, и чувствует сам момент. Когда нужно отдать ему пас. И вот Олег был фантастическим партнером.

 

Анна Каренина

 

Анна Каренина. Съемки

 

Особенно остро это чувствовала Таня Друбич. Потому, что у них там своя жизнь, своя жизнь потому, что они познакомились на картине «Храни меня, мой талисман» у Романа Балаяна, и еще тогда они очень сцепились вместе, и вот эту партнерскую сцепку они тогда замечательно опробовали.

Замечательно тонко и без всяких слов, без сухих абстрактных размышлений, просто почуяли друг в друге партнеров. И когда они начинали «Анну Каренину», была много раз одна и та же странная история. Все знают, как артисты сейчас снимаются одновременно в десяти сериалах, в ста сериалах. «Все! Стоп! Снято! Сегодня больше с тобой ничего не снимаем». Отснялся и убежал. Мы сняли Олега, дальше мы снимаем Таню. Через полчаса я смотрю – сидит Олег, уже разгримированный, никуда не убежал, сидит. «Олег, ты чего сидишь?» Он говорит: «Я хочу посмотреть». Он сидел и смотрел, как играет Таня. Просто так. Потом они о чем-то говорили с Таней, чего-то заходили за декорации, снова говорили. Было видно, они говорят о каких-то таких тонкостях, в которые даже меня вмешивать не надо. И путать то, о чем они между собой говорили.

И на следующий день Олег опять снимался. Отснялся – все! «Я уезжаю, счастливо, до свидания». Через двадцать минут смотрю – сидит. Опять сидит, сидит и смотрит… Вот эта необходимость для него, как Каренина, видеть то, что делает Анна вне его, – это совсем уж такой номер для нынешних актеров. Придурочный? Да! Но для него это была необходимость – сколько он мог сидеть до упора, до того, когда нужно сесть в машину и, в расчете на пробки, доехать до Лейкома, чтобы на спектакль не опоздать. До упора сидел.

Но я уж не говорю о просто человеческом благородстве, богатстве и о душевности… Так у нас был момент, когда у Тани был день рождения в Петербурге. Мы снимали в Юсуповском дворце какую-то труднейшую сцену без Олега. У Олега были другие дела, но как только минуло двенадцать ночи, начался день Таниного рождения – первым, кто появился с огромнейшим букетом цветов, был Олег. И он был во всем такой. Душевной такой доминантой… С одной стороны, мы праздновали, конечно, Танин день рождения, а с другой стороны, получилось вроде как день рождения Анны Карениной. Все это срежиссировал и сделал Олег. Я подарил Тане на этот день рождения гобелен. А в результате он почему-то висит… у меня здесь в подвале. Это меня характеризует с очень правильной точки зрения. Так же как Олега характеризует то, что произошло тогда в Танин день рождения.

* * *

О взаимоотношениях его с другими актерами я рассказать ничего не могу, потому что самое главное это то, что они складывались во время обеда. Ведь эти киношные обеды – это особая вещь. Обычно какая-то палатка посредине улицы. Я помню, посреди улицы Жуковского построили палатки, там сидели какие-то странные люди и ели щи да кашу. У Олега был свой вагончик, где он там мог думать о роли Толстого в гуманистическом преобразовании XXI века, лежа на боку. Вот. Я к нему туда никогда не заходил. Я даже не знаю, чего у него в этом вагончике было. Но вагончик этот возили, потому что так полагается. И по-моему, даже Олег говорил: «Вы учтите, мне полагается вагончик». И он всегда обедал в вагончике в компании с теми актерами, которых он знал и любил. И как ни странно, с теми, с которыми ему предстояло после обеденного перерыва вместе сниматься. Он как бы в это дело вживался. Со мной он мог говорить о Тургеневе там, а с Сергеем Гармашом он разговаривал про «Игроков» Гоголя. Что он тоже знает аферистов карточных. И они с Гармашом рассказывали друг другу какие-то карточные истории.

 

Анна Каренина

 

Вот в этот момент у них там завязывалось все… Тот самый огонь душевного расположения, который чрезвычайно важен. Ну, конечно, с Сашей Абдуловым они ближайшие друзья, с Таней у него целая история, и в жизни, и в кино. Но когда приходил какой-то новый актер – ему нужен был вот этот огонь душевного расположения, эта искра душевного понимания, когда можно общаться без слов. Не пользуясь никакими логическими понятиями. Пока ты не пообщался – ничего не получалось.

* * *

Ему предстояло играть с прекрасным петербуржским актером Сеней Фурманом. И Олег знал, что есть такой актер – Сеня Фурман, но никогда его не видел. И они познакомились на съемочной площадке. Первые три часа ушли на установление контакта, чтобы было о чем поговорить, все равно о чем. Говорили об использовании матерной лексики… Ни слова об адвокате, ни слова о тексте, ни слова о самом Фурмане, ни о чем – ни слова. Что это такое, при чем тут мат? Нужно снимать, а не разговаривать про мат. Но они говорили, говорили и договорились.

И договорились до какого-то изящнейшего, как в балете, ощущения, когда кто-то прыгнет и кому-то сделает сложную поддержку. Вот такая Олегова человеческая черта – войти в человеческий контакт. Ему было необходимо войти в человеческий контакт с режиссером, с оператором, с костюмером, с партнером. Ему важно было войти в этот контакт. Не сидеть таким выдающимся гением из индивидуального вагончика.

На жизнь Олега и на то, что называется менталитетом, чрезвычайно сильно повлияла встреча с Андреем Тарковским. И даже могу сказать, что в момент встречи с Андреем Арсеньевичем Олег Иванович понял, как важно думать о судьбах России, даже если ты, грубо говоря, ковыряешь в носу.

Дальше происходили какие-то безумно странные истории. Первая странная история, то как он вообще попал в фильм «Зеркало». Андрей Арсеньевич знал, что есть такой человек из Москульта – Янковский. И вот он попросил своего второго режиссера найти мальчика для роли в «Зеркале». Искали, искали, привели мальчика, обрили его налысо. Он посмотрел и говорит: «Мальчик хороший, на меня похож». И спросил: «Как тебя, мальчик, зовут?» Мальчик говорит: «Филипп Янковский».

Да, вот этот мальчик – сын Олега Янковского.

Ну, хорошо. Сын. И второму режиссеру была дана такая задача – поехать на Северный Кавказ и там найти для него экранного «папу».

Второй режиссер недоумевал, как ему подобрать «папу», когда Филипп-то светленький, а папа что же будет… Это как? И поехал человек, обреченный, так сказать, на ужас. Долго метался по Северному Кавказу. А потом предложил, что, может, будет естественно вместо того, чтобы искать «папу» на Северном Кавказе, найти папу этого мальчика, который был бы на вас похож? А мы знаем его папу. Это Олег Янковский.

«Не, не, не. Вы что? Папа – это папа, а Олег это – о-о-о!.. Это Олег». Короче говоря, каким-то чудом затолкали в кабинет к Андрею Арсеньевичу Олега Янковского, который тоже пришел перепуганный. Андрей Арсеньевич – он о-о-о!.. Человек из Москульта! О-о-о!.. Он пришел, завязался разговор о чем-то, и Андрей от отчаяния сказал: «Да, ну ладно, он действительно похож на этого самого». А все вторят: «Конечно, похож. Он же сын».

Поэтому к Андрею Арсеньевичу Олега «привел» Филипп, это вообще биологическая заслуга Филиппа. И они снялись, и снялись они душа в душу. А Андрей всегда остро чувствовал своих людей и чужих людей. У него было жутко развито это чувство – «своих людей».

Вот я все-таки не думаю, что самый гениальный артист века это Солоницын. Ну, не думаю… Кто там на Андрея Рублева пробовался тогда? Смоктуновский? Еще кто? Любшин замечательно пробовался. Но Тарковский взял Солоницына, потому что это была своя кровь. Это был свой человек, это был его человек. Андрей взял Солоницына и был ему всю жизнь верен. Всю жизнь. И вот так же Олег попал в разряд «своих людей» к Тарковскому.

 

Ностальгия

 

Была история, к которой каким-то странным боком и я был завязан. Потому что я очень дружил с Сашей Кайдановским. А Андрей в это время начинал картину «Ностальгия» и очень хотел снимать Сашу Кайдановского. А перед этим мы с Андреем договорились, что сначала Саша снимется у меня и потом у него. И все было чудесно, мы обо всем договорились. И вдруг ко мне Сашу не выпустили. Кайдановского КГБ не выпустил… Наверное, за внешний вид и за то, что он терпеть не мог спорт. Он когда видел какого-то спортсмена, у него, прямо так сказать, глаза выскакивали из орбит. От, так сказать, непонимания того, чем этот человек занят. И «зарубили» Сашу Кайдановского… Выяснилось, что он невыездной ни при каких обстоятельствах. А Андрей уже начал снимать «Ностальгию» в Италии. Он перебрал своих людей в голове и сказал: «Давайте Олега. Пусть едет Олег». И Олег приехал играть сложнейшую роль, которую предлагал ему Андрей Арсеньевич Тарковский. И поначалу он устроил ему такую экзекуцию для того, чтобы Олег пришел в себя, как бы отдаляясь от массовой культуры. Он поселил его в странный отель и дал какой-то минимум денег. И Олег, приехав играть главную роль у Тарковского, по-моему, недели две прожил в Италии в каком-то вшивом отеле в одиночку на какие-то шмотки денег… И главное, ему не было ясно, когда это кончится, потому что ему не мог никто объяснить, где Тарковский, куда он приехал, зачем? Это Андрей его вводил ему одному известными методами в состояние тоски по родине. И ввел!

И вот они снимали сложнейшую сцену. Это был один из самых знаменитых рассказов Олега, когда, он нес свечу на дне какого-то высохшего водоема и должен был донести ее от одного конца этого водоема до второго и поставить эту свечу там. Десять минут было, по-моему, полезного времени. Заряжали битком кассету, стояли рельсы. И мне рассказывал Олег, что он несет свечу уже на съемке, рядом едет тележка, а рядом с тележкой не идет, а на четвереньках ползет Андрей и говорит: «Так… Держи, держи огонек… Держи, держи пламечко…» Олег уже большую часть прошел, и уже вот близка эта самая там цель, финал. И вдруг Андрей говорит: «Теперь наливайся, лицом наливайся!» А Олег думает – как же ему налиться лицом-то? Он говорит: «Я вроде как уже налитой – налитее не бывает». А когда смотришь картину – этот кусок в фильме, – ничего подобного в голову не приходит. Почему? Потому что вот это все – «наливайся», «разливайся», «отливайся» – можно делать только с людьми, которым ничего не нужно объяснять по существу.

* * *

Артистическое величие Олега заключалось в том, что ему ничего не нужно было объяснять.

С любимой женщиной то же самое бывает. По-настоящему близкому и любимому человеку не нужно ничего объяснять. Не нужно… Не нужно, потому что он сам все от природы знает. Олег сам все от природы знал.

Когда закончилась картина, он нормально себя чувствовал. Всю картину, когда мы снимали, не было никаких даже всполохов на дальнем горизонте. Он все время меня учил, как надо жить. Были у нас такие разговоры:

– Ты неправильно живешь. Ты вот так просто грюкнешься… посредине бега на короткую дистанцию. Во-первых, обязательно надо скинуть вес. Ну, скинь. Ну нельзя так. Вот видишь, я худой. А ты ходишь и носишь с собой сто кг весу в чемодане. Ну какое тут сердце выдержит? Ты что, не понимаешь? Нужно скидывать вес…

– А как скидывать?

– Ну как? Не жри после шести… Не жри…

– Ну, скучно! Ты что? Я целый день дома. Вот сейчас закончится все – пойду пожру… И рюмку выпью…

– Да? Рюмку?

– Да… Это надо. Обязательно – после шести. На ночь.

– Вот я тебе советую. Знаешь, как я делаю? Прихожу домой – сто пятьдесят хорошего виски. Хорошего виски! Только не надо никаких глупостей – ничего не суй в него, лед туда не суй. Сто пятьдесят превосходного виски выпил – и душевно просветлел. И сосуды у тебя расширились.

Все время мне повторял: «Ты крадешь у себя здоровье. Ты же бутылку с пивом выпьешь – у тебя же вот такая рожа на утро, понимаешь? И еще у тебя близко сосуды расположены. Вот видишь? Посмотри на меня…»

И действительно, мы все были убеждены, что Олег проживет сто лет. Просто сто лет. Потому, что он был абсолютно нормальный. Я ездил с Олегом на его машине и к нему в домик, и мы там вели нездоровый образ жизни. Пили эти самые височки… И вдруг!

Он все время звонил:

– Как дела? Как дела с картиной?

– Ну, там… напечатали копию, цветоустановка сейчас…

– Да? А о премьере думаешь?

– Ты не говори о премьере, вот копия есть. Ты приходи на «Мосфильм». Хочешь Люду, Филиппа возьми. На «Мосфильме» сядем, спокойно посмотрим.

– Нет. Не хочу. Я «Анну Каренину» хочу смотреть вместе со зрителем. Ты знаешь, это условие является эстетически необходимым – смотреть ее вместе со зрителем.

– Да ты посмотри ее сам… Мы сколько вбухали!.. Сколько труда!.. Сам-то посмотри…

– Нет. Только со зрителем. Только со зрителем.

* * *

И накануне Нового года Таня мне звонит: «Сережа! Я что-то в Интернете какую-то чушь прочла. Что у Олега какие-то неприятности со здоровьем… Очень серьезные…» Я говорю: «Тань, ты тоже, нашла, где читать, прямо само знание и мудрость… Ты мою страницу открой… Там прочитаешь, что я умер четыре года тому назад! И уже была большая компания по моему захоронению в Санкт-Петербурге. Что, не веришь?» Я не могу Олегу набрать и так глупо спросить? «Знаешь, мол, Олег, я тут в Интернете прочитал, что ты умираешь!» Что за чушь такая? Не буду звонить!

И тут меня насторожило… Уже неделю нет звонков. Вторую – нет звонков. Третью – нет звонков от Олега! Такого раньше не бывало. Он названивал всегда с дикой нудностью – когда копия? Когда? Где? И тут у меня что-то насторожилось… Я позвонил, говорю:

– Олег! Куда ты провалился? Здесь какая-то хреновина происходит… Какие-то сказки рассказывают, что ты в какой-то клинике лежал… чего-то они тебе ковыряли?

– Да. Я лежал на профилактической. Я иногда время от времени ложился. И тебе советовал – обязательно ложиться… И я вот лег к этим уродам…

– А при чем тут?..

– Они все анализы сделали…

– Ты где?

– В Кремлевке… в больнице. Я им сказал, что я худею! Они сказали, что худеть – действительно хорошо, но с поджелудочной у меня фигня.

– Какая фигня?

– Нехорошая фигня. Совсем нехорошая…

– Вот тебе раз…

– Ну да…

– Олег, что делать будешь?

– Как что делать? Бороться буду! Буду бороться…

И не было в его словах никаких пауз трагических.

Он это принял как нормальный этап своей жизни. И начал эту беспримерную борьбу, которая трагически завершилась. И вот опять-таки мы созванивались часто, когда он болел. Единственное, я не пошел к Марку Захарову на гоголевскую премьеру, когда он играл, но я по телевизору увидел, как изменился Олег… А мы как раз в этот момент с ним не виделись.

 

 

Я вдруг понял, что если я к нему зайду, я не смогу сыграть совершенно просто такого нормального человека, который увидел нормального Олега через какое-то количество времени, как будто ничего не произошло. Я не пошел туда. Но созванивались мы все время. И Олег все время спрашивал: «Когда премьера? Где премьера?» И когда мы уже придумали эту замечательную премьеру в Михайловском театре в Санкт-Петербурге, когда поставили аппаратуру всю, я позвонил Олегу и сказал: «Олег, вот такая премьера в Санкт-Петербурге. Там уже весь город оклеен афишами. В Михайловском театре натянули экран, замечательный Dolby Stereo Surround, приезжают гости. Ты приедешь?» Он говорит: «Ну о чем ты говоришь? Конечно, конечно, приеду. Конечно». Я говорю: «Конечно, приезжай! Премьера без тебя – не премьера! Точно приедешь?» Он говорит: «Даже если мне будет очень хреново, наколюсь и на премьеру приеду. Пусть наколят меня. Снимут мне боль на это дело. Я приеду на премьеру…»

И за несколько дней до премьеры все это завершилось тем, чем завершилось. И этой картины он так и не увидел… Так и не увидел сам… Не хотел без зрителей…

* * *

Олег Иванович был человеком, скорее, академических взглядов и вкусов, академического образования, академического понимания того, что хорошо и что плохо. И тем не менее в этих, казалось бы, жестких, очень сухих и строгих рамках академических вкусов он находил такое количество живого, такое количество непосредственного. Такое впечатление каких-то даже андеграудных вещей! Вот такой академический андеграунд.

И вот, если говорить о том, что была ли у него с этой самой академической точки зрения некая такая сверхзадача, как Станиславский говорил «зерно», – было ли вот зерно всей его жизни? Я думаю, что вся его жизнь была с той же самой академической убежденностью направлена на поиск устойчивости, на поиск чего-то того, ради чего стоит жить и ради чего стоит трудиться, и то, что никогда не изменит, никогда не предаст, не продаст, а то, что будет всегда.

И вот в поисках того, что будет всегда, по-моему, он нашел две вещи – это театр, в котором он работал, Ленком под руководством Марка Анатольевича Захарова. Именно этот театр, именно с этим человеком он находил какую-то внутреннюю устойчивость и ясность дома. И дом. Может быть, это и было его главной идеей – он очень любил дом, и очень любил нормальную, живую свою семью. Он был очень предан и очень привязан к семье. И очень любил свою жену и, наверное, сильнее всех любил сына Филиппа. Может быть, это странная, какая-то даже надбытовая любовь к Филиппу началась с того, когда Филипп выдвинул его в любимые артисты Тарковского. Потому что в «Зеркале» есть поразительный эпизод, когда главный герой-мальчик бросается на грудь к отцу – к Олегу. Сыграно это грандиозно! Маленький план, но сколько в нем всего! Но и лучше всего, может быть, говорит про любовь к Филиппу такой пример. Частный очень пример, который вроде бы ничего не объясняет, но мне тоже как отцу двоих детей, объясняет очень многое. Меня Филипп пригласил в кинотеатр «Пушкинский» на премьеру своего первого большого полнометражного фильма. Я сказал: «Спасибо тебе, Филипп, большое. Обязательно приеду». После чего минут через пятнадцать мне перезвонил Олег: «Я тебя очень прошу – не опаздывай, отмени ты все эти свои встречи. Не опаздывай! Мы тебя будем ждать. Если ты опоздаешь – мы все тебя будем ждать пятнадцать минут, двадцать минут, столько, сколько надо». Я говорю «Олег, зачем? Вы начинайте, я войду в зал, тихо сяду и буду смотреть. Я обязательно приду». Он говорит: «Но пойми меня. Мне бы очень хотелось, чтобы перед сеансом мы бы сидели с тобой в одном ряду и рядом. Это бы очень сильно поддержало ситуацию». Это была очень хорошая картина. Первая полнометражная дебютная картина, просто превосходнейшая работа Филиппа. И тем не менее Олег считал, что для него важно чтобы мы оба сидели рядом на премьере у его сына… Я с ним сидел рядом, и я видел, как он переживал. Никогда в жизни я его не видел, так переживающим за свои картины. Я рядом чувствовал, как он трясет ногой и перебирает что-то в воздухе пальцами. Это была такая привязанность, которая страшно много мне теперь объясняет.

 

Зеркало

 

Он очень любил своих внуков. Он очень любил понятие дом. И в частности, вот таким домом, большим домом у него была Россия. Может быть, странно говорить такие как бы высокие слова, но действительно я помню этот странный тип тоски, которую он испытывал участвуя в антрепризных спектаклях во Франции. Вот там он вволю натосковался. Это была тоска по дому, тоска по России, потому что, конечно, он был абсолютно русским актером, который выразил самую глубину сознания нерядового русского человека.

И кого бы он ни играл – императора России или раздолбая, который работает каким-то слесарем и пьет, он всегда с особой целомудренностью и ясностью доносил до зрителя, что сам-то он – русский человек. И император России, и алкаш из подворотни, они все его братья, они родной крови. Это тоже очень важное чувство дома. Невероятно цельное, невероятно красивое и невероятно мощное чувство, переданное зрителю Олегом.

* * *

Мы показывали «Анну Каренину» во многих странах мира: в Англии, в Канаде, в Израиле, в Америке. Везде картину смотрели, и везде очень интересная реакция зала была. В немой тишине. Вот я знаю два примера, как смотрят мои картины. «Ассу» смотрели, как смотрят футбол: орали, вставали, пели вместе с героями на экране. А «Анну Каренину» смотрели в немой тишине. Это было внимание. Внимание откровению, в том числе и актерскому откровению и прямоте Олега Янковского. Оно выражалось в этой тишине, которую я никогда не забуду. В зале сидела тысяча человек, и ничего не шелохнулось. Мне говорили, и я запомнил, и то, что мне писали, я запомнил. И дело не в том, хорошо это было или плохо. Дело в том, что то, как сыграл Олег Каренина, – это ни хороший и ни плохой человек, это просто большой человек. И вот ощущение от того внимания такое же, как от внимания перед большим русским человеком. От чего в общем-то на Западе все давно отвыкли, потому что привыкли, что Россия сегодня – это кто-то за кем-то бежит, торопливо отрезают уши друг другу, молотят друг друга с целью снять деньги, которые в свою очередь у кого-то сворованы. К сожалению, это все, что на сегодняшний день знают об образе русского человека, составленного в глазах иностранцев из просмотра наших фильмов. Это очень грустно. И именно поэтому столь неожиданное существование предложил им Олег Иванович Янковский. Сопереживание необыкновенно сложной и необыкновенно великой страдательной русской душе. Это очень дорогого стоит.

 

Цареубийца

 

Была очень питерская премьера «Анны Карениной» в Михайловском театре. В Михайловском театре оперы и балета – вот как ни странно. Вот какое у меня было ощущение, что картина, столь долго и трудно создававшаяся, наконец, нашла себе дом и пристанище. И в том числе это чувство дома и пристанища заключалось в том, что там тоже ее смотрели тихо. Там была петербургская особенность восприятия. Уже все самое трудное и самое ужасное с Олегом уже произошло – Олега уже не было на свете. Когда Олег только появился на экране, он еще ничего не сказал – зал зааплодировал и встал. А потом, когда появились они вдвоем с Сашей Абдуловым, зал еще раз зааплодировал и встал. Потому что история их взаимоотношений – сценических, экранных и человеческих – это совершенно особая история.

Это была особая жизнь даже на съемочной площадке. И когда появлялся один Олег – это тоже было особым преображением как бы привычного съемочного процесса