Colin Laney: приветствую тебе мое приветствие

 

Но тут же стер строчку и вышел.

Что я ему скажу? Я для него – напоминание о той реальности, от которой он убежал.

Это открытие выбило меня из колеи: оказывается, узнать, чем занимается сегодня твой старый знакомый – не всегда весело. Поэтому, когда я начал скармливать алгоритму фотографии и образцы текстов отца, у меня было плохое предчувствие. Я боялся, что машина выдаст свидетельство о смерти или справку из вытрезвителя – или еще что похуже: хотя что может быть хуже двух этих опций? Я совсем ничего не слышал об отце с тех пор, как… даже не знаю, с каких пор. И это странно, но Кусто не нашел никаких совпадений в сети. Я думал, это баг системы, но оказалось – нет. В сети действительно не было цифровых следов Павла Портного‑математика. Последние записи из его налоговой декларации датировались 2010 годом, а потом он уволился из Обнинского университета атомной энергетики – и исчез. Такое резкое исчезновение возможно, только если человек ушел в монастырь. Впрочем, не удивлюсь, если окажется, что так оно и есть – и через десять лет он постучит в мою дверь, облысевший, с длинной лопатоподобной бородой, одетый в монашескую рясу.

Рабочий день уже подходил к концу, и я ради смеха стал настраивать Кусто на деанонимизацию D. Ввел базовые характеристики и стал смотреть.

Уже через полчаса D появился в чате.

 

D: какого хера ты делаешь

Colin Laney: ты о чем?

D: ты знаешь о чем выруби шарманку

 

Я посмотрел на часы. Надо же, как быстро узнал. Последние сомнения в том, что D – сотрудник Компании, отпали.

 

Colin Laney: просто тестирую систему не паникуй хотел проверить твою бдительность

D: проверил вырубай

D: неужели тебе действительно так нужно знать кто я

D: хаха

D: а прикинь в итоге выяснится что я просто робот, прошедший тест тьюринга

D: а почему бы и нет

D: вы же там у себя ии разрабатываете

D: или вот еще круче представь что ты на самом деле всего лишь персонаж романа а я автор

D: и в этом чате я как бы общаюсь с тобой и влияю на твою мотивацию и могу одним щелчком просто взять и убить тебя или свести с ума как в том романе набокова

Colin Laney: ты обкурился что ли?

D: чуть чуть

D: ты никогда не думал почему я не пользуюсь знаками препинания

Colin Laney: думал. Моя теория: знаки препинания убили твоих родителей, и их не‑использование – твой вид протеста.

D: хахаха зачет

 

* * *

 

И знаете, что? Я правда гордился своим изобретением. И сейчас горжусь. Несмотря ни на что. Но Петро – Петро был типичным Петро.

– Мое лицо, – ворчал он, – это мое личное пространство, и мне не нравится, когда его используют для того, чтобы узнать обо мне то, что я, возможно, не хочу выдавать.

– Никто не претендует на твое личное пространство, бро. Если не хочешь ничего выдавать – ходи в парандже. Кусто и Убик нужны не для слежки, их цель – сбор и анализ информации. Информации, которая потенциально может помочь тебе: прогнозировать твое состояние, предсказывать болезни, лечить депрессию. Ради этого можно чуть‑чуть и пожертвовать «частной жизнью».

– Слышал историю про супермать?

Мы стоим на балконе. Девятый этаж, полночь. Всю неделю по телику обещали звездопад – он выпадал прямо на день рождения Петро. И вот мы уже полчаса стоим на холоде – минус пять градусов – оба в куртках, шарфах и шапках. Петро пьет вино прямо из горла, мы оба пьяны, – несильно, но достаточно, чтобы начать выяснять отношения. Небо чистое, темное, район спальный, поэтому звезды тоже на месте, – но пока не падают. Оля уже несколько раз выходила к нам и звала назад, но мы упрямо стоим на морозе – забыли про небо и про звездопад – и теперь, как обычно, болтаем за жизнь.

– Чего?

– Ну, супермать. – Петро делает глоток из горла, вытирает рот тыльной стороной ладони, шмыгает носом. – В Екатеринбурге сейчас женщину судят за жестокое обращение с сыном. Она приковала его наручниками к батарее за то, что он, цитирую, «дружил не с теми друзьями». Ну, не нравились ей его друзья, понимаешь? А на уговоры он не реагировал. Вот она и решила «по‑матерински» защитить его от «плохой компании» – и пока он спал, приковала к батарее.

Я засмеялся.

– Прикалываешься?

– Не‑а. Реальная история. Мать приковала сына к батарее, потому что боялась, что он спутается с хулиганами и они его испортят, собьют с пути истинного, или типа того. Она сделала это из чистой любви, как ты понимаешь, такая вот гиперзабота. При этом она, конечно, его и пальцем не тронула. Насилия, во всяком случае физического, не было. Она продолжала кормить его, давала ему смотреть телевизор, помогала делать уроки…

– Погоди, а как он в школу ходил?

– А он не ходил. Она позвонила в школу и сказала, что он заболел. А потом позвонила на работу и взяла отгул на две недели. Ей было несложно – работала то ли на мясокомбинате, то ли еще где‑то, не помню. Это неважно для истории. И, в общем, две недели держала сына прикованным к батарее.

– А в туалет он как ходил? Мылся как?

– В том‑то и дело, ее план был очень плохо продуман, как видишь. Куча сложностей. Градус любви к сыну сильно превышал градус интеллекта. Увы. И никакого плана, по сути, не было – она просто держала его на привязи, чтобы оградить его от общения с «плохими» друзьями. То есть «как бы чего не вышло». Она надеялась, что сможет перевоспитать сына, внушить ему свою любовь, перековать его характер. Но. Прошло две недели, а он ненавидел ее все сильнее. И она не могла понять почему. А потом она пошла за хлебом в магазин, а сын тем временем разбил окно табуреткой и стал звать на помощь. Приехала полиция – а дальше суд, журналисты и слава. Сомнительная, но слава. Теперь мать судят, и лично для меня самое интересное – это ее реакция на обвинения. Видишь ли, в чем дело: она искренне не понимает, почему ее поступок незаконен и нарушает права человека. «Я ж мать! – кричит она. – Я желаю сыну только лучшего, я бы никогда не сделала ему больно, я забочусь о нем, не лезьте в мой воспитательный процесс, не вам меня учить!»

Я слушал его, облокотившись на парапет, и смотрел вниз, на ореолы света уличных фонарей.

– И знаешь что? – сказал Петро. – По‑моему, это отличная метафора того, о чем мы говорим. Ведь многие действительно встанут на сторону матери. И уже встали! Люди петиции создают и подписывают, чтобы ее освободили. Сын‑то в порядке. В самом деле: она ж мать, она защищала сына от плохой компании (опять же, плохой, по ее словам; это еще надо доказать), пыталась уберечь его от ошибок. И неважно, что нарушила при этом базовые права человека.

– Посмотрим, – сказал я, – как ты запоешь, когда Леве стукнет тринадцать, он проколет уши‑ноздри‑язык, начнет хлопать дверью, слушать панк‑рок и подхватит трипак от случайной знакомой на рейв‑вечеринке.

– Об этом я и говорю, Егор. Поиск грамотного баланса между свободой и контролем – вот задача родителя. И правителя, если уж мы продолжаем метафору. Потому что перегиб в сторону контроля всегда кончается одинаково – наручниками на запястьях у несогласных. А потом – и у всех остальных. И, разумеется, все это всегда мотивируется заботой о них же. Я ведь уже пережил это отцовское чувство: держал небо над Левой, паниковал и из кожи вон лез, чтобы защитить его от мира, где столько острых предметов и тупых людей, я шагу ему не давал ступить без моего письменного разрешения. А потом понял, что если буду продолжать в том же духе – он меня возненавидит. Уж лучше панк‑рок и серьга в ухе, чем сломанная психика и полное отсутствие доверия. Ты хочешь знать, в чем моя главная претензия к этому вашему Оку Саурона?

– Ха‑ха, как смешно.

– …да в том же, в чем и к той супермаме из Екатеринбурга. Народ – не собственность государства, ребенок – не собственность родителя. Да и вообще, может быть, в этом вся проблема: когда власть набивается народу в друзья – это плохо; а когда лезет в его личное пространство – это беда.

Я вздохнул.

– Мы недавно тестировали алгоритм. Включили на месяц. Преступность снизилась. Два теракта предотвратили еще на стадии планирования. И это – за месяц. Ты ведь знаешь, что это так. Неужели ради этого не стоит чуть‑чуть пожертвовать этим вашим «личным пространством»?

Петро грустно улыбался, повернулся ко мне, лицо подсвечено теплым желтым светом из окна.

– Я не сомневаюсь в эффективности системы, Егор, но: кто сторожит стражей? – Посмотрел вверх и нахмурился. – Эй, да блин! Серьезно? – На чистое небо наползала огромная туча. – Мы тут полчаса уже стоим, вали отсюда! Слышь ты! Обзор не загораживай. – И погрозил туче кулаком.

Я засмеялся.

– Чего смешного? – спросил он.

– Да так. Детство вспомнил. Вы ж всегда с мамой грызлись. Ты вечно боролся с ее контролем, отстаивал свой личный, авторский хаос.

– Да? Не помню.

– Было‑было. Она рассказывала, как ты в четыре года ей назло пытался утонуть в бассейне, потому что она заставляла тебя ходить на плавание, а ты не хотел.

Петро покачал головой:

– Это неправда. Я не назло пытался утонуть, я действительно чуть не утонул. Это она тебе сказала, что я «назло»?

Дверь балкона открылась – Ольга:

– Хотела напомнить, что у тебя есть сын, и он спит. А ты тут орешь.

– Прости, Оль, – вздохнул Петро и показал в небо. – Просто эта дурацкая туча хочет испортить мне день рож… – Но Оля уже захлопнула дверь.

Минуту мы молча стояли, вскинув головы, как два сумасшедших уфолога в ожидании инопланетного вторжения. Туча продолжала наползать на звездное небо – это выглядело тоскливо, Петро бормотал в адрес тучи проклятия, желал ей выйти замуж за алкоголика.

– Или еще та история с конструктором, – сказал я.

– А что с ним? – спросил он, не отрывая взгляда от тучи.

– Ты кидался детальками конструктора в корзину для мусора – это была твоя игра «конструктор‑бол». Мама наказала тебя, сказала, что конструктор нужен для того, чтобы собирать из него модели, создавать что‑то новое, а не бросаться им в ведра. В итоге ты ссыпал весь конструктор в мусорное ведро и сказал: «Вот, держи, я собрал модель мусора».

На этот раз он захохотал, сделал еще глоток вина, шмыгнул носом.

– Боже, как холодно. Всего минус пять, почему так холодно? – Посмотрел на меня. – Совершенно не помню этого. Мне казалось, я был очень послушный и тихий ребенок.

Я покачал головой. Лицо замерзло, онемело, я растирал щеки ладонями. Хотелось вернуться в теплую квартиру, но я стоял здесь – мне было плевать на звездопад, я стоял тут из солидарности с братом, он так обрадовался, когда узнал, что в ночь на его день рождения случится «крайне редкое природное явление», а теперь эта туча – наползала не только на небо, но и на его личный праздник.

– Может, и послушный, – сказал я. – Но тихий – точно нет. Когда покушались на твой личный хаос – ты включал Уильяма Уоллеса. В любом случае теперь я понимаю, откуда она взялась.

– Кто – «она»? – Снова не глядя на меня. Стоит, смотрит вверх. А я смотрю на него, и мне обидно, дико обидно осознавать, что он не только не гордится мной, но и вообще считает мою работу вредной.

– Эта твоя метафора. В которой государство – это дура‑мать, приковавшая сына к батарее во имя «его же блага». Это даже как‑то забавно, если подумать. Но я ведь не об этом: только подумай, наши алгоритмы могут по фотографии поставить диагноз, определить психическое состояние – увидеть психопата до того, как он что‑то совершит; обнаружить террориста до того, как он успеет собрать бомбу, отследить его, отталкиваясь от списка его покупок в аптеке; это новый уровень мышления; новый уровень безопасности. Лицо человека, – я ткнул пальцем ему в нос, – на нем все написано: счастье, агрессия, интеллект. Если мы правильно настроим свои алгоритмы, мы сможем предотвращать самоубийства, теракты, сможем диагностировать депрессию на ранней стадии, понимаешь? Я говорю о прорыве.

– А частная жизнь?

– Какая частная жизнь? Люди сами по своей воле выкладывают в сеть всю информацию о себе. Фотографии, адреса, списки покупок. И сами ставят галочку «согласен» в лицензионных соглашениях. Мы используем только те данные, которые люди сами несут в сеть. И вообще, если я скажу тебе, что твои личные данные – твои фотографии, например – в перспективе могут помочь найти пропавшего без вести человека или понять, как лечить биполярное расстройство, – как ты поступишь?

Петро покачал головой:

– В том‑то и проблема, Егор.

– В чем?

– Что бы мы ни делали, все равно получается автомат Калашникова. Из каждого технического прорыва всегда торчит милитаристская грыжа. И что с этим делать – я не знаю.

Я смотрел на профиль Петро, мне хотелось ударить его, я зажмурился и несколько раз выдохнул. Потом сказал:

– Арпанет.

– Что?

– Арпанет. Это компьютерная сеть, которую создали в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году в США. Знаешь, кто был заказчиком? Министерство обороны. Они решили создать сеть передачи данных на случай войны с СССР. Вояки, которых ты так презираешь, стояли у истоков интернета. Так что давай без анекдотов про автомат Калашникова, ладно? Тефлоновые покрытия, микроволновые печи, спутники‑GPS – все это начиналось как военные разработки. И если ты такой принципиальный пацифист – то выкинь свой мобильник и залезай жить обратно на дерево!

– Эй, да чего, Егор, куда ты? Сейчас звездопад начнется!

– В жопу твой звездопад.