Бедствие как оружие информационной войны

20.09.2013

Не раз зарекался не участвовать в передачах телевидения – очень часто все оказывается не так, как обещают, когда приглашают. Или сказанное тобой полностью вырезают, или еще хуже – вырвут из контекста пару фраз, так что ты выглядишь идиотом, который несет чепуху. Но в прошлую пятницу опять дал маху – позвали на обсуждение проблемы износа жилищного фонда. У вас, мол, такая интересная книжка об этом есть. Я, как ворона, каркнул во все воронье горло и поехал в «Известия‑ТВ». Шикарная студия, симпатичные люди, приветливая ведущая.

Началась передача. Оказалось, совсем на другую тему – о пожаре в психоневрологическом интернате, который произошел накануне в деревне Лука Новгородской области. Как сообщали, вероятные причины возгорания – неисправность электропроводки или неосторожное обращение с огнем. Случилась беда – погибли 36 человек, в том числе санитарка, которая вывела из горящего дома 23 больных.

О чем здесь говорить! Пожаров стало много – и дома обветшали, и электропроводка, и состояние людей неблагополучно. Утратили осторожность, чувство опасности, очень много людей у нас погибает от «неестественных» причин. Практически все живем в стрессе, психика повреждена тяжелой культурной травмой 1990‑х гг.

Показали ужасные кадры с места событий, и ведущая говорит: «Вот, это традиционная для России жестокость к душевнобольным людям, вообще к людям, непохожим на других. Беспомощных людей оставили без защиты, и они сгорели».

Я давно так не удивлялся, уже лет 15 такого не слышно. В одной фразе несколько диких концепций! «Причем тут, – говорю, – традиции России? Ветхий деревянный дом, пожароопасный. Вы же знаете, что у нас 25 лет идет реформа, строительство больниц практически прекращено, как и капитальный ремонт старых зданий. Это простые и очевидные причины, зачем тут приплетать жестокость? Конечно, и люди не берегутся, травм очень много – посмотрите, как ведут себя на шоссе. Это наша общая беда, люди перенесли тяжелый период, но ведь пережили его благодаря взаимопомощи».

Кстати, о «цивилизованных» странах. Там теперь новая политика – закрывать психиатрические больницы и выставлять пациентов на улицу. Свобода! А прежде всего – экономия. Главный психиатр Нью‑Йорка, сам из католиков, с горечью писал: «Беззаветные защитники так называемой свободы обрекают этих отверженных на жалкое существование, таящее большую опасность для них самих и, нередко, для общества». А в обзоре о состоянии психиатрических больниц на Западе эксперт из Швеции замечает, что «к психопатам очень хорошо относились в больницах России и избивали ногами в США». Под Россией имеется в виду СССР, но это еще не изменилось. При всей бедности и дефектах наших больниц – почему бы это?

Теперь о пожарах. В перестройке раздули эту тему – гибель в огне производит особенно сильное впечатление. Тогда ТВ этим сильно злоупотребляло. Помню пожар в гостинице «Россия», где погибло четыре человека. Какие делались выводы: преступное использование горючих материалов; СССР не дорос до высотных гостиниц; пожарные не имеют длинных лестниц. Все правильно – если бы не вывод, что «Россия неспособна» (а вот Запад – тот да!). И никто не дал тогда фактическую сводку о положении с пожарами на Западе. А если бы дали, то вопрос вывернулся бы наизнанку: как СССР сумел, не имея ни того, ни сего, обеспечить столь низкий уровень опасности?

В Сарагосе (Испания) в начале 90‑х гг. при мне случился пожар в дискотеке. Никто из танцевавших внизу, в зале, об этом и не узнал – все умерли. Пятьдесят два трупа вынесли и положили на тротуаре. Загорелся диван, и образовались столь ядовитые тяжелые газы, что смерть людей была моментальной – официант так и остался стоять за стойкой с бутылкой в руке, мертвый. Разве правые использовали этот случай для критики правительства социалистов или испанских традиций? Такое и в голову никому не пришло. Газеты опубликовали сведения о подобных пожарах в дискотеках США, и оказалось, что трагедия в Сарагосе – рядовой случай. И никакого комплекса неполноценности у испанцев никто не стал создавать.

Этот довод на телевидении пропустили мимо ушей. Опять стали давить на жестокость: почему, мол, не помогли людям выбраться из дома? Я чуть не подпрыгнул: только что было сказано, что санитарка одна вывела 23 больных – в темноте и в дыму. И сама сгорела, снова войдя в огонь. У нее осталось четверо детей. Как тут можно говорить о жестокости? Ведь она была одна, больше персонала не было. Но и за это уцепились! Почему не было медработников – какая жестокость!

Рядом со мной сидел врач‑психиатр, стал мягко объяснять, каков штат таких интернатов и какова оплата труда санитарок и медсестер. Он еще пытался дать понять, как трудно вывести из горящего дома умственно отсталых людей, разбуженных среди ночи пожаром.

Тогда ведущая подошла с другой стороны: «Больные не могли выйти потому, что их перед сном накачали амизином!» (я могу ошибиться в названии, но поиск в Гугле показал, что такой препарат есть – для стимулирования нервной системы, дают и людям, которых мучают кошмары). Накачали! Психиатр объяснил, что это нормальная практика: амизин успокаивает и улучшает сон. Его стали спрашивать, разве нет чего‑нибудь получше? Он ответил, что сейчас появились препараты лучше амизина, но очень дорогие. Их пока в больницах не используют. Какое это вызвало возмущение: «Экономить на больных! Какая жестокость!»

У меня на это вырвались грубые слова, виноват. «Вы, – говорю, – хотите, чтобы и олигархи могли покупать яхты длиной 500 метров, и чтобы душевнобольным давали дорогие лекарства, поместили в новенькую больницу и дали им сиделок вместо одной санитарки. Так не бывает! Вы как будто с Луны свалились».

Больше длинных фраз мне сказать не удалось, но кое‑что я еще прокричал.

Показали ролик «из Интернета»: где‑то на юге, в большом парке психбольница. Кто‑то издалека снимал. В загонах, огражденных проволочной сеткой, по одному прогуливаются больные, некоторые иногда кричат что‑то нечленораздельное. Ведущая говорит: «А это разве не жестокость нашего государственного здравоохранения? Этот ролик уже посмотрели в сети 140 тыс. человек!» Психиатр опять объясняет: «Это больные, которые могут нанести вред себе и окружающим. Но им же надо гулять. Как Вы представляете, это можно сделать?» Ему не поверили – это, мол, издевательство над больными. Я подал голос: «Вы хотите сказать, что врачи пытают больных?»

Это рассердило ведущую, и она рубанула: «А в Интернете пишут, что эти больницы для душевнобольных специально поджигают. Таково наше общество». Я только успел спросить: кто конкретно поджигает – врачи или полиция? Но время передачи закончилась.

Меня поражает, как легко некоторые интеллигентные люди используют явления, кричащие о большой беде всего общества и государства, как повод лягнуть Россию. И ее традиции, и население, и врачей с сестрами, которые с ничтожными зарплатами тянут тяжелейшую лямку в нашем ветшающем здравоохранении, пока еще государственном. Надеюсь, что эта передача уже не донесется до глаз и ушей той жертвенной санитарки, которая успела спасти 23 человек.

 

 

ЧЕЛОВЕК ИЗ ПОДПОЛЬЯ

26.09.2013

Посмотрел на канале «Культура» фильм‑спектакль «По поводу мокрого снега» (режиссер Кама Гинкас). Неожиданно он оказался «сообщением» в ту центральную тему, которую мы обсуждаем последние полгода, а до этого смутно обдумывали.

Сценарий написал Кама Гинкас по повести Достоевского «Записки из подполья» (1864 г.). Я постановок Гинкаса до этого не видел, телевизор почти не смотрю, и фильма бы не заметил. Но меня предупредил сын, он – художник этого фильма. Снимали они зимой, в самые морозы, в руинах поместья в Подмосковье, и все было странным. Работали по 14 часов, по колено в снегу, промокшие насквозь, главный актер (Девотченко) обморозил руку. Реальные руины – это не павильон.

Мне казалось вообще невозможным снять связный фильм по этому тексту Достоевского, перевести его на понятный язык и в художественные образы. Какие тут могут быть декорации и костюмы, как показать перескоки во времени, следуя потоку сознания «человека из подполья»? Сын искал всякую рухлядь, я привез ему пачки газет еще советских времен, которые зачем‑то хранил на чердаке, а теперь уж стал жечь в печке. И в фильме увидел эти газеты – нормально! Даже какая‑то красота во всем этом ужасе подполья обнаружилась. Думаю, Достоевскому понравилось бы – он не упрощал свои идеи.

Почему я назвал этот фильм «сообщением»? Фильм называется «По поводу мокрого снега», это название второй части повести, но сценарий сделан на основе обеих частей. Первая часть – «Подполье». Я студентом пытался прочесть повесть, не смог. Но из первой части кое‑что врезалось в память, хотя в тогдашней жизни все это казалось каким‑то бредом, психическими вывертами, которые в реальной жизни встречались, но очень редко. Точнее, были редкими в тех кругах, где вращались обычные («средние») люди. Потом такие странности стали попадаться чаще, а уже в перестройку «подполье» раскрыли, и оттуда повалил как будто другой народ. Было, впрочем, видно, что они соединились между собой в общность раньше – «на кухнях».

В своих ранних (романтических) антиперестроечных статьях я даже прибег к образам из «Подполья» – выбрал то, что раньше запомнил, но опять же, читать всю повесть не стал, не до того было. А Кама Гинкас удивительным образом извлек у Достоевского целый букет идей, которые оживляют абстрактный образ «обитателя подполья», что сложился у меня в перестройку. Художественное знание – великая сила. Не важно даже, с какой позиции Кама Гинкас описал это явление, в этот оживленный образ полезно сегодня вглядеться всем нам. Именно этот культурный тип «обитателя подполья» сломал хребет СССР, господствует сейчас в России – и ей сломает хребет, пользуясь нашим незнанием и непониманием, – если мы не преодолеем наше «неполное служебное соответствие».

Рис. 1. Эскиз костюма к фильму «По поводу мокрого снега» (автор – Георгий Кара‑Мурза)

 

Глеб Павловский в 1991 г. опубликовал такие откровения о «его народе», интеллигенции: «Русская интеллигенция вся – инакомыслящая: инженеры, поэты, жиды. Ее не обольстишь идеей национального (великорусского) государства… Она не вошла в новую историческую общность советских людей. И в сверхновую общность “республиканских великорусов” едва ли поместится… Поколение‑два, и мы развалим любое государство на этой земле, которое попытается вновь наступить сапогом на лицо человека.

Русский интеллигент является носителем суверенитета, который не ужился ни с одной из моделей российской государственности, разрушив их одну за другой… Великий немецкий философ Карл Ясперс прямо писал о праве меньшинства на гражданскую войну, когда власть вступает в нечестивый союз с другой частью народа – даже большинством его – пытаясь навязать самой конструкции государства неприемлемый либеральному меньшинству и направленный против него религиозный или политический образ».65

Конечно, Павловский сильно преувеличивает, говоря за всю «русскую интеллигенцию». Но сказанное надо учитывать, так как та часть интеллигенции, о которой он говорит, оказалась очень влиятельной. Интересно, читал ли он перед тем, как написать свою статью, «Записки из подполья»?

Сам Достоевский в примечании так объяснил идею повести: «Такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны существовать в нашем обществе, взяв в соображение те обстоятельства, при которых вообще складывалось наше общество. Я хотел вывести перед лицо публики, повиднее обыкновенного, один из характеров протекшего недавнего времени… В этом отрывке, озаглавленном “Подполье”, это лицо рекомендует самого себя, свой взгляд и как бы хочет выяснить те причины, по которым оно явилось и должно было явиться в нашей среде».

Не будем спорить с Достоевским, но, по‑моему, причин появления такого типа «в нашей среде» ему открыть не удалось, однако он подметил ряд корреляций, которые могут служить эмпирическими диагностическими признаками. Тем‑то и интересным мне показался фильм, что он показал это явление вне времени, но явно в нашем пространстве. Стена в этом «подполье» обклеена и старыми газетами с портретом Сталина, и нынешними демократическими газетами, тут и сломанная газовая плита, и киноаппарат, а через пролом виден прекрасный зимний пейзаж. И странный язык Достоевского кажется вполне адекватным. Хотя, наверное, с непривычки не всякий зритель вытерпит, если сразу не заинтересуется. Теперь‑то я после фильма вчитался, вжился и почти привык.

Дам короткую «объективку» героя (или «антигероя»), как его изображал и понимал сам Достоевский и как его воспринял я, еще не вникая в тему. Это разночинный интеллигент 60‑х гг. XIX в., чиновник (но не дворянин), по нынешним временам весьма и универсально образованный (в его монологах множество аллюзий, часто ироничных, на высказывания философов, ученых и писателей). Более того, его рассуждения логичны и проникнуты диалектикой. В примечаниях к повести (Г. Фридлендера, изд. 1982 г.) сказано: «В центре повести образ своеобразного “идеолога”, мыслителя, носителя хотя и “странной”, “парадоксальной”, но в то же время теоретически стройной, законченной системы взглядов». Насчет «теоретической стройности» – это метафора, парадоксальная система взглядов человека из подполья вряд ли может быть причислена к теориям.

Достоевский в дискуссии о повести сделал очень сильное утверждение: «Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону». Это уже гипербола – интеллигенты‑разночинцы, даже во всей их совокупности, были небольшой, можно сказать, маргинальной группой и никак не представляли «настоящего человека русского большинства». Да и вообще, попытка представить сущность «настоящего русского человека» (пресловутый национальный характер) – бесплодная затея. С изменениями сознания и бытия этот характер очень быстро меняется, не говоря уже о сложности и разнообразии всей совокупности русских (немцев, китайцев и пр.). Советские интеллигенты‑«шестидесятники» еще в начале 70‑х гг. и помыслить не могли, что через 15 лет станут уничтожать СССР.

Но, отодвинув гиперболу, признаем, что Достоевский разглядел тот тип, который в определенных условиях будет оказывать огромное влияние на «русское большинство», что его система взглядов таит соблазн, против которого русская культура плохо защищена. И Достоевский сделал вполне строгий научный вывод, что «причина подполья» заключается в уничтожении веры в общие правила – в том, что позже (в 1893 г.) Дюркгейм назвал аномией (безнормностью, отходом от общих правил).

Повторю: нельзя ожидать, чтобы Достоевский назвал причины этого сложного явления, которое в настоящий момент приобрело в России небывалые глубину и масштабы и может считаться главным препятствием для преодоления кризиса. Но историю болезни он изложил хорошо, причем выйдя далеко за рамки парадигмы Просвещения. Он дал постклассический анализ в методологии художественного знания (недаром Эйнштейн считал его своим учителем).

Что же мне показалось особенно ценным из того, что выбрал из текста Достоевского сценарист и режиссер? Я имею в виду не художественные приемы (хотя без них никакая идея не прошла бы, это не учебник). Я скажу о выводах из долгих рассуждений героя и развития ситуации. Эти выводы высказаны вскользь, без давления, но несут большой смысл. Это – на мой взгляд, преобразованный тем, что мы повидали за последние 25 лет. Думаю, раньше я бы этих выводов не заметил или принял за плод больного воображения автора.

Вот, коротко, о чем речь.

Тот «человек из подполья» говорит о себе: «Я бедный, но благородный. Так бывает – бедный, но благородный». Это его самосознание, хотя он во всех своих монологах именно этим сочетанием своих качеств объясняет свою исключительную подлость и желание унизить других людей. Он страдает от своей бедности и обид до такой степени, что получает от этих обид наслаждение. Но обидеть его, благородного, кажется ему такой несправедливостью, что она требует отмщения – и он мстит всем, кто ему попадается на пути и не может от него уклониться.

Американский социолог Р. Мертон подробно описал аномию среднего класса в предвоенных США. Там эта болезнь протекала проще и мягче. Желание попасть в «благородное общество», т. е. в высший средний класс или буржуазию, породило в США массовую беловоротничковую преступность. Признаком «благородства» там служили деньги, и их добывали неприглядными (в основном преступными) средствами. Просто и понятно, без всякой «достоевщины». У нас же это сопровождалось психологическими извращениями.

О 60‑х гг. XIX в. написал Достоевский. В 60‑е гг. XX в. мы вошли еще наивными и безмятежными. Большинство жило в локальном пространстве (например, общаясь в школе, вузе или на предприятии) примерно в одинаковых послевоенных материальных условиях. Очень немногие думали, что они «бедные, но благородные», это казалось чудачеством, их даже любили и старались ненароком не обидеть. Но потом это, тогда странное, сословное чувство стало как будто заражать людей и приобретать агрессивный характер. Товарищи, от которых никогда бы раньше нельзя было этого ожидать, вдруг давали понять, что им «недоплачивают», что у них накопилась глубокая обида – выискивали по журналам сведения о зарплате в США работников их уровня, давали почитать другим. Это было неожиданно, потому что в научной лаборатории почти все ощущали себя муравьями, которые совместно делают общую работу, и это доставляло большое удовлетворение. Удавалось подработать – прекрасно, но обижаться? На кого?

Началась перестройка, и обиды «бедных, но благородных» заполнили эфир и прессу. Как оказалось, жестоко страдали креативные личности в СССР. Как они поносили «люмпенов и поденщиков», которые обирали их с помощью «уравниловки». Более того, они прямо декларировали свое право отомстить «люмпенам и поденщикам», даже самым жестоким и подлым способом (например, посредством безработицы). Мы это наблюдали как странный феномен, но под этим была и философская база, «законченная система взглядов».

Второе сложное следствие из этой системы взглядов состоит в том, что «человек из подполья», по его собственному мнению, осознает и переживает «все тонкости всего прекрасного и высокого». То есть он – человек не просто благородный, но и тонкий, культурный, духовный. И тут же он признается с удивлением, что «чем больше он сознавал о добре и о всем этом “прекрасном и высоком”, тем глубже он опускался в свою тину», – им овладевало желание сделать какую‑то гадость людям.

И с этим нам пришлось сталкиваться уже в 1970‑80‑е гг. Бывало, именно духовные и высоконравственные люди, которые считались «совестью сообщества», вдруг совершали такие подлые поступки, что столбенеешь. И он тебе объясняет, что это пришлось сделать именно из нравственных побуждений, и поэтому не надо это никому разглашать. Это – в малых коллективах, а уж что говорить о телевидении конца 80‑х гг. Немыслимые вещи творили молодые интеллектуалы, которые даже считались духовными авторитетами. Средний человек был к этому совершенно не готов.

В фильме эта особенность заострена, вся вторая половина ленты показывает эпизод, которому посвящена вторая часть повести. Герой, в нетрезвом виде впав в «переживание всего прекрасного и высокого», вцепился в попавшуюся ему жертву – проститутку Лизу. Он стал убеждать ее оставить порок, причем достиг такого уровня искренности и красноречия, что сломал все ее психологические защиты. Змей‑искуситель, натренированный в провокациях. Она поверила, полюбила его, ей уже открылся путь к преображению – и тут он наговорил ей гадостей, высмеял ее доверчивость, оскорбил. Он радовался, видя какую глубокую травму ей нанес. И ведь это его совершенство в провокации опиралось именно на способность к «переживанию всего прекрасного и высокого». Куда там американским белым воротничкам!

Наконец, в фильме представлено еще одно качество как необходимое условие для двух изложенных выше «парадоксов» (можно сказать, психологических извращений). Именно указав на это качество, Достоевский сделал важный шаг вперед от парадигмы Просвещения – прямо предсказав наступление постмодерна. Речь идет о том, что герой повести ставит «свое собственное, вольное и свободное хотенье» выше всех других ценностей и выгод. «Самая выгодная выгода» для человека из подполья – сделать то, что ему хочется, пусть даже ценой саморазрушения, даже вплоть до гибели мира. Достоевский заявил, что постулаты Просвещения, утверждающие рациональность индивида, его неуклонное стремление к расчетной выгоде и, таким образом, прогрессу, неверны в принципе.

Этот бунт иррациональности, отметающей выгоду и расчет, это стремление разрушить существующие структуры и институты и ввергнуть людей в хаос Достоевский обнаружил в озлобленном человеке из подполья. Но в других местах он предупреждал, что это – общее качество человеческой натуры. Оно подавляется культурой, солидарностью человека общественного, переплавляется в творчество и т.д. Но в условиях больших кризисов, когда на общественную арену из подполья выходит целый контингент обиженных талантливых (пусть и в разрушительном творчестве) людей, их пафос может передаться другим, еще вчера рассудительным и ответственным людям. При современных информационных технологиях это может вызвать целенаправленное или спонтанное «заражение» массового сознания с лавинообразным размножением «свободных радикалов». И происходит национальная катастрофа, которую невозможно объяснить в рамках рациональности Просвещения.

Это мы и пережили. Фильм Камы Гинкаса с удивительным, на мой взгляд, художественным мастерством открыл и сделал доступным широкой публике важные и актуальные для нас смыслы предвидений Достоевского.

Я бы посоветовал своим товарищам посмотреть, не торопясь, этот фильм. А потом прочитать или перечитать «Записки из подполья». Мне лично фильм очень помог.

 

 

ТАКОГО ДРЕМУЧЕГО СОЦИАЛ‑ДАРВИНИЗМА НЕ БЫЛО ДАЖЕ В XIX ВЕКЕ

24.10.2013

Массовая трудовая миграция в России – порождение глубокого кризиса после краха СССР – за двадцать лет обросла многими слоями проблем, перерастающих в угрозы. Массы людей из разных народов выброшены кризисом из своих семей и родных мест, ищут работу на «анклавных рынках труда», где правят теневые предприниматели и посредники, организованные преступные группы и коррупция. Конфликты интересов этих групп периодически приводят к вспышкам насилия, в эти конфликты втягивается часть местного населения, также живущего в состоянии стресса. Масла в огонь подливают СМИ: такие новости – их хлеб. «Этнические предприниматели» получают свои дивиденды, политизируя и обостряя национальные чувства и местного населения, и мигрантов, и их земляков на Кавказе или в Средней Азии.

Деятельность этих политиканов – важный фронт вязкого, неоформленного противостояния частей нашего расколотого общества, тоже очень рыхлых. В целом, подавляющее большинство населения, для которого сохранение и укрепление России объективно стало вопросом жизни и смерти, на этом фронте отступает. Массовое сознание заполнено множеством упрощенных стереотипов, которые ведут людей, как блуждающие огоньки. А те интеллектуалы СМИ, кто формирует язык (а значит и сознание населения), идут на этом фронте двумя колоннами – преследуя общую цель. Одна колонна создает из трудовых мигрантов образ врага, навязывая людям стереотип «Россия для русских!» Публицисты из другой колонны создают, часто в той же прессе, образ «русского националиста» как какого‑то дегенерата.

Вот, по поводу событий вокруг овощной базы в Бирюлево в одном номере журнала сошлись известные журналисты – Юлия Латынина и Николай Сванидзе.

Ю. Латынина требует закрыть Россию от «азиатов». Она убеждает, что их труд не нужен, что для них специально изобретают нелепые работы: «Не говорить, что в России “дефицит рабочих рук на рынке труда”. Если есть дефицит, значит, нет рынка. Если в стране относительный дефицит рабочих рук, как в Англии XIV в. после чумы, это прекрасно!..

Необходимо ввести визовой режим со странами Азии. Необходимо запретить созданные под мигрантов работы вроде стрижки травы. Необходимо ввести запрет на найм неграждан бюджетными учреждениями. Необходимо ввести драконовские штрафы на найм неграждан девелоперами, торговыми сетями и пр.».

При этом журналистка ухитряется пнуть чуть ли не все государственные службы – мол, и они не нужны: «Нам говорят, что “в России не хватает рабочих рук”. Вопрос: если в России не хватает рабочих рук, то зачем Москве 10 тыс. гаишников? Это на 10 тыс. больше, чем надо… Если в России не хватает рабочих рук, почему не разогнать гаишников, ментов, проверяющих?

Нам говорят, что “русский не будет работать на овощебазе”. Естественно, он не будет работать на овощебазе, если он может пойти в гаишники и через год купить новый “мерседес”… Необходимо в разы сократить количество проверяющих, лицензирующих, надзирающих, полицейских (гаишников вовсе распустить)».

Вдумайтесь в логику этого рассуждения! А ведь оно публикуется в прессе, популярной в кругах нашей либеральной интеллигенции…

А вот рассуждения Николая Сванидзе (кажется, он член Общественной палаты РФ и член комиссии, которая охраняла нашу культуру от «фальсификации истории»). Он вроде бы противоречит Ю. Латыниной и хотел бы «закрыть Россию от русских националистов», но тоже пинает государство.

Этот историк пишет: «Хватит все время талдычить про мигрантов, легальных, нелегальных, граждан России, иностранцев и т. д. Не в них дело…

Есть очень тяжелый, беспросветный социальный фон. Особенно тяжелый в спальных районах больших городов. То есть в маленьких городах этот фон, разумеется, не лучше… Грязь, мат, насилие, пьянство и полное, безнадежное отсутствие перспектив. Алчная полиция, продажный суд, охреневшее от шальных, сумасшедших денег и полной безответственности чиновничество… Эдак и ангела можно довести до зверского состояния.

А эти молодые люди с окраин никак не ангелы. Они – продукты того негативного биосоциального отбора, который происходил в нашей стране на протяжении последней сотни лет. Они – очень злые ребята. Такими они родились и так воспитаны – и родителями, и жизнью.

А дальше надо должным образом… переплавить социальную агрессию в национальную. И с этой задачей, вполне функциональной, справляются радикальные националисты, которые расплодились, как грибы, чувствуют себя вольготно и выглядят вполне респектабельно. Их уже долгие годы пестует и выкармливает власть, отчасти из соображений идеологической близости, отчасти из популистских соображений – вроде бы как к народу поближе.

Власть охотно идет на этот вариант, поскольку, во‑первых, считает, что сможет их контролировать, а во‑вторых, надеется найти в них организованную силовую опору. Ошибочные расчеты и тщетные надежды. Аналогичный опыт столетней давности с созданием, фактически с Высочайшего благословения, Союза Русского народа и Союза Михаила Архангела неумолимо свидетельствует: нет ни контроля, ни опоры. Эти ребята охотно готовы насиловать и грабить, но сражаться не готовы».

Это невероятные заявления. Даже не верится, что часть нашей интеллигенции докатилась до такого мракобесия. Вчитайтесь: «молодые люди с окраин» наших больших и малых городов – «продукты негативного биосоциального отбора», в результате которого за сотню лет (в СССР) якобы вывелся особый биологический вид (фашисты сказали бы «недочеловеки»). «Такими они родились», – утверждает Сванидзе, т. е. все приписанные им мерзости унаследованы генетически от родителей.

Какой позор, какой регресс знания и приличий! Такого дремучего социал‑дарвинизма и социального расизма в России не было даже в XIX в.

Такие люди у нас подбираются в Общественную палату и в блюстители норм научности. И ведь масса образованных людей это читают и аплодируют. Это, пожалуй, самое страшное.

Как получилось, что в среде трудовой интеллигенции зародился червь элитарного чванства? Как образованные люди усвоили такие примитивные иррациональные стереотипы и легко воспринимают выражаемые ими идеологические штампы? Откуда в интеллигенции такая ненависть к большой массе молодежи нашего народа, которая ранена кризисом, – и к тем, кто приехали работать на стройках и овощных базах, и к тем, которых «теневики» посылают громить ларьки с арбузами. Неужели всерьез поверили Сванидзе, что все они «такими родились»?

Нельзя нам закрывать глаза на эту тяжелую культурную болезнь нашего образованного слоя. Трудно об этом говорить, но надо.

 

ПОСТСОВЕТСКОЕ ПРОСТРАНСТВО