Глава 14. До чего может довести страсть к свежим новостям

 

Лагерь дакотов находился в состоянии чрезвычайного волнения.

Одни бегали от одного шалаша к другому, оповещая о приезде чужаков, представляя это посещение кровной обидой, будили ненависть, разжигали страсти. Другие присоединились к женщинам, окружавшим палатку Мак Дайармида, и громкими криками требовали выдачи бледнолицего офицера. Всюду собирались толпы раздраженных и угрожающих индейцев.

Однако авторитет Золотого Браслета был уже настолько силен, что никто не осмеливался поднять руку на человека, бывшего под его покровительством. При виде Мак Дайармида, державшего руку на плече шедшего рядом с ним Армстронга, крики утихли. Толпа перед ними расступилась и с любопытством провожала их до священной палатки.

Мак Дайармид был очень удивлен, найдя в палатке еще трех белых. Армстронг представил их, назвав Мэггера его настоящим именем; при этом Золотой Браслет дал понять, что численность их запутывает дело и увеличивает опасность.

– Я попробую сделать невозможное, чтобы спасти вас; но не скрою, что имею очень мало надежды на успех…

Четверо белых, находясь в священной палатке, были на время в безопасности, как это и предвидел Чарлей. Ни один индеец не решится поднять руку на людей, находящихся в этом уважаемом всеми убежище. Но в то же время вокруг палатки уже стояла цепь бдительных караульных с целью, конечно, никого оттуда не выпустить. Ясно было, что индейцы решили уморить их голодом или заставить сдаться.

Искатель приключений, предприимчивый корреспондент «Геральда», не зная ни слова по‑индейски, тем не менее очень хорошо понимал, какое решение принято индейцами. Он бегал по палатке, тщетно придумывая средство выйти из этого, по‑видимому, безвыходного положения.

Чарлей и Красавец Билль с присущим им хладнокровием уселись на земле с трубками в зубах. Армстронг остался у полуоткрытого полога и следил взглядом за Мак Дайармидом, который направился к шалашу более высокому, чем прочие, принадлежавшему, вероятно, старейшине.

Прошел час в томительном ожидании. Наступила ночь; пленники видели, как индейцы собрались у костра, зажженного на площадке, и составили один круг. Затем один за другим стали подходить краснокожие, высокий головной убор которых указывал на то, что это были старейшины разных племен.

– Они открывают совет, – вскричал Мэггер, который по приглашению Армстронга подошел к двери. – Вот бы заняться отчетом да представить его в редакцию! Вот так штука была бы!

Чарлей Колорадо вынул изо рта трубку, казавшуюся неотъемлемой частью его самого, и сказал:

– Составить отчет, пожалуй, еще можно, а вот доставить его в редакцию – это будет потруднее: нас, похоже, отсюда не собираются выпускать.

– Ба! – сказал весело корреспондент. – Счастливая звезда «Геральда» нас привела сюда, она же нас и выведет. А теперь главное, чтобы вы послушали, что там говорят, и перевели мне!

– Вы этого желаете, господин Мигюр, – хорошо, – ответил решительным тоном Чарлей. – Во всяком случае, бумага останется, и когда‑нибудь ее найдут, но нас‑то уже не будет на свете.

– Именно так, мой храбрый друг; вы говорите очень умно; вам бы еще немножко поучиться правописанию, и из вас вышел бы замечательный корреспондент.

– Не в обиду вам будет сказано, я уж лучше останусь при прежнем своем ремесле: ваше слишком хлопотно.

Марк Мэггер не возражал. Его внимание, как и внимание Армстронга, было поглощено тем зрелищем, которое развертывалось у них перед глазами, и, несмотря на угрожавшую им опасность, оба не могли налюбоваться дикой прелестью картины.

Среди темной ночи вокруг пылающего костра уселись на земле полукругом индейцы со своими трубками; пламя освещало полуобнаженные бронзовые тела; позади этого полукружия стояла густая молчаливая толпа, на заднем плане виднелись палатки, как белые привидения. Ночная тишина нарушалась то треском ярко вспыхивавшего костра, то отдаленными раскатами грома. Корреспондент жадно впитывал в немом изумлении эту своеобразную картину.

Жара была удушливая; один за другим индейские старейшины, разогретые костром, сбрасывали к ногам свои покрывала и оставались полунагими, как и все прочие индейцы.

Вдруг пронесся какой‑то шум. Мак Дайармид выступил в круг в сопровождении старого вождя. Казалось, величавость его манер и ослепительность наряда были несколько нарочиты. Он заговорил.

– Братья племени сиуксов, – сказал он отрывисто, – обмана нет ни в сердцах, ни в устах наших. Я жил с белыми, знаю мудрость их, знаю также и безумие их. И вот потому‑то я хочу поговорить с вами о тех, которые находятся в священной палатке. Один из них – друг мой, и обмана нет в его устах. Он пришел повидаться со мной и принес вам слово мира от великого Белого Вождя. Хотите вы его выслушать?..

Последовало молчание. Индейцы, неподвижные, безмолвные, выражали свирепыми взглядами и гримасами то отвращение, которое внушали им белолицые.

Видя, что старый вождь молчит и, против обещания, не поддерживает высказанного предложения. Мак Дайармид продолжал:

– Молодой белый воин пришел в качестве посланника к дакотам. Это звание священно. Белый воин не скрывался под одеянием какого‑нибудь купца. Он не хитрил, не говорил, что пришел из Канады. Он пришел как истинный воин, подняв голову и протянув нам руку. Он гость у дакотов. Дакоты должны его выслушать…

Снова последовало молчание; Великий Змей не прерывал его, хотя он должен был высказать свое мнение.

Тогда встал Медведь‑на‑задних‑лапах.

– Вождь Золотой Браслет – наш друг, – сказал он. – Кровь краснокожего течет в его жилах. Он в безопасности среди нас. А все белые, приходящие к нам с востока, – обманщики. Тот, например, о котором говорит вождь, прямо говорит, что он послан Белым Вождем, – следовательно, он наш враг. Он вошел в наш лагерь без позволения и должен умереть.

Не оставалось сомнения в том, что оратор высказал то, что решили в уме все его слушатели.

В это время один сиукс поднялся на ноги.

– Смотрите на меня, – сказал он, – я – Татука. Я был другом бледнолицых. Я жил с детьми на отведенной нам земле. Белые говорили, что мы будем счастливы, спокойны и богаты. Вскоре они предложили нам муки, кофе, сахару и лошадей в обмен за нашу землю. Многие из нас ответили на это отказом. «Они уже раз обманули нас и теперь, без сомнения, лгут. Сохраним наши земли». Но белые продолжали: «Приходите к нам завтра, и вы убедитесь, что мы говорим правду». На другое утро мы пошли на свидание, и внезапно были окружены солдатами; они сказали нам: «Надо уступить». Мы поняли, что попали в западню, и согласились снять лагерь и уйти дальше. И что же? Около месяца они доставляли нам провизию; затем не хватило муки, и начальник белых сказал нам: «Подождите». Мы ждали. Муки все не было. Тогда я начал опять охотиться, чтобы избавить себя и детей от голодной смерти. Я поселился подле форта, где жили солдаты: они иногда бросали мне, как собаке, разные отбросы и кости, и сердце мое переполнялось унижением и стыдом. Тем не менее я оставался там, так как белые давали мне виски за шкуры буйволов. Но однажды белый офицер ударил меня по лицу хлыстом и бил по спине за то, что я не дал его лошади раздавить себя. Тогда мое сердце переполнилось, и я сказал себе: теперь кончено, я возвращаюсь к людям моего племени. Белый, если обнимет краснокожего, то разве для того только, чтобы задушить его, и с ним лучше война, чем мир. Я покинул форт с детьми, но перед уходом сразил моего белого врага перед дверью его собственной палатки. Вот как нужно обращаться с бледнолицыми. Их надо убивать как волков. Я все сказал.

Речь Татуки, произнесенная глухим и сдержанным тоном, произвела такое глубокое впечатление на индейцев, что единый крик вырвался из уст толпы:

– Смерть, смерть им!..

Мак Дайармид сделал еще одну попытку.

– Старейшины племени сиуксов говорят, что все белые – обманщики, – сказал он. – Значит, они забыли о белом, нашем давнишнем друге. – И он указал на Эвана Роя, только что приблизившегося к собранию.

Но Медведь‑на‑задних‑лапах снова выступил вперед.

– Будет с нас разговоров, – сказал он. – Нам нет надобности знать, чего от нас хочет воин с белым лицом. Он храбр, спору нет: трус не посмеет прийти так, как пришел он, но и он не может принести ничего, кроме обмана. Белый Вождь – великий воин, но тоже лжец, и мы не хотим слышать того, что он нам предлагает. Если его посланник не хочет быть убитым, как волк в западне, под большим шатром, который мы обрушим на него, и если он на самом деле храбрый, пусть изъявит готовность умереть на костре как воин, который не боится и презирает своих врагов.

Эти слова вызвали такое единодушное одобрение всего собрания, что Мак Дайармид осознал бесполезность дальнейших попыток.

Он направился к священному шатру и, остановившись на пороге, молча пожал руку Армстронга.

– Что же, наконец, они говорят? – спросил молодой человек.

– Они пошили к единогласному заключению предать вас смерти, предложив на выбор умереть под шатром или взойти на костер.

В это время из группы старейшин выступил новый оратор. Его медно‑красное лицо и белые перья убора были так ярко освещены огнем, что Франк Армстронг видел его как бы среди бела дня.

– Красная Стрела!.. – прошептал он в изумлении.

Это был действительно павний в костюме сиукса. Все это время он сидел среди других депутатов, а теперь собрался говорить.

 

Глава 15. КРАСНАЯ СТРЕЛА

 

Красная Стрела так вошел в роль оратора, имел такой спокойный и торжественный вид, будто всю жизнь занимался тем, что держал речи на подобных сборищах.

– Братья племени дакотов, – говорил он, – я ваш друг и потому осмеливаюсь высказать вам некоторые замечания. Татука прав, называя белых волками. Мудрость Медведя‑на‑задних‑лапах, равная его храбрости, советует без милосердия избивать бледнолицых. Все это так; но я, ваш гость, обращаю взоры на последствия ваших законных действий и спрашиваю себя: не слишком ли поспешно дакоты возбуждают гнев Белого Вождя? Не благоразумнее ли притвориться, будто мы слушаем его предложения, а тем временем готовиться к войне? Заколоть пленников мы всегда успеем, надо выждать удобное для этого время.

При этих словах, произнесенных ясным и отчетливым голосом, Мак Дайармид повернулся к говорившему. Он мог заметить, что эти слова произвели сильное впечатление на все собрание. Павний, видимо, тронул самую чувствительную струну у дакотов, взывая к их политической мудрости.

Золотой Браслет уцепился за эту слабую надежду и вновь вышел вперед, желая поддержать замечание лжедепутата.

– Вождь с белыми перьями говорит как истинный брат наш! – вскричал он. – Я имею верные известия. Я знаю, что белые ждут с нетерпением, что выйдет из поручения, данного молодому воину. Если их посланный будет предан смерти, то прежде чем листья на этих деревьях успеют покраснеть от приближающейся осени, Белый Вождь будет здесь со своими полками. Их придут тысячи, а мы не успеем договориться, не успеем обучиться, получить оружие и патроны, которые я вам обещал… Вот что нужно сообразить и над чем следует призадуматься…

Теперь собрание разделилось на две противоположные партии. Какой‑то молодой воин вскочил и с жаром воскликнул:

– Я думал, что Золотой Браслет – великий вождь и поведет нас в сражение!

– Да, – возразил спокойно Мак Дайармид, – но я хочу вести вас к победе! А победу надо готовить. Сиуксы храбры. Если война разразится слишком скоро, они, конечно, побьют первых белых, которые на них нападут; но за этими первыми придут другие, потом еще и еще; кончится тем, что сиуксы должны будут искать убежища в Канаде, если не захотят остаться на отведенной им земле, где они будут работать как рабы и голодать как волки!.. Вот почему я советую им не принимать быстрого решения, обеспечить себя союзом с племенами севера и ждать удобного случая для проявлений ненависти, которую они питают к бледнолицым.

Большая часть индейцев, казалось, одобрила эти слова, и Медведь‑на‑задних‑лапах, не желая прямо восставать против высказанного мнения, выслал вместо себя на борьбу одного из своих подручных.

Это был молодой человек, худой и тонкий; все тело его было покрыто рубцами. Звали его Красная Луна по причине ярко‑рыжих волос; он отличался храбростью и умением заметать за собой следы.

– Кто это говорит, что дакоты могут отступить хотя бы на один шаг перед белыми? – вскричал он с гневом. – Я хотел бы, чтобы белые были уже здесь и узнали бы, что называется храбростью. Наши дети будут в безопасности на землях Белой Матери, и их надо послать туда с нашими женами, а мы, воины, пойдем навстречу Белому Вождю. В жизни моей я уже снял скальп не с одного черепа, но мне хочется такой работы еще и еще. Я сказал.

– Да, да! – вскричали многие из воинов, отвергая более благоразумные мнения из боязни прослыть трусами.

Целый хор грозных восклицаний поднялся в окружавшей собрание толпе; к ней присоединились женщины с распущенными волосами и злобно блестевшими глазами; они хором произносили какое‑то гневное причитание, качаясь в такт из стороны в сторону. Гнев, как зараза, переходя от одного к другому с быстротою огня в сухой соломе, охватывал всю толпу.

Пленники со жгучим интересом следили за всеми подробностями этой сцены.

Одно время, после речи павния, они думали, что все обойдется благополучно, по крайней мере на какое‑то время, но теперь стало ясно, что надежда на спасение уменьшалась с каждой минутой.

Красавец Билль передавал им все, что говорилось, а Марк Мэггер заносил в свою записную книжку все достойное быть отмеченным. «Свой собственный смертный приговор», – шутя сказал он.

Вдруг какой‑то краснокожий бросился на середину площадки и пустился в пляс, припевая:

– Я – Американская Лошадь. Я сумел завладеть целым отрядом лошадей, убив всех белых солдат за исключением только одного, которому удалось спастись!.. Найдется ли другой такой храбрец, как я?

– Честное слово, господин Мигюр, разбойник этот не врет! – вскричал Чарлей Колорадо. – Это верно, он увел всех лошадей из отряда, которым командовал какой‑то молокосос поручик, вот такой же, как господин Армстронг, – я этим не хочу его обидеть, – а я – тот единственный человек из отряда, которому удалось спастись… Но посмотрите на этих чертей… Они обезумели, о совете и помину нет; это резня…

И в самом деле, собрание было самое бурное. Все встали, жестикулируя, танцуя; при этом каждый кричал о своих подвигах, не слушая соседа.

– Я не вижу Красной Стрелы, – заметил Армстронг. – Не дай Бог ему попасть в руки сиуксов. Известно, что если сиуксы кого ненавидят – то именно павниев, точно так, как и павнии всегда готовы навредить сиуксам.

Шум между тем с минуты на минуту возрастал. Танцующие с воплями отходили от костра и придвигались все ближе и ближе к священному шатру, изрыгая страшные угрозы пленникам.

Среди толпы внимательный глаз Армстронга скоро отыскал самозванца‑депутата с белыми перьями. Он один шумел более, чем десятки окружавших его людей; он прыгал, рычал, скакал и незаметно приблизился ко входу в священный шатер. Извиваясь и кувыркаясь, он произнес несколько английских слов, вполне понятных тем, для кого они говорились:

– Сиуксы глупы! Красная Стрела… освободить… белые люди… две‑три минуты!

Как бы подтверждая эти обещания, страшная молния прорезала небосклон и на несколько секунд осветила фосфорическим светом всю внутренность шатра. Вслед за этим раздался оглушительный удар грома, раскаты его понеслись по всему лагерю и, казалось, за ними должны были последовать страшные разрушения. В это время павний прорвал человеческую цепь, окружавшую кольцом шатер. Прежде чем нашелся кто‑либо, чтобы оттолкнуть его или вообще дать себе отчет в происшедшем, павний был уже в шатре; за ним тяжело опустился дверной полог. За новой молнией наступил полный мрак и оглушительный раскат грома; люди в суеверном страхе попадали наземь и лежали, не издавая ни единого звука. Затем среди наступившей тишины раздался продолжительный свист, как отдаленный вой, поднялся страшный ветер, и целый столб пыли и песка ворвался в лагерь…

– Это ураган, – шептал Чарлей, – я узнал его голос…

– Да, – сказал Красная Стрела, – большой ураган… чертовски большой ураган… Опрокинуть земля… шатер… люди, все… мы бежать скоро… река… прыгать вода… плавать айда, айда…

И в самом деле, буря ревела; полы шатра подымались и неистово хлопали на ветру, весь шатер дрожал…

Чарлей приподнял полог.

Темень страшная, звезды и луна скрыты за тучами, воздух полон песку, костер разнесло. Люди разбежались по своим шалашам, даже часовых не видно.

– Вот наша минута! Или теперь или никогда! – вскричал Чарлей, бросаясь из палатки. – За мной, к реке!..

Все бросились за ним.

В ту минуту, как они выбежали из шатра, послышался голос:

– Держитесь левее!

Это был голос Золотого Браслета.

– Прощай, друг! – крикнул ему Армстронг.

И они побежали, направляясь наудачу к реке, держась за руки, чтобы легче противостоять степному ветру; их слепили и молния, и град, и тучи песку; они спотыкались, падали, подымались и снова бежали, бежали…

Час спустя они уже вплавь переправлялись через реку и по звездам, показавшимся из‑за туч, быстро пошли на юго‑запад безграничной равнины.

Индейцев бояться было нечего. Если даже допустить, что они удостоверились в бегстве пленников, то пока еще соберутся, пока отыщут разбежавшихся лошадей, да и вряд ли они решатся на погоню в такую бурную ночь…

– А ведь, видно, на этот раз, господин Мигюр, мы спасли наши головы! – сказал Чарлей смеясь.

– Да, – ответил корреспондент, – и этим мы обязаны нашему другу Красной Стреле. Мы в большом долгу перед ним.

 

Глава 16. НА БИВУАКЕ

 

Несколько дней спустя после описанных происшествий, в звездную, но безлунную ночь, комендант Сент‑Ор, с отросшей за неделю бородой, лежал на буйволовой шкуре в своей палатке. Почти у его ног трещал костер, разложенный на земле; у того же огня капитан Джим Сент‑Ор, сидя на бревне и покуривая трубку, теребил за уши одну из двух борзых, сопровождавших коменданта во всех его походах.

Со всех сторон виднелись такие же огни, вокруг которых расположились в свободных позах, кто лежа, кто сидя, усталые солдаты и, тоже покуривая трубки, вели свои беседы. За кострами был ряд белевших в темноте палаток, потом темная масса лошадей у коновязи и ряд обозных фур.

Вдруг среди ночной тишины раздались тревожные окрики: «Кто идет?» Послышалось какое‑то суетливое движение, переговоры; часовые вызвали дежурных, и адъютант Пейтон отправился разузнать, в чем дело.

Он вернулся почти бегом и с радостным лицом влетел в палатку коменданта.

– Вот так новость! – вскричал он. – Молодой Армстронг вернулся с Марком Мэггером и двумя проводниками… Они в караульном доме, полунагие и полумертвые от голода, прямо из лагеря сиуксов.

– Армстронг! – воскликнул радостно полковник, вскочив на ноги. – Счастливую новость вы мне принесли. Как я рад буду пожать руку этому прекрасному юноше!

Но затем вдруг, как бы очнувшись, он вспомнил свое официальное положение и заговорил как комендант:

– Отправьте его под арест и запретите ему всякое общение с кем бы то ни было. Прежде всего, разумеется, распорядитесь доставить ему и товарищам его все необходимое, а затем придите мне сказать, когда они будут в состоянии явиться на допрос.

Адъютант повернулся на каблуках и вместе с капитаном Джимом Сент‑Ором направился к тому месту, где оставил прибывших беглецов.

Они уже были окружены толпой; каждый предлагал свои услуги: кто нес бутылку с вином, кто плащ, тот предлагал трубку; все суетились с тем участием, которое всегда возбуждает вид пострадавших товарищей.

Адъютанту Пейтону не очень‑то нравилось возложенное на него поручение. Он знал, что это была простая формальность, вопрос дисциплины, и потому постарался, насколько умел, позолотить подносимую им пилюлю.

– Дорогой Армстронг, – сказал он на ухо молодому человеку, – у меня есть приказ держать вас под арестом; само собой разумеется, что я лично весь к вашим услугам; только скажите, что вам нужно…

– А это очень легко сказать, – ответил смеясь Франк. – Во‑первых, обедать: пятнадцать часов у нас не было ни крохи во рту. Еще счастье, что мы приметили ваши огни. Кусок жареного мяса и восьмичасовой сон – и тогда, ручаюсь вам, никакой арест меня не огорчит.

Новость быстро разнеслась по лагерю, и со всех сторон офицеры и солдаты сбегались смотреть на призрак. Но они вынуждены были ограничиться тем, что смотрели, как этот призрак и его товарищи уплетали обильный обед, о котором главным образом позаботился капитан Джим Сент‑Ор.

Час спустя подпоручик Армстронг, подкрепленный обедом с достаточными возлияниями, одетый в чистое платье с головы до ног и такой свежий, как будто успел отлично выспаться, был введен к коменданту Сент‑Ору, ожидавшему его в своей палатке.

– Ну‑с, господин поручик, вы закончили, наконец, ваши веселые похождения?

– Точно так, господин полковник, – ответил Франк скромным, но твердым голосом.

– Вы покинули отряд для того, чтобы ехать по замеченному вами следу?

– Точно так, господин полковник.

– Из донесений вашего отрядного начальника я узнал, что вам была разрешена отлучка только на трое суток. По какой причине вы нарушили этот срок?

– Потому что видел возможность добыть очень важные сведения!

– И эти сведения вы добыли? – спросил полковник, не спуская с него глаз.

– Точно так, господин полковник.

– Я вас слушаю.

– Сведения таковы, господин полковник: дакоты собираются заключить с соседними племенами и даже, может быть, с черноногими обширный и опасный союз. Во главе этого предприятия стоит образованный вождь, храбрый, могущественный по богатству и способностям; его идеи, конечно, более здравы и практичны, чем идеи рядовых индейцев. Этот вождь пробовал вразумить их, что нужно время для того, чтобы приучить толпы к дисциплине, к прочному единству и через то сделать их сильными и непобедимыми. Его намерения и виды – я, кажется, могу это утверждать – скорее миролюбивы, чем воинственны; он предпочел бы вести с правительством переговоры на мало‑мальски выгодных основаниях, нежели возбуждать открытое восстание. Но его не послушали, и партия, стоящая за немедленную войну, взяла верх. Во всяком случае, так как вождь этот бесспорно превосходит всех других индейских воинов знаниями, хладнокровием и храбростью, я не сомневаюсь, что силою обстоятельств он вынужден будет принять командование над ними и, уступая более многочисленной партии, начать войну; таким противником пренебрегать нельзя. Вы поймете мои слова, полковник, если я добавлю, что несколько недель тому назад дакотам отправили из Канады пушки, скорострельные ружья и достаточно боевых припасов к ним. В настоящую минуту они еще плохо вооружены, не успели соединиться, не успели приготовиться. Немедленный поход мог бы, я уверен, захватить их врасплох и задушить в зародыше готовящееся восстание…

Полковник встал и прошелся раза три по палатке.

– Откуда у вас эти сведения? – спросил он тихим голосом, устремив внимательный и пристальный взгляд на молодого человека.

– Я был у них в лагере, – скромно ответил Армстронг.

– Неужели вы были там? Так вот куда привели вас замеченные вами следы! – вскричал комендант и, будучи не в силах сохранять долее официальную холодность, он схватил молодого человека за руки и горячо пожал их. – Расскажите же мне все подробно, дорогое дитя мое.

И, усадив Франка рядом с собой на буйволовой шкуре, он предложил ему сигару и затем сосредоточенно выслушал подробности его похождений. Армстронг рассказал все, скрыв только имя Мак Дайармида. Он полагал, и не без оснований, что не вправе выдавать того, кто сделал все возможное для спасения его жизни и жизни его товарищей.

Затем начались расспросы о приблизительной численности дакотов, о силе их, об их вооружении. И только когда все вопросы были исчерпаны, полковник решился, наконец, отпустить подпоручика.

– Теперь идите, мой дорогой, – сказал он ему, сердечно пожимая руку. – Мой брат примет вас у себя… Выспитесь хорошенько: вам нужны будут все ваши силы, чтобы довершить услугу, оказанную вами государству.

Затем полковник приказал пригласить к себе Марка Мэггера, который подтвердил все рассказанное Армстронгом. По настоянию последнего корреспондент тоже умолчал об имени Золотого Браслета. Взамен этой маленькой недомолвки он был неисчерпаем в похвалах усердию, хладнокровию и спокойному геройству своего товарища.

Франк Армстронг весело шел в отведенную ему неподалеку палатку; поравнявшись с офицерскими квартирами, он натолкнулся на группу, состоявшую, между прочим, из напитана Грюнтея, Корнелиуса Ван Дика и других. Офицеры все уже знали о счастливом возвращении Франка и шумно, по‑товарищески приветствовали его. Только Ван Дику, пораженному неожиданностью этого возвращения, было не по себе; он заметно сторонился Армстронга, а это увеличивало неловкость его положения.

Наконец он решился заговорить.

– Ну, вот вы и вернулись, – с кислой миной произнес он, не решаясь, впрочем, протянуть руку Франку.

– Да, вернулся и притом сохранил в целости и голову и волосы, несмотря на то, что вы так любезно предсказывали мне потерю их, – ответил Франк с явным презрением.

Корнелиусу нечего было ответить. С той поры молодые люди никогда более не заговаривали друг с другом.

Полковник Сент‑Ор, оставшись один, глубоко задумался и несколько минут ходил взад и вперед по палатке. Потом присел к своему походному складному столу, быстро написал несколько строк на листе бумаги и приказал позвать к себе адъютанта Пейтона.

Несколько минут спустя трубач играл сбор, и следующий приказ был прочитан командирами перед строем своих солдат:

«Завтра утром в три часа снятие с лагеря. В четыре часа седлать лошадей. Обоз остается позади. Людям иметь при себе провианту на восемь дней. Сегодня вечером огни погасить часом ранее обыкновенного».

По прочтении приказа офицеры собрались вокруг коменданта, чтобы узнать полученные им новости.

– Господа, – сказал он им, – нам предстоит работа. Индейцы близко и с большими силами. Решаюсь вступить в бой, не дождавшись колонны, идущей к нам из Ларами на подмогу; мы ставим многое на карту, мы рискуем, – этого нельзя отрицать, но, надеюсь, мы победим! Пусть только каждый честно исполнит свой долг, на что я и рассчитываю!

 

Глава 17. В КРЕПОСТИ

 

Миссис Сент‑Ор сидела в кресле в кабинете своего мужа и молча вязала шерстяные чулки, предназначавшиеся для бедных индейцев, недавно приютившихся в форте Лукут. Неподалеку от нее Нетти Дашвуд, бледная и сильно похудевшая, с кудряшками белокурых волос на почти прозрачных висках, полулежала в большом вольтеровском кресле.

Приближалась осень. Ярко горели дрова в большом камине. На дворе был печальный серый день. Плац, где проводились учения, всегда оживленный, теперь был пуст. Трава, обыкновенно ровно подстриженная, торчала кое‑где кустиками; цветы на маленьких клумбах посохли и пожелтели. Сами казармы имели вид чего‑то запыленного и унылого. Часовые стояли только у входа в крепость и у штаба. Все носило печать заброшенности и запустения.

Мисс Дашвуд, особенно грустная от этого зрелища и жалобных завываний ветра в трубе, не имела сил говорить. Всего два или три дня как она встала с постели. Вдруг миссис Сент‑Ор услышала глубокий вздох своей молчальницы с удивлением увидела ее в слезах.

Полковница бросила вязанье, быстро подошла к больной горячо обняла ее, осыпая самыми нежными, материнскими ласками.

– Полно, милая, это безрассудство. Не надо плакать… Ведь слезы не помогут…

Говоря это, она так растрогалась, что и сама заплакала.

– Ах, – сказала маленькая больная, всхлипывая, – как ужасно это бесконечное ожидание!.. Ниоткуда никакого известия… Я не могу свыкнуться с мыслью, что он умер… не могу… а между тем…

Миссис Сент‑Ор, вытирая слезы, старалась, как умела, успокоить бедную девушку: известия не замедлят явиться; без сомнения, отряд скоро возвратится, так как не может остаться зимовать в открытой местности.

– И вы думаете, он может вернуться вместе с ними?

– Конечно, тем более что никаких точных известий о его смерти нет и не было. Известно только, что он предпринял очень опасную экспедицию… Мой муж делал в своей жизни не раз такие вещи и, как видите, остался жив и невредим…

– Какая я эгоистка! – вскричала Нетти. – Как дурно с моей стороны надоедать вам моими горестями, тогда как у вас и своих тревог по горло, дорогая миссис Сент‑Ор! Простите меня. Я постараюсь во что бы то ни стало быть рассудительнее… Господи! сколько забот я вам причиняю!..

– Да нет же, дитя мое, никаких особенных забот вы мне не причиняете. Напротив, я вам откровенно скажу: не будь вас при мне, я вдвое сильнее чувствовала бы свое одиночество. Ах, Нетти, вы не можете понять, что значит быть женою солдата, проводить недели и месяцы с мыслью, что ему угрожает постоянная опасность, ждать известий и бояться их, ожидать приезда курьера и бояться распечатать привезенный им пакет!

– Дорогая миссис Сент‑Ор! – возразила Нетти, поднося руку ее к своим губам, – простите мои детские выходки. Дело в том, что я очень слаба после болезни и потому не могу удержать своих слез, и вы на меня за это не сердитесь.

– Ну, вот еще! Довольно, не будем об этом говорить, – сказала миссис Сент‑Ор, вставая и заставляя себя принять веселый вид. – Мы обе неразумны и тревожимся без причины.

С этими словами она машинально приблизилась к окну и рассеянно смотрела на двор крепости.

– Ох, посмотрите, что это с миссис Пейтон: она бежит сюда без шляпы, с растрепанными волосами… похоже, что‑то случилось…

Она пошла ей навстречу и отворила дверь. В ту же минуту на лестнице раздался голос миссис Пейтон:

– Эльси, милая, наши возвращаются!.. Уже близко! – кричала она.

И молодая женщина, запыхавшись, вбежала в комнату.

– Смотрите сами, – сказала она, подходя к окну и указывая куда‑то вдаль.

Миссис Сент‑Ор долго всматривалась в указанном направлении и, наконец, увидела две распластанные тени, стремительно приближавшиеся к крепости. Она скоро узнала двух борзых своего мужа, которых он всегда почти брал с собой в походы. Радостный крик вырвался из ее груди.

– Свежие вести, свежие вести! – сказала она, бросаясь на шею Нетти.

– Вести?.. откуда?.. – недоумевая, спросила бедная девушка.

– Друг мой! Наши борзые бегут! Муж всегда посылает их вперед с письмом ко мне, если решено вскоре вернуться в крепость.

А между тем борзые уже преодолели крепостной вал. Они точно стлались по земле, пересекая плац, и вскоре были уже на дворе. Миссис Сент‑Ор открыла окно.

– Цитен, Браун, сюда! – закричала она.

Благородные животные взвизгнули от радости, одним прыжком взлетели на лестницу и, как бешеные, задыхаясь, ворвались в залу. Движения их были так порывисты, а желание лизнуть руки миссис Сент‑Ор так бурно, что она не сразу смогла овладеть бумагой, привязанной к ошейнику Цитена.

Наконец она добыла письмо и прочла его вслух.

«Миссис Сент‑Ор в форт Лукут.

С поля сражения. Малый Миссури, 12 октября. Все идет хорошо. Сиуксов встретили в 6 милях от Эстакада, по указаниям Армстронга. Он явил чудеса храбрости, ему удалось вырваться из лагеря Медведя‑на‑задних‑лапах, куда он имел смелость и дерзость проникнуть…»

 

– Нетти, голубушка, что с вами? Вам дурно? – спросила миссис Пейтон, схватив за руку больную, которая вскрикнула и побелела как полотно.

– Нет… это ничего… читайте… это от радости, – ответила она, жестом и голосом умоляя миссис Сент‑Ор продолжать чтение.

 

«…Мы воспользовались счастливым случаем, не дождавшись колонны, обещанной нам из Ларами. Сиуксы разбиты. Наши потери – тридцать восемь человек, в том числе двое офицеров: поручик Грогам и подпоручик Гевит. Пейтон жив и здоров; Армстронг ранен стрелою в руку. Будем в форте примерно 18‑го, если продержится хорошая погода.

 

В. Ст.‑Ор».

 

– 18‑го, а у нас сегодня 15‑ое, значит, через три дня! – радостно сказала миссис Пейтон.

– Он ранен, – шептала дрожащим голосом Нетти Дашвуд, – и может быть…

– Да нет же, упрямица, ведь вам говорят, он ранен только в руку.

Вдруг миссис Пейтон вскрикнула:

– У Брауна тоже письмо!.. Посмотрите, Эльси! В самом деле, и у другой борзой к ошейнику оказалась привязанной сложенная бумажка. Ее отвязали, развернули и прочитали:

«Мисс Нетти Дашвуд в форте Лукут».

 

– Пожалуйста, прочитайте; я не в состоянии разобрать ни одной буквы.

Это была записка в десять строк:

 

«Юноша вел себя героем. Рана легкая и неопасная. Я считал себя, может быть напрасно, обязанным хранить вашу тайну и должен признаться, что бедный малый и не подозревает своего счастья. Он продолжает думать, что ваша кузина Жюльета и теперь, как и прежде, для него все. Если бы я мог говорить, его сердце узнало бы настоящий путь к счастью. Но я обещал вам молчать, и если он еще не догадывается, то вина в том, право, ваша, а не его. Тем не менее я в смущении, как это сердце его само собою не обратится к вам. Право, нельзя ли ему помочь в этом?

 

Джим Сент‑Ор».

 

Дамы принялись болтать о полученных новостях и перечитывать письмо коменданта; отдавшись всецело радости по поводу того, что их мужья живы и здоровы и скоро возвратятся в форт, они не вдруг заметили быструю перемену, происшедшую в Нетти Дашвуд.

Маленькая больная поднялась; на щеках заиграл румянец, глаза как‑то особенно блестели.

Как только миссис Пейтон ушла, Нетти подошла к госпоже Сент‑Ор, обняла ее и твердо проговорила:

– Взвесив все обстоятельства, я пришла к выводу, что мой долг – немедленно покинуть форт.

Молодая женщина глядела на нее с изумлением.

– Покинуть форт, моя крошка!.. В таком состоянии! Да и зачем это, скажите ради Бога?

– Так надо. Я не должна быть здесь, когда они возвратятся, – произнесла она, пряча свое пылающее лицо на груди миссис Сент‑Ор.

– Да это безумие!.. Вы не должны даже и говорить об этом, Нетти.

– Нет, это необходимо, – сказала она решительно, – и если вы меня любите, вы должны помочь мне уехать не откладывая. С одной стороны, я не желаю возбуждать в ком бы то ни было сострадания; с другой стороны, я ничего не сделаю сама и не потерплю, чтобы другие сделали что‑либо, на что Жюльета могла бы обидеться.

– Жюльета! – вскричала миссис Сент‑Ор. – Так вы хотите себя принести в жертву Жюльете? Ах, дитя, дитя! Вы сильно заблуждаетесь, если предполагаете, что Жюльета могла серьезно думать о подпоручике Армстронге!

– Все равно, она не думает… но он, он до сих пор о ней думает.

Миссис Сент‑Ор мысленно упрекала Джима за то, что он не догадался открыть истину Франку; но она сознавала, что оспаривать решение Нетти было излишне.

– А я‑то готовила себе праздник, хотела удержать вас до Рождества и затем проводить в Нью‑Йорк. Значит, вы хотите уехать одна?

Нетти утвердительно кивнула.

– Когда же?

– Завтра; даже сегодня, если это возможно.

– Мне следовало бы отказать вам, моя крошка, но я не считаю себя вправе. Лучшее средство доказать друзьям свою любовь – это действовать согласно их желаниям… Я иду не без сожаления дать распоряжения к вашему отъезду, а завтра я и миссис Пейтон поедем проводить вас до станции. Сегодня уже поздно. Вы знаете, это семичасовой переезд… Надо еще похлопотать, чтобы временный комендант дал нам конвой.

Вместо ответа Нетти горячо обняла госпожу Сент‑Ор, и все было улажено.

Когда спустя три дня 12‑й драгунский полк, покрытый пылью и грязью, сопровождаемый обозом, пленными индейцами и запыленными лошадьми, вступал в форт Лукут, Нетти Дашвуд была уже за сотни мил<