Дмитрий Рогозин, начальник штаба

 

Писанину я люблю так же, как в жаркое лето пить тёплое пиво. Вася – другое дело, он в школе у литераторши любимчиком был, он, если хотите, почти что писатель – в каждой стенгазете заметка, в рубрике «Из прошлого пожарной охраны». Я тоже лихо сочиняю – отчёты о проверках караулов, описания всякого рода загорании и тому подобную большую литературу. Но ту же самую заметку в стенгазету я могу сочинять часами, осыпая проклятьями каждую строчку. Поэтому Ольгин приказ написать про Польшей Пожар поднял меня на дыбы.

– Не буду!

– Будешь как миленький, – сказала Ольга. – Я на всякий случай заручилась поддержкой Кожухова. Можешь сам у него спросить, а можешь и мне поверить: если откажешься писать, будешь с завтрашнего дня откомандирован на вещевой склад для инвентаризации портянок.

– Ведьма ты рыжая!

– Да, я ведьма, – охотно согласилась Ольга, – и могу отлупить тебя метлой. Садись и пиши: случаи, фрагменты, детали – всё, что бог на душу положит. Но если предпочитаешь пересчитывать портянки…

– Разве что фрагменты… – трусливо отступил я.

– Конечно, фрагменты, – обрадовалась Ольга.

Уже потом, когда я закончил, эта ведьма призналась, что ни о чём с Кожуховым не договаривалась – взяла на пушку!

 

Мы, пожарные, любим вспоминать про чудеса. Пожар, в ходе тушения которого не произошло ничего необычного, мы быстро забываем, а если о нём спрашивают, не знаем, о чем и говорить – обыкновенный пожар. А вот когда случается чудо – у всех глаза горят и языки развязываются: один только Дед может полдня подряд рассказывать самые невероятные, но – хотите верьте, хотите проверьте – имевшие место истории.

Я бы дал такое определение: чудо есть сказочно необыкновенное событие, которое произошло с тобой только потому, что ты родился под счастливой звездой. Или так: чудо есть такая штука, в которую никто не верит, но о которой каждый мечтает.

Когда человеку бывает хорошо, он и без чудес обойдётся. Нам же хорошо бывает редко – разве что в отпуске, когда плещешься в море за тысячу километров от родной управы (так мы называем УПО), а вот плохо бывает часто, иной раз так, что только о чуде и мечтаешь. Подполковник Чепурин любит говорить: «Потерял надежду – верь в чудо». А раз начальник приказывает, мы и верим.

В нашей компании чудеса обычно случаются с Васей и Лёшей. Приезжаем как‑то на пожар, выскакиваем из машины, и Вася указует перстом: «Штаб будет здесь!» И тут же в сантиметре от Васиной каски проносится и врезается в землю ведерный самовар. «Штаба здесь не будет!» – мгновенно реагирует Вася.

А совсем недавно горел огромный склад. Вася и Лёша со звеном забрались на крышу, а кровля под Лёшей провалилась и он полетел в самый очаг. Снимать каску, склонять голову и шептать «прощай, друг» у нас в таких случаях не принято: друга нужно спасать. Вася опустил вниз трёхколенку, велел себя поливать, полез в пекло – нет Лёши! Вот тут уже не выдержал, с ревом наверх поднялся, с кровавым стоном: «Лёша, Лёша…» А Лёша тут как тут: «Звали? Случилось чего?» Пока Вася стоял с разинутой пастью, Лёша доложил, что упал он не на бетонный пол, а на мешки с удобрениями, выпрыгнул из огня, как пингвин из воды, проскочил через пролом в стене и поднялся на крышу. Думаете, Вася бросился другу на шею и омочил ему грудь горячей братской слезой? Ничего подобного! Рявкнул, да так, что за два километра вороны с деревьев посыпались: «Какого чёрта, там‑там, там, проваливаешься без разрешения?!» И смех и грех…

Таких чудес я могу вам поведать с добрый десяток, но все они случались на разных пожарах, даже два чуда на одном – не припомню. А вот Большой Пожар потому и вкипел в намять, что чудес там было навалом. И одно из главных, самых необыкновенных – как это Ольге удалось, во‑первых, пробежать из выставочного зала в киностудию, и, во‑вторых, сделать это буквально за минуту до загорания фильмотеки.

Потом, когда мы как следует изучили и воссоздали мысленно обстановку – пламя в лифтовом холле и коридоре, дым, температуру – по всем канонам получалось, что выйти живой из этого ада Ольга не могла. Огонь, что ли, перед ней расступился, ядовитый дым в озонированный воздух превратился? Ну, такие чудеса бывают только в сказке. Облилась водой? Так та испарилась в две‑три секунды. Быстро бежала? Так огонь ещё быстрее. Одним словом, в живых Ольга осталась не по правилам, «жульнически», как булгаковский кот Бегемот. Если бы свидетели не подтвердили, что Ольга находилась вместе с ними в выставочном зале, никто бы в такое приключение не поверил: сказали бы, как судья Деду, что причудилось. Лично я твёрдо уверен, что лифтовой холл и коридор Ольга пролетела на метле, как это на её месте сделала бы любая другая ведьма.

Ну, и второе: буквально через минуту после того, как она проскочила в студию, полыхнула фильмотека (это сотни три фильмов!) и в коридор вырвалось такое пламя, какое увидишь разве что при нефтяном пожаре.

Кто скажет, что не чудо?

 

Наверное, нет такого неудачника, которому не позавидовал бы другой, ещё больший неудачник. Я знаю людей, которые даже мне завидуют, мне – феноменальному неудачнику! Это только Лиза считает меня везунчиком – потому, что я на ней женился. Лизу, в самом деле, я заполучил не без труда, что даёт ей законное право напоминать о дарованном ею счастье и упрекать за недостаточное внимание к её особе – участь всех без исключения мужей. Зато у Лизы есть одно отличнейшее качество: она так любит читать, что стоит ей подсунуть интересную книжку – и я свободен как воробей. Тому, что я больше месяца безвылазно торчу у Нестеровых, мы обязаны Ольге, которая раздобыла для Лизы всю серию «Проклятые короли». У Славы, к примеру, дела обстоят куда хуже: живёт он вместе с тёщей, которая немалую свою энергию тратит на то, чтобы по десять раз на дню уточнять местопребывание зятя во времени и пространстве. Вечера не проходит, чтобы тёща не позвонила Нестеровым и металлическим голосом не напомнила Славе, что если ему некогда общаться со своей женой, то у других мужчин такое время найдётся. И Слава, терзаясь, плетётся домой. Зато, в отличие от меня, он ухожен, кормлен и выглядит довольным – как может быть довольной потерявшая свободу, но любимая хозяйкой собака.

Теперь о том, почему я феноменальный неудачник.

Я – НШ, начальник штаба оперативной группы пожаротушения. Как только мы прибываем на пожар и Вася начинает руководить, я развертываю штаб и принимаю на себя следующие обязанности: получаю от РТП задания на расстановку сил, организую непрерывную разведку, осуществляю связь между РТП и начальниками боевых участков, докладываю кому положено обстановку, самостоятельно, когда сочту необходимым, принимаю решения, обеспечиваю контроль, веду документацию и так далее – всего около тысячи обязанностей.

Штаб – это мой складной стол, к которому я прикован на всё время пожара. Летом я изнываю от жары, зимой мёрзну, как последняя бездомная дворняга. На пожарах с повышенным номером я постоянно окружён городским начальством, которое изводит меня вопросами и заваливает советами: известно, что в пожарах, как и в футболе, понимают все.

Кого начальство активное всего критикует? Того, кто на виду, меня по этажам искать не надо – вот я стою. Если пожар потушен плохо, кто виноват? Начальник штаба. Если хорошо, кого хвалить? Молодцы, пожарные!

И ещё: ребята выходят из пожара с волдырями и шишками, я – без единой царапины; они работают стволами, топорами и ломами, я – карандашом и горлом; они спасают людей, я – самоспасаюсь от начальства. А ведь и у меня есть руки, и они чешутся!

Да, я жалуюсь: НШ – плохая должность, и я торчу на ней уже целых семь лет. Даже не верится, что когда‑то я лазал по штурмовке, как обезьяна, давил огонь и выносил людей – может, приснилось? Единственное утешение, что через должность НШ, как через чистилище, прошли все, и, следовательно, у меня есть шансы когда‑нибудь от неё избавиться. Рано или поздно, когда Васю уволят из пожарной охраны за строптивость (он, чудак, надеется, что повысят в должности!), я стану дежурным по городу, а моё место займёт Слава. Он пока что НТ, начальника тыла, «над цистернами начальник, и гидрантов командир».

«Суеверие в период научно‑технической революции – недостойное и позорное явление» – так было справедливо указано в нашей стенгазете. Мы боремся с суевериями на собраниях, клеймим в заметках и искореняем в личной жизни. Даже странно видеть, как человек, знающий назубок устав и читающий «Литературную газету», меняется в лице, когда дорогу перебегает чёрный кот. Не далее как позавчера он прошмыгнул перед самым бампером нашей «Волги» – и что же? Иные на нашем месте поехали бы другой дорогой, а мы только посмеялись. Правда, Коля, наш водитель, тут же рванул на красный свет, но было бы смешно думать, что здесь имеется какая‑то связь с пресловутым котом, с которого Коля, между прочим, пообещал в следующий раз содрать шкуру.

Другое дело – приметы, в них мы верим. Ну, не то что верим, что было бы крайне глупо в период научно‑технической революции, а некоторым образом считаемся. Судите сами: утром, в день Большого Пожара, Слава явился на дежурство в новой форменной рубашке. Наивернейшая и тревожная примета! Но ещё не успели мы как следует чертыхнуться, как вошёл Чепурин – в исключительно аккуратно выглаженных брюках. Здесь уже и сомнений быть не могло: день предстоит плохой. Но если Слава чего‑то мычал и вяло отбивался, то подполковник и не пытался оправдываться: да, недосмотрел, установил, что жена выгладила брюки, уже сидя в машине, когда бежать домой и переодеваться было поздно.

Предвижу, что кое‑кто может заикнуться, будто я сам грубо противоречу и что пожарные, мол, суеверны. Да ничего подобного! Просто научно доказано и тысячу раз проверено, что на дежурство следует выходить в старой и неутюженной форме – закон! Хорошо, помню, как все мы – Вася, Слава, Лёша и я утром получили новые сапоги и тут же их обули. Обрадовались, ослы! Через пятнадцать минут мы выехали тушить бензоколонку и вернулись обратно без подметок. В другой раз Лёша гордый, как павлин, явился в новых брюках, которые после пожара в подвале уважающий себя работяга не взял бы и на ветошь. А киоск с пингвином? Куда бы мы ни направлялись, Коля старается прокладывать маршрут таким образом, чтобы остановиться у «Пингвина». Здесь Лёша собирает по двадцать копеек с носа и покупает мороженое, которое мы потребляем во все времена года, даже в мороз. А что? Говорят, сам Черчилль, будучи в Москве, заявил: «Народ, который зимой ест мороженое, победить нельзя!» Может, и не заявлял он такого, или как‑то по‑другому, но вопрос в принципе поставлен правильно. Так о «Пингвине»: если он открыт – ура, братва, день будет спокойный, а вот если закрыт, – жди пакости, научно доказано и проверено. В тот день, 13 февраля, «Пингвин» был закрыт на учёт. Не пойму, что там можно учитывать – фанерные палочки?

И последняя примета: когда мы утром выехали, Слава прикурил, подпалил левый ус и минут десять по этому поводу сквернословил. А ругать вслух огонь нельзя, можно только про себя, причём, постукивая пальцем по дереву или по лбу, если дерева нет.

Так что от примет, ребята, так просто не отмахнёшься: даже Кожухов, который нещадно нас за них ругает, сокрушался, что именно в то утро чёрт дернул его надеть новую папаху.

 

К первым впечатлениям Гулина и Васи я ничего особо нового не прибавлю. Скажу только, что увидев висящих на шторах людей и услышав гул, как на стадионе, я подумал: слава богу, что силы уже работают! Это не потому, что кто‑то перехватил ответственность – с нас её до конца пожара всё равно никто не снимет, а потому, что оперативные дежурные безоружны. Если мы прибываем к объекту первыми, до пожарных машин, то оказываемся в самом гнусном положении. Дом горит, вокруг все бегают, жильцы кричат, видят нас – всеобщая радость, пожарные приехали, а мы‑то ничего не можем, стволов у нас в «Волге» нет, а без ствола и разведку как следует не произведёшь. И тогда по нашему адресу раздаются такие проклятья, что не знаешь, куда и деться. В таких случаях мы, генералы без армии, предпочитаем переждать где‑то в переулке, пока не прибудут силы.

Но Гулин уже работал, и работал отлично! Это для нас крайне важно – правильно развернуться и начать атаку. По военным меркам, в атаку пока что пошёл взвод. Но в образованную им брешь в обороне противника скоро ворвутся главные силы нашего гарнизона.

И ещё я подумал: с вами наши молитвы, Нина Ивановна! Да не обрушатся в эти часы на 01 новые вызовы на пожары с повышенными номерами. А если уж они суждены, то хотя бы завтра: для того чтобы прихлопнуть этот пожар, нам будут нужны, совершенно необходимы, все наличные силы гарнизона.

Итак, поблагодарив в душе Гулина и Нину Ивановну, я больше ни о чём постороннем не думал. Вася и Лёша побежали в разведку, Слава – встречать силы и ставить автонасосы на гидранты, а я положил на стол лист пластика и быстро расчертил на нём поэтажный план Дворца.

Я этот пластик сохранил на память, он и сейчас передо мной. Пластик здорово потёрт, в грязных пятнах – не документ, а кошачья подстилка. Не посвящённый в наши пожарные дела ничего в моих каракулях не поймёт: цифры и стрелки, крючки и закорючки, штрихи и иероглифы… Это – номера подразделений, направления боевых действий, количество людей и стволов на этажах, трёхколенки, штурмовки и автолестницы, участки, где пожар локализован, и так далее. Хорошая домохозяйка, увидев у мужа на столе такой лист, брезгливо взяла бы его пальчиками и потащила выбрасывать (так оно и было – еле спас), я же, заполучив его через шесть лет, даже разволновался. Для меня сей лист – говорящий, одного взгляда достаточно, чтобы припомнить, как проходил бой.

 

Если кто думает, что тушение пожара происходит по заранее намеченному, чёткому и отработанному плану, то он глубоко заблуждается.

Конечно, такие планы у нас имеются, но их главный недостаток в том, что они предусматривают пожар теоретический, то есть такой, каким он мыслится автору плана, в этом тщательно продуманном документе (он всегда лежал у меня в планшете наряду с другими) имелась схема водоснабжения, указывались подходы к объекту, пути развёртывания сил в боевые порядки. Но будь его составитель хоть семи пядей во лбу, он никак не мог бы предусмотреть осложнений, созданных чрезвычайно быстрым распространением огня. Крупный пожар – это уравнение со многими неизвестными, которое с ходу и со шпаргалкой не решишь. Ну как, например, можно предвидеть, что какой‑то лопух в кладовке с вещами оставит канистры с бензином? Как можно заранее узнать, что в перекрытиях и перегородках халтурщики строители оставили сквозные дыры? А какой гений может предусмотреть, сколько людей окажется на верхних этажах во время пожара?

Но столь же неверно расхожее представление обывателя, что на пожаре царит полная неразбериха: на взгляд обывателя, пожарные суетятся, как рыбки в аквариуме, одни бегут наверх, другие вниз, что‑то друг другу кричат, а что, куда, зачем – не поймёшь.

Если честно, неразбериха, конечно, имеет место: в бою полный порядок можно увидеть только в кино. Имеет место, но, чёрт возьми, не царит! Как только РТП и НШ полностью вникают в обстановку и как только необходимые силы вступают в бой – тушение идёт по плану. Другое дело, что у нас не всё получается так, как мечталось бы (а у кого, между прочим, получается? Даже Пушкин был доволен собой один раз в жизни, когда «Бориса Годунова» сочинил), без проколов ни один пожар не обходится, но тушим мы его осмысленно – по непрерывно корректируемому плану…

Ребята из автомобиля связи проложили кабель для городского телефона, установили на стол рацию и телефонный аппарат. Итак, штаб у меня развёрнут, стали прибывать силы, а я не владею обстановкой: вижу картину только с фасада. Это астрономы могли три тысячи лет ждать, пока им покажут обратную сторону Луны, я такой роскоши позволить себе не могу. Держать силы, не давать им задания – не устоят, сами полезут куда глаза глядят; а я не могу и на секунду отойти, каждые полминуты прибывает новое подразделение, ко мне бежит начальник и хватает за горло: давай задание! Уговорил командира первого отряда Говорухина постоять за меня три минуты, а сам бегом под арку, во двор. Посмотрел – голова кругом пошла: не лучше, чем с фасада, будто зеркальное отражение!

Рванул обратно, послал во двор две вновь прибывшие тридцатиметровки, связался с Васей по радио и согласовал самое неотложное: назначил начальников боевых участков.

Парадокс нашей службы: я, капитан, приказывал майорам и подполковникам, и они беспрекословно подчинялись.

– Майор Баулин, твой боевой участок с правой стороны шестого этажа.

– Майор Зубко, вам руководить спасанием со стороны двора.

– Подполковник Головин…

– Подполковник Чепурин…

А ведь последние двое – мои непосредственные начальники. Прибыв, они убедились, что в моих действиях нет суетливости и замешательства, уточнили, где в настоящее время наихудшая обстановка, и сами определили для себя боевые участки. Тем самым они фактически обязались подчиняться моим распоряжениям и пошли на это потому, что я уже владел обстановкой, а они – нет.

Парадокс, но рождённый железной целесообразностью!

И командирам каждого прибывающего подразделения: одно звено – сюда, другое – туда, два ствола Б в распоряжение Суходольского на седьмой, ствол А – Чепурину на восьмой, пятидесятиметровку – пришла, родная, желанная! – немедленно во двор.

И тут же все действия отмечал на своём листе.

Колоссальная удача: воды было достаточно. Слава отлично сработал – задействовал все гидранты по периметру Дворца, да и в самом Дворце – спасибо Савицкому, немало крови и себе, и авторам проекта испортил – был сооружён отменный внутренний водопровод. Если стволы – наше главное оружие, то вода – боеприпасы, без неё нам на пожаре делать нечего. Полных вам рукавов, ребята!

Мой взгляд – со стороны.

Фасад щетинился автолестницами, трёхколенками, штурмовками. С них спасали и с них же работали стволами: пополоскал стволом снаружи – и через окно в помещение, дави огонь внутри!

Эх, было бы побольше автолестниц! Они наша радость и горе: радость – что всё‑таки есть, горе – что их мало. Правда, после Большого Пожара гарнизону подкинули сразу пять штук: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Попробуйте оспорить Дедову логику: «О всяких там Юнкерсах, Гочкисах и Круппах весь мир слышал, а кто знает изобретателей огнетушителя и автолестницы? Ты, да я, да мы с тобой…» На старости лет Дед поднаторел в математике: подсчитал, что один танк стоит столько, сколько десять наилучших автолестниц.

Вот сюда бы, на девятый этаж, пятидесятиметровку, куда Юра Кожухов с седьмого по штурмовке лезет! И сюда, где девочки из хореографии с ума сходят, и сюда, сюда, сюда…

Привыкли мы своей медвежьей силой огонь давить, вот нам технику и подкидывают гомеопатическими дозами…

К сожалению, кроме достоинств, у больших автолестниц имеется и крупный недостаток: они недостаточно манёвренны. Автолестнице нет цены, когда, скажем, по ней спускают людей из одного окна. А если люди в разных помещениях, у разных окон? Казалось бы, чего проще, переедет машина на несколько метров – и принимай. Казалось бы! В том‑то и штука, что переезжать с выдвинутой лестницей запрещено, крайне это опасно – как в цирке, когда эквилибрист держит на лбу шест с партнёршей. Лестницу сначала складывают, машина переезжает и лишь потом выдвигают вновь: так написано в наставлении чёрным по белому. А наставления умные люди сочиняли, не с потолка свои параграфы брали…

Сочиняли, но знали, что сие правило пожарные будут обязательно нарушать!

Первыми это сделали Потапенко с Никулькиным: тридцатиметровка с находящимся на ней пожарным сманеврировала на несколько окон вправо, и благодаря тому нарушению несколько человек живут по сей день. На учениях Потапенко и Никулькин получили бы за свою самодеятельность хороший нагоняй, после Большого Пожара их наградили медалями.

Лиха беда начало! Не скажу, как было во дворе, а с фасада я несколько раз видел, как тридцатиметровки с людьми маневрировали от окна к окну; хотелось глаза закрыть, отвернуться, не видеть и не слышать… Колоссальный, но оправдавший себя риск! Все лестницы выдержали – кроме одной, которая всё‑таки вывихнула себе суставы; но до того, как это случилось, с неё спасли одиннадцать человек.

Ольга, знающая толк в наших делах, в числе других «фрагментов» наметила мне и такой: вспомнить, что начальнику штаба мешало больше всего.

Начну с самого несущественного: мороз и ветер. Руки у меня застыли так, что через час я еле двигал карандашом. А когда начинал подпрыгивать, бить руками по бёдрам и ногой о ногу, кто‑нибудь из начальства прикрикивал: «Ты не на танцплощадке, капитан!» Если бы генерал Ермаков на втором часу не распорядился набросить на меня милицейский тулуп, я бы к концу пожара превратился в «замороженного» из французской кинокомедии.

Второе: невероятное столпотворение в эфире. Все радиостанции работали на штабной волне, РТП меня информировал, с боевых участков докладывали и чего‑то требовали, офицеры на этажах устанавливали друг с другом связь и переговаривались, переругивались – и всё это трещало в моих ушах, и из всего этого чудовищного нагромождения шумов и звуков мне требовалось извлечь жемчужное зерно. До сих пор не понимаю, как это я не рехнулся – от испуга, наверное, что уволят за профессиональную непригодность.

Третье связано со вторым: каждый начальник знал ситуацию только на своём участке и, естественно, считал её наиболее сложной, а раз так, то все до единого требовали в первую очередь помогать им.

– Боевые участки докладывают по порядку!

– Второй, я Седьмой, прошу немедленно автолестницу на правое крыло восьмого этажа, к шахматному клубу!

– Второй, я Девятый, вхожу в связь! Немедленно ствол А со ствольщиками в центральный лифтовой холл десятого!

– Второй, я Одиннадцатый, звено газодымозащитников в левый холл девятого, побыстрее!

А у меня всё задействовано, им людей и стволы послать – у других отобрать! Так те, другие, и отдадут, держи карман шире… А Головин и Чепурин через несколько дней мою работу разбирать будут, вот когда они на мне отыграются! Резерв им отдать? Так весь мой резерв одно отделение…

Хуже было другое: посылаю я, к примеру, звено к Суходольскому, а по дороге его перехватывает старший по званию Баулин и приказывает работать с ним. А разве майора ослушаются? Так людей Баулин перехватил, а мне сообщить забыл, но ведь я‑то уже отметил, что послал Суходольскому звено! Он его ждёт не дождётся и, легко понять, шлёт мне по радио самые добрые пожелания.

Пока Вася был РТП и на непрерывной связи, мне ещё было полегче, а когда он по воле событий переключился на спасание и потерял контроль за обстановкой, то до прихода Кожухова фактически РТП оказался я. В этот отрезок времени я каждую минуту терял по килограмму живого веса, ибо на пожаре были задействованы почти все силы гарнизона, а командовать я даже своей Лизой не научился. Не припомню, испытывал ли я в жизни такую радость, как тогда, когда, взмыленный, прибежал Кожухов.

Могут спросить, как это так, капитан Рагозин, молоко, можно сказать, на губах не обсохло – и штабом командует? Поумнее никого не нашлось?

Поумнее были, даже рядом стояли – заместители Кожухова по профилактике и по технике. Они превосходно видели, что в силу обстоятельств я начал выполнять обязанности РТП, но в мою работу не вмешивались, разве что будто про себя советы давали. Почему? А потому, что в нашем боевом уставе записано: «Отдача на пожаре приказаний старшим начальником пожарной охраны, минуя руководителя тушения пожара, является моментом принятия на себя руководства тушением пожара». Усекли? Этот пункт – один из наиважнейших в нашем уставе, благодаря ему далеко не каждый вышестоящий начальник возьмёт на себя смелость давать нам указания. А оба этих зама, отличные специалисты в своих областях, опыта тушения пожаров не имели – им по должности не полагалось этим заниматься. Но они молчаливо признавали, что капитан Рагозин с его «молоком» всё‑таки лучше владеет обстановкой. Сам, своими руками памятник бы отгрохал человеку, который этот гениальный пункт придумал!

И только с приходом Кожухова мы обрели настоящего, стопроцентного РТП. Даже не гора с плеч, а целый Эверест!

Четвёртая помеха, она же самая главная: человек за двадцать самого высокого городского и областного начальства.

Сей момент щепетильный, и прошу понять меня правильно. Мы люди служилые, на плечах погоны и живём мы по уставу, то есть обязаны к начальству относиться со всевозможным уважением. Раз ему по должности положено выезжать на все крупные пожары, – пожалуйста, милости просим: стойте рядышком, смотрите и переживайте, но, превеликая просьба – молча, ибо для того, чтобы тушить пожар, нужны специальные знания и опыт, каковых у вас нет. А ведь бывает, что на повышенные номера министры иной раз приезжают. Представляете, каково капитану командовать, когда министр на него смотрит?

Однако продолжу. Начальство на пожаре – это в хорошо и плохо. Хорошо потому, что оно своими глазами видит обстановку и убеждается, что пожарные не зря свой хлеб едят. А плохо потому, что оно желает всё знать и посему требует непрерывной информации. И если бы только это! Оно ещё и советует, как тушить пожар, а то и приказывает – нам, профессионалам! А это уже совсем скверно.

Представьте себе на минутку горящий Дворец, сотни штурмующих его пожарных, десятки машин и лестниц – и всем этим хозяйством нужно эффективно руководить, ни на что другое не отвлекаясь. А теперь представьте вокруг меня человек двадцать пять начальников – возбуждённых, беспокойных, желающих немедленно знать, что будет дальше, неудовлетворённых, конечно, тем, что тушим и спасаем мы медленно, не так, как это, по их мнению, следует делать. И почти каждый из них что‑то спрашивает, предлагает, подсказывает и приказывает – кому? Человеку, у которого в руках все нити, – начальнику штаба.

Особенно доставалось мне от генерала Ермакова, начальника УВД, которому подчинена и милиция, и пожарная охрана. Интереснейшая личность, герой войны, двух написанных о нём книг и одного кинофильма, кавалер не юбилейных, а боевых орденов. Он и для нас много делал: выбивал фонды на технику, обеспечивал жильём, защищал при неудачах – низкий поклон ему за это. Но лучше бы на пожары он не приезжал!

– Капитан, ты что, не видишь, люди на шторах висят?!

– Так точно, товарищ генерал, лестницы уже выехали.

– Капитан, почему до сих не тушат высотную часть?

– Пока не могут пробиться, товарищ генерал.

– Немедленно послать дополнительные силы!

– Посланы, товарищ генерал.

– Ещё послать! Сними отовсюду! Вот эти десять человек почему стоят без дела?

– Резерв, товарищ генерал.

– Немедленно послать резерв!

– Слушаюсь, товарищ генерал. (А я скорее руку отдам, чем свой последний резерв!)

– А почему?..

– А зачем?..

– А куда?..

У меня секунды нет, в ушах трещит от информации, связные с боевых участков в очередь докладывают, мне тришкин кафтан латать нужно – затыкать одни дыры за счёт других… Ну, думаю, извините, товарищ генерал… И я отмочил такое, что в мороз и ветер вспотел от своей неслыханной смелости… Но зато больше мне никто не мешал.

Ещё об одном обстоятельстве, которое сильно затрудняло боевые действия.

До тех пор, пока огонь не врывался в помещения, главным врагом находившихся там людей был дым. Он проникая в комнаты даже при закрытых дверях – через щели, вентиляционные отверстия. Во многих случаях, когда люди проявляли находчивость и затыкали щели всем, что попадалось под руку, дым пробивался не так сильно, но часто люди распахивали или разбивали окна.

С верхних этажей вниз то и дело летели стёкла – тяжёлые, иной раз вместе с рамами, попадёт в человека – разрубит, как мечом. Одним таким стеклом врезало по трёхколенке, с которой перебирался на штурмовку Лавров: к счастью, он успел зацепиться за подоконник. Другой осколок весом с добрый пуд рубанул по кабине автолестницы, третьим выбило из рук солдата и покорежило пеногенератор. Летели вниз и другие предметы: так, с восьмого этажа музыканты из ансамбля стали выбрасывать инструменты, а в одном шаге от Славы Нилина в асфальт врезался здоровенный контрабас, а с высотки, где на нескольких этажах были гостиничные номера, выбрасывали чемоданы, портфели, шубы…

И всё пространство вокруг Дворца было усеяно битым стеклом, вещами… Словом, опасности подстерегали пожарных не только внутри Дворца, но и снаружи. Лично мне к тому же сильно мешало работать то обстоятельство, что каждую обнаруженную ценность бойцы приносили в штаб и клали на стол. Так у нас положено; любую ценность обязательно подбери и доставь в штаб.

На этом моменте я хочу остановиться. Из всех побасенок, что распространяют о нас обыватели, особенно болезненно мы воспринимаем одну: будто у погорельцев пропадают ценные вещи. Клеймо, и какое! Да будет вам известно, что никогда пожарный не польстится ни на какое барахло. Нет для пожарного худшего оскорбления, чем обывательские обвинения в мародёрстве. У нас даже чувство юмора исчезает, когда слышим об этом, выть на луну хочется. Дед за свою долгую пожарную службу знал только одного, который положил и карман магнитофонную кассету и то ли забыл, то ли намеренно не отдал. Год разговоров было, выгнали парня из пожарной охраны с «волчьим билетом».

Так разговор о ценностях я затеял потому, что во время Большого Пожара с полчаса был миллионером. Ну, может, и не миллионером, но такого количества денег ни я, ни кто другой из наших ребят в натуре не видывали.

Первую кучу денег приволок и шмякнул мне на стол боец из отделения Деда – из кассы, где человек пятьсот зарплату должны были получить, да не успели, деньги поздно доставили; Никулькин из буфета пачку принёс, потом несли из кассы кинотеатра, откуда кассирша сбежала, из разбитых чемоданов и сумок, из шуб и пальто – не считал, но думаю, тысяч пятьдесят, а то и больше на столе было. Грузиков не хватало на пачки класть – чтоб не сдуло, да и работать купюры мешали, мой пластик с планом закрывали. Поэтому я вынужден был попросить, чтобы милиция эти пачки её штабного стола убрала.

 

О том, что Ольга с Бубликом находятся в киностудии, мне по телефону сообщила Нина Ивановна.

Я поднял голову – и тут же их увидел, Ольгу с Бубликом на руках.

К этому времени на пятом и шестом этажах пожар был локализован. По всем трём внутренним лестницам на верхние этажи пробивались подразделения самых лучших наших тушил – Головина, Чепурина, Баулина, Говорухина и других, с фасада людей снимали по трём тридцатиметровкам, со двора работали две тридцатиметровки и одна пятидесятиметровка, это не считая трёхколенок и штурмовок; наиболее серьёзная обстановка сложилась на восьмом, девятом и десятом этажах (до высотки дело ещё не дошло), особенно с правой стороны, где находились хореография, народный театр и киностудия: здесь из большинства окон полыхало, поэтому с автолестниц работать было практически невозможно.

Но если в коридоры восьмого и девятого ребята уже пробились и вовсю их тушили, если в левое крыло десятого, в выставочный зал пробился Дед, то с правым крылом дело обстояло куда хуже: сотни горящих коробок с кинолентами создали здесь такую высокую температуру, что больше трёх‑четырёх секунд ствольщики не выдерживали.

Невозможно было в киностудию пробиться и со двора – по тем же причинам, что и с фасада.

Десятый этаж на те минуты стал для нас главным: и потому, что здесь находилось много людей, и потому, что именно через него лежал единственный путь к высотной части.

Ещё об обстановке. К этому времени работать стало полегче: во‑первых, генерал Ермаков создал вокруг Дворца мощное оцепление и никаких зевак не допускал; во‑вторых, десятки машин «скорой помощи» немедленно эвакуировали всех спасённых; и в‑третьих, специально для начальства Кожухов создал «ложный штаб» с телефоном и прикрепил к начальству связного офицера.

Теперь нам ничего не мешало – кроме пожара.

В нескольких словах перечислю, что я видел одновременно. В окне десятого этажа то появлялась, то исчезала Ольга с Бубликом.

Слева от них, между восьмым и девятым, висел на шторе ассистент Ольгиного мужа Валерий. К нему уже почти долез по штурмовке Володя Ннкулькин.

На левом крыле Юра Кожухов уже забрался по штурмовке к окну диспетчерской и полез на подоконник. Через минуту‑другую ему суждено будет знать, что его Вета задохнулась в дыму.

В нескольких шагах от меня ступил на землю с тридцатиметровки шахматный маэстро Капустин. Он бессмысленно улыбался, махал рукой – и вдруг рухнул в обморок.

Из доброго десятка неотложных проблем, которые надлежало немедленно решать, я сконцентрировался на Ольге с Бубликом. Сколько они продержатся, знать я не мог, но сознавал, что счёт идёт на минуты, а то и на секунды.

Чепурин, с которым Кожухов связался по радио, чётко доложил: чтобы протушить фильмотеку, ему необходимы два ствола А. Пока мы с Кожуховым ломали головы, где их взять, появились Вася и Лёша, подпаленные, прокопчённые, но удовлетворённые – с литобъединением они сработали на пятёрку.

Я ввёл Васю в обстановку. Он отрешённо слушал, смотрел наверх и думал. А у меня не было времени ему сочувствовать, мне нужно было добыть стволы и пеногенераторы.

Вася перекинулся несколькими словами с Лёшей и подошёл к Кожухову. Полковник начал было проявлять заботу – у Васи были обожжены веки и брови, но он отмахнулся. Весь разговор шёл при мне.

– Товарищ полковник, разрешите со связным пробиться в киностудию.

– Каким образом?

– Через крышу технического этажа.

– Хорошо продумал?

Полковник разговаривал с Васей и смотрел на сына, который появился в окне, прокричал что‑то ребятам и стал спускать на спасательной верёвке тело Веты.

– Так точно, товарищ полковник…

– Хорошо, – Кожухов оторвал взгляд от окна. – Не забыли перезарядить КИПы?.. Если пробьёшься, доложишь, как по крыше подобраться к высотной части.

Вася с Лёшей побежали к центральному входу.

– По крыше… – как бы про себя пробормотал Кожухов. – По крыше… Дима, а если попробовать с крыши кинотеатра?

Я даже сначала не понял, что это ко мне – полковник никогда не называл меня по имени. И уж совсем не догадывался, какая замечательно дерзкая, воистину гениальная идея пришла в его голову. Я думал о Васе и Лёше.

Как потом рассказал Лёша, в лифтовом холле десятого Чепурин хорошенько полил их водой, и они по винтовой лестнице прорвались на крышу. Но спуститься с технического этажа на десятый оказалось невозможным – помните решётчатую металлическую дверь, преградившую дорогу Ольге? Даже Лёша с его богатырской силой не смог ту дверь сломать – лом, пожарный лёгкий, для такой работы не годился, нужен был лом тяжёлый.

Вася заметался по крыше и надумал такую штуку: обвязался спасательной верёвкой, велел Лёше держать покрепче, лёг, заглянул вниз и стал звать Ольгу. Ольга говорила, что ушам своим не поверила – думала, галлюцинация, уж очень тогда ей было плохо. Но высунулась, откликнулась на авось: «Мы здесь, Вася, мы здесь!» Они оказались примерно в шести метрах книзу и чуть правее. С этого момента я всё видел сам. Достигнув уровня окна, Вася вцепился в подоконник, прыгнул в комнату – а оттуда дым уже столбом валил, и через полминуты Лёша поднимал Ольгу с Бубликом наверх. Потом снова спустил верёвку и поднял Васю.

На эту сцену многие смотрели оцепенев. Вася ещё дважды спускался, кого‑то обвязывал, и Лёша поднимал. А потом Чепурин протушил фильмотеку и спасал людей обычным путём.

Вот такая история. Дальше была крыша с её морозом и ветром, затем минут через пятнадцать Ольгу, Бублика и двоих других удалось переправить по внутренней лестнице и оттуда в больницу, а Вася с Лёшей по той же крыше технического этажа побежали на разведку к высотной части.

 

Странная вещь! Когда Лёша поднял Ольгу с Бубликом на крышу, я машинально взглянул на часы: было 19.34; значи<