Глава 15. Лошади, хетты и история

 

Более чем за 4000 лет до недавней экспансии европейцев на остальные континенты произошла ранняя экспансия, охватившая Европу и западную Азию, – экспансия, породившая большинство языков, на которых в этом регионе говорят в наши дни. Хотя эти ранние переселенцы не имели письменности, их язык и культуру в значительной степени можно реконструировать по общим корням слов, сохранившимся в современных индоевропейских языках. То, что эти народы заняли большую часть Евразии, как и последующее расселение их потомков на другие континенты, кажется случайным событием биогеографии.

«Yksi, kaksi, kolme, nelja, viisi».

Я смотрел, как маленькая девочка пересчитывает по одному пять камушков. Занятие выглядело знакомым, а слова звучали непривычно. Почти в любой другой стране Европы я услышал бы слова, похожие на наши английские «one, two, three» – «uno, due, tre» в Италии, «ein, zwei, drei» в Германии, «один, два, три» в России. Но я был на каникулах в Финляндии, а финский является одним из неиндоевропейских языков Европы.

В наши дни большинство европейских языков и многие языки Азии, даже языки Индии, очень схожи друг с другом (см. таблицу с лексическими примерами ниже). Как бы мы ни жаловались, заучивая в школе списки французских слов, эти языки, так называемые «индоевропейские», по грамматике напоминают английский, похожи друг на друга и отличаются от всех остальных языков мира. К этой языковой семье относятся лишь 140 из 5000 современных языков, но их важность непропорционально выше доли от общего числа. Благодаря глобальной экспансий европейцев в период после 1492 года, особенно переселению жителей Англии, Испании, Португалии, Франции и России, почти у половины современного пятимиллиардного населения земного шара родным является какой‑либо из индоевропейских языков.

Может показаться совершенно естественным, само собой разумеющимся, что большинство европейских языков похожи друг на друга, до тех пор, пока мы не окажемся в тех регионах, где наблюдается огромное лингвистическое разнообразие, на чьем фоне гомогенность языков Европы покажется странной, и мы не сможем оставить это без объяснений. Так, например, в тех районах нагорья Новой Гвинеи, где я работаю, и где первые контакты со внешним миром состоялись лишь в XX веке, на небольших расстояниях сменяют друг друга языки, отличающиеся друг от друга так же значительно, как китайский от английского (глава 13). Евразия, надо предполагать, до первого контакта отличалась таким же разнообразием, которое постепенно утратила, и в конечном счете народ, говоривший на языке, который породил индоевропейскую языковую семью, сокрушил на своем пути почти все остальные европейские языки.

Среди всех процессов, в силу которых современный мир утратил былое языковое разнообразие, важнейшим была экспансия индоевропейского праязыка. За первым ее этапом, в ходе которого в давние времена индоевропейские языки распространились по всей Европе и большей части Азии, последовал второй этап, начавшийся в 1492 году и принесший эти языки на остальные континенты (глава 14). Когда и где началось это сокрушительное шествие, и что стало его движущей силой? Почему по Европе не распространились носители какого‑либо иного языка, скажем, финского или ассирийского?

Вопрос о происхождении индоевропейских языков не только занимает важное место в лингвистике, но и рассматривается археологией и историей. Что касается тех европейцев, которые осуществили второй этап индоевропейской экспансии, начавшийся в 1492 году, нам известны не только лексический состав и грамматика их языков, но и то, из каких портов и в каких числах они отправились в путь, кто ими руководил и почему им удалось покорить новые территории (глава 14). А попытка разобраться в первом этапе подразумевает изучение народа, язык и общество которого скрыты покровом неизвестности, окутывающим бесписьменную эпоху, пусть этот народ и оказался покорителем мира и основателем обществ, доминирующих в сегодняшнем мире. Эти поиски напоминают длинный детектив, разгадка в котором обнаруживается спрятанной в тайнике стены буддистского монастыря, а также в тексте на италийском языке, необъяснимым образом сохранившемся на холсте, которым обвита некая египетская мумия.

 

 

Протоиндоевропейским называется реконструированный учеными праязык первых индоевропейцев. Форе – язык высокогорных районов Новой Гвинеи. Обратите внимание на то, что большинство слов очень сходны в индоевропейских языках и совершенно не похожи на слова с тем же значением в неиндоевропейских языках.

Тем, кто впервые об этом задумался, простительно отказаться от рассмотрения вопроса об индоевропейских языках по причине того, что он кажется неразрешимым. Если индоевропейский праязык возник до появления письменности, то разве не является по определению невозможным его научное рассмотрение? Даже если мы обнаружим скелеты или керамические изделия, оставшиеся от первых носителей индоевропейского языка, как мы сможем их распознать? Скелеты и керамика современных венгров, живущих в центре Европы, являются столь же типично европейскими, как гуляш – типично венгерским. Археолог будущего, ведущий раскопки венгерского города, никогда не догадался бы, что венгры говорили на неиндоевропейском языке, если бы не сохранились письменные свидетельства. Даже если мы и смогли бы каким‑то образом указать место и время жизни первых носителей протоиндоевропейского языка, то как можно рассчитывать, что удастся выявить преимущество, которое привело их язык к триумфу?

Интересно отметить, что лингвистам удалось найти ответы на эти вопросы в самих языках. Я сначала объясню, почему мы настолько уверены в том, что современное распределение языков отражает факт, что в прошлом некий язык прошел, сокрушая на своем пути все остальные, а затем попробую показать, когда и где говорили на этом праязыке и каким образом ему удалось захватить столь значительное место в мире.

Каким образом мы можем прийти к выводу, что современные индоевропейские языки сменили другие, ныне исчезнувшие? Я не говорю о произошедшей в последние 500 лет второй фазе вытеснения языков, в ходе которой английский и испанский взяли верх над большинством местных языков Америк и Австралии. Эта современная экспансия объясняется, несомненно, преимуществами, которые европейцы получили благодаря ружьям, инфекционным заболеваниям, железу и политической организации (глава 14). Нет, я рассматриваю предполагаемую первую фазу замещения языков, в ходе которой протоиндоевропейский вытеснил более старые языки Европы и западной Азии, а это произошло до того, как в этих краях появилась письменность.

 

 

Рис. 7. Эта карта показывает распространение языков около 1492 года, непосредственно перед открытием Нового Света европейцами. Скорее всего, существовали и другие ветви индоевропейской языковой семьи, вымершие к тому моменту. Тем не менее объемные памятники письменности обнаруживаются только в языках анатолийской (включая хеттский) и тохарской ветвей, территории распространения которой были захвачены носителями тюркских и монгольских языков задолго до 1492 года.

Карта показывает распространение групп индоевропейских языков, существовавших к 1492 году, как раз к моменту, когда испанский язык, вместе с кораблями Колумба, пересек океан. Три группы языков особенно хорошо знакомы большинству европейцев и американцев; это германские языки (в том числе английский и немецкий), романские (включающие в себя французский и испанский) и славянские (среди которых русский). В каждой группе имеется от двенадцати до шестнадцати живых языков, и говорят на них от 300 до 500 миллионов человек. Тем не менее наиболее многочисленной группой является индо‑иранская, насчитывающая девяносто языков и почти 700 миллионов носителей на территориях от Ирана до Индии (в том числе цыганский язык). К сравнительно немногочисленным ныне сохранившимся ветвям индоевропейской семьи относятся греческий, албанский, армянский, балтийская (состоящая из литовского и латышского) и кельтская ветви (включающая валлийский и гэльский), в каждой из которых имеется лишь от двух до десяти миллионов носителей языка. Кроме того, две ветви индоевропейских языков, анатолийская и тохарская, давно исчезли, но известны благодаря большому объему сохранившихся памятников письменности, тогда как другие языки исчезли почти бесследно.

Каким образом можно доказать, что все эти языки связаны друг с другом и отличны от других групп языков? Первым, очевидным ключом к доказательству будет общность лексического состава, которая иллюстрируется таблицей лексики и может подкрепляться еще тысячами других примеров. Вторым ключом служат сходные окончания слов (так называемые формообразующие аффиксы), используемые для спряжения глаголов и склонения существительных. В качестве примера таких окончаний ниже приводится часть спряжения глагола «быть». Сходство становится более заметным, если учесть, что корни и окончания, общие в родственных языках, обычно соответствуют друг другу, не совпадая полностью. Определенный звук одного языка в другом языке часто заменяется другим (одним и тем же) звуком. В качестве примера таких чередований можно назвать привычное, часто встречающееся соответствие английского «th» и немецкого «d» (английское «thing» – немецкое «ding», «thank» и «danke») или английского «s» и испанского «es» (английское «school» – испанское «escuela», «stupid» и «estupido»).

 

 

Индоевропейские языки роднят друг с другом и обособляют от остальных не только лексический запас, но и окончания глаголов и существительных.

В индоевропейских языках много таких фонетических соответствий, а более обобщенные характеристики фонетики и словообразования этих языков позволяют противопоставить их другим семьям языков. К примеру, становится неловко за отвратительное произношение во французском, стоит лишь открыть рот и спросить: «Ou est le metro?» Но если с французским я испытываю затруднения, то воспроизвести щелкающие звуки некоторых южноафриканских языков я совершенно не в состоянии; не способен я передать и восемь тонов гласных в языках Лейкс‑плейн, низменности Новой Гвинеи. И, конечно же, мои товарищи родом с Лейкс‑плейн с удовольствием учили меня названиям птиц, которые только тоном отличались от слова «экскременты», а затем наблюдали, как я задаю вопрос встретившемуся жителю тех мест о «птице».

Столь же характерной чертой индоевропейских языков, как произношение, является присущее им словообразование. У существительных и глаголов в индоевропейских языках имеются различные окончания, которые мы старательно заучиваем, когда осваиваем новый язык. (А сколько из вас, в прошлом изучавших латынь, до сих пор смогут вспомнить «аmо, amas, amat, amamus, amatis, amant»?) Каждое из этих окончаний передает информацию нескольких типов. Так, «о» в слове «аmо» указывает, что это первое лицо единственного числа действительного залога: люблю я, а не мой соперник; я один, а не вдвоем; я отдаю, а не получаю любовь; дарю ее сейчас, а не вчера. Боже упаси влюбленного, поющего серенады, ошибиться хотя бы в одной из этих деталей! Но в других языках, например, в турецком, для передачи информации каждого из этих типов используется отдельный слог или фонема, а еще некоторые языки, например, вьетнамский, обходятся без подобных изменений формы слова.

 

Да, между индоевропейскими языками имеется большое сходство, но как возникли отличия между ними? Ответ в том, что языки со временем изменяются, как можно увидеть на примере любого языка, в котором существуют памятники письменности. Так, тем, кто говорит на сегодняшнем английском языке, английский XVIII века покажется причудливым, но совершенно понятным; Шекспира (1564‑1616) мы читать можем, хотя потребуется периодически смотреть объяснения ко многим словам в сносках; а вот тексты на древнеанглийском, например, поэма «Беовульф» (ок. 700‑750 н. э.), окажутся для нас практически иностранным языком. Хорошо видно, как изменился английский за последние 1000 лет, на примере двадцать второго псалма: «Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим».

 

Современный английский перевод (1989):

«The Lord is my shepherd, I lack nothing. He lets me lie down in green pastures. He leads me to still waters».

 

Библия короля Иакова (1611):

«The Lord is my shepherd, I shall not want. He maketh me to lie down in green pastures. He leadeth me beside the still waters».

 

Среднеанглийский перевод (1100‑1500):

«Our Lord gouerneth me, and nothyng shal defailen to me. In the sted of pasture he sett me ther. He norissed me upon water of fyllyng».

 

Древнеанглийский перевод (800‑1066):

«Drihten me raet, ne byth me nanes godes wan. And he me geset on swythe good feohland. And fedde me be waetera stathum».

 

Когда носители изначально единого языка распространяются на разные территории, и контакт между ними постепенно утрачивается, в лексике и фонетике каждого отдельного региона изменения происходят независимым образом, что неизбежно приводит к формированию различных диалектов, наподобие тех, которые возникли в разных частях США за несколько веков с начала постоянного расселения англоговорящих в 1607 году. Проходит еще несколько веков, и диалекты отдаляются настолько, что люди, говорящие на них, уже не могут понять друг друга, и теперь можно говорить о разных языках. Наиболее полными документальными свидетельствами этого процесса мы располагаем в отношении романских языков после распада латинского языка – с момента около 500 года нашей эры. Сохранившиеся памятники письменности, самые ранние из которых датируются VIII веком, показывают, как языки Франции, Италии, Испании, Португалии и Румынии постепенно все дальше уходили от латыни – и друг от друга.

Развитие современных романских языков из латыни показывает, как из общего языка‑предка появляются группы родственных языков. Даже если бы до наших дней не дошло никаких латинских текстов, мы все же смогли бы в большой степени реконструировать протоязык – латынь – путем сравнения характеристик ныне сохранившихся языков, которые произошли от него. Таким же образом можно реконструировать родословное древо всех ветвей индоевропейских языков, опираясь отчасти на древние тексты, а отчасти на логические рассуждения. Значит, эволюция языка происходит путем передачи признаков и распадения на разные части – совсем как в случае биологической эволюции, описанной Дарвином. И в языках, и в особенностях скелетов современных англичан и австралийцев, – а распадение этих групп началось с колонизации Австралии в 1788 году, – сходства гораздо больше, чем у любого из них с китайским, от которого они отделились десятки тысячелетий назад. За достаточный период времени языки в любой части света будут становиться все более отличными друг от друга, и сдерживать этот процесс станут только контакты между близко живущими народами. Примером того, что может получиться в результате, служит Новая Гвинея, которая до европейской колонизации никогда не достигала политического единства, а в настоящее время на ее территории, по площади равной Техасу, говорят почти на тысяче языков, носители которых не могут понять друг друга, – в том числе и на десятках языков, не состоящих в родстве ни друг с другом, ни с какими‑ либо еще языками мира. Таким образом, всякий раз, когда мы обнаруживаем, что на обширной территории говорят на одном и том же языке или на родственных языках, можно утверждать, что в недавний период произошел перезапуск процесса эволюции языка. Иными словами, один язык, скорее всего, распространился недавно, уничтожил остальные языки, а затем в нем самом начался процесс дифференциации. Именно этим объясняется близкое сходство среди языков банту в Южной Африке и среди австронезийских языков Юго‑Восточной Азии и тихоокеанского региона.

И снова примером, для которого легче всего найти документальные подтверждения, оказываются романские языки. В 500 году до н. э. на латыни говорили в Риме и его ближайших окрестностях, и это был лишь один из многих языков, на которых говорили в Италии. Экспансия латиноговорящих римлян искоренила прочие языки Италии, а затем уничтожила целые языковые ветви в других регионах Европы, например, континентальные кельтские языки. Эти ветви‑сестры были в такой степени вытеснены латинским, что до наших дней от них сохранились лишь отдельные слова, названия и надписи. В результате произошедшей затем экспансии испанцев и португальцев, начавшейся после 1492 года, язык, на котором первоначально говорили несколько сотен тысяч римлян, растоптал на своем пути сотни других языков, и теперь на произошедших от него романских языках в мире говорит полмиллиарда человек.

Если индоевропейская языковая семья в целом стала всесокрушающей махиной, то мы можем ожидать, что в разных местах обнаружатся обломки, оставшиеся от этого разрушительного движения, то есть сохранившиеся более древние неиндоевропейские языки. Единственным сохранившимся осколком прошлого в Западной Европе является баскский язык, на котором говорят в Испании; его родство с каким‑либо иным языком в мире подтвердить не удалось. (Остальные неиндоевропейские языки современной Европы – венгерский, финский, эстонский и, возможно, саамский – пришли в Европу с востока в сравнительно недавнюю эпоху). Тем не менее в доримский период в Европе говорили на многих языках, которые сохранившиеся слова или надписи позволяют отнести к неиндоевропейским. Из всех этих исчезнувших языков наибольшими сведениями мы располагаем о загадочном языке этрусков, на котором говорили на северо‑западе Италии, и от которого остался лишь текст длиной в 281 строку, написанный на свитке ткани, точнее, на погребальном саване одной из египетских мумий. Все эти исчезнувшие неиндоевропейские языки составляют часть обломков, оставленных индоевропейской экспансией. Еще большее число лингвистических обломков внесено в сами сохранившиеся индоевропейские языки. Чтобы понять, как лингвисты выявляют эти обломки, представьте, что вы космический пришелец, только что прибывший издалека, получили три книги, все на английском языке, одна – написана англичанином, другая – американцем, а третья – австралийцем; и в каждой книге автор рассказывает о своей стране. Язык и большинство слов во всех трех книгах будут одинаковые. Но если сравнить американскую книгу с книгой об Англии, то в первой обнаружится много географических названий, явно чуждых основному языку книги, – например, Массачусетс, Виннепесоки и Миссисипи. В книге, написанной в Австралии, также окажется много географических названий, чуждых английскому языку и не похожих на американские, – например, Воонарра, Гоондивинди и Муррумбиджи. Вы сможете предположить, что английские иммигранты, прибыв в Америку и Австралию, встретили местных жителей, говоривших на иных языках, из которых поселенцы и заимствовали названия для местного рельефа и ландшафта и других реалий. Вы смогли бы даже сделать некоторые предположения по поводу слов и звуков этих неизвестных вам местных языков. В действительности, мы знаем о тех языках американских индейцев и австралийских аборигенов, из которых были заимствованы эти названия, и можем подтвердить правильность выводов, которые вы сделали на основе лишь одних заимствованных слов.

Лингвисты, изучавшие несколько индоевропейских языков, таким же образом обнаруживали слова, заимствованные из мертвых языков, явно не относившихся к индоевропейской языковой семье. Например, около шестой части греческих слов, происхождение которых удалось проследить, оказываются неиндоевропейскими. И эти слова – как раз те, какие мы и могли бы предполагать в качестве слов, заимствованных вторгшимся на чужую территорию греками у местного населения: географические названия, например, Коринф и Олимп, названия греческих культурных растений, таких как оливки и виноград, имена богов и героев, такие как Афина или Одиссей. Эти слова можно считать языковым наследием, оставленным доиндоевропейским населением Греции своим захватчикам, говорившим на древнегреческом.

Таким образом, по крайней мере четыре типа доказательств указывают на то, что индоевропейские языки в свое время прошли по миру торжествующей поступью. Среди этих доказательств – факт, что сохранившиеся индоевропейские языки имеют единое родословное древо; намного большее лингвистическое разнообразие в таких регионах, как Новая Гвинея, где в последнее время не происходило захватов больших территорий; существование неиндоевропейских языков в Европе до римских времен или еще дольше; неиндоевропейское наследие в нескольких индоевропейских языках.

Само существование индоевропейского языка подтверждается всеми этими доказательствами, но можем ли мы реконструировать какое‑либо высказывание на этом языке? На первый взгляд мысль о том, что можно научиться писать на мертвом бесписьменном языке, кажется абсурдной. В действительности же лингвистам удалось в значительной степени реконструировать праязык путем изучения корней слов, общих в дочерних языках.

К примеру, если бы в каждом из современных языков индоевропейской языковой семьи слово, обозначающее овцу, было совершенно не таким, как в остальных, мы не смогли бы выдвинуть никаких предположений относительно того, каким было слово «овца» в протоязыке. Но если слово окажется сходным в нескольких ветвях, особенно в таких географически далеких друг от друга, как индоиранская и кельтская, мы могли бы предположить, что разные ветви унаследовали один и тот же корень из праязыка. Зная, какие сдвиги согласных и гласных произошли в различных дочерних языках, мы могли бы даже реконструировать форму корня в праязыке.

Слова со значением «овца» очень похожи во многих современных индоевропейских языках, а также в некоторых древних, о которых нам известно по сохранившимся памятникам письменности. Скорее всего, эти слова произошли от первоначальной формы, – предположительно, owis, которая использовалась в протоиндоевропейском (бесписьменном протоязыке).

Во многих индоевропейских языках, от Индии до Ирландии, слова, обозначающие овцу, действительно очень схожи: avis, hawis, ovis, ois, oi, и т. д. Очевидно, что современное английское слово «овца» имеет другой корень, но древний корень сохраняется в другом английском слове – «ewe» (самка овцы). С учетом сдвигов звуков, произошедших в различных индоевропейских языках, можно предположить, что первоначальный корень был owis.

Другое общее слово обозначает просторечное «пускать ветры»: gerdzu (литовский); пердеть (русский); perd (протоиндоевропейский); pjerdh (албанский).

Как и в случае со словом «овца», слова, означающие «громко пукнуть» сходны во многих письменных индоевропейских языках. На основе этого можно предположить, что в индоевропейском бесписьменном праязыке, существовала древняя форма – perd.

Естественно, тот факт, что в нескольких дочерних языках имеются слова с одним и тем же корнем, не обязательно доказывает, что все эти языки унаследовали данный корень из праязыка. Слово могло распространиться и позже, из одного дочернего языка в другой. Археологи, скептически относящиеся к попыткам лингвистов реконструировать праязык, любят приводить в пример такие слова, как «Coca‑Cola», общие во многих современных европейских языках. Археологи утверждают, что лингвисты приписали бы, абсурдным образом, слово «Coca‑Cola» к праязыку, существовавшему много тысячелетий назад. В действительности слово «Coca‑Cola» может служить иллюстрацией того, каким образом лингвисты отличают недавние заимствования от слов, унаследованных с древних времен: слово явно является заимствованным («соса» происходит из языка перуанских индейцев, a «cola» – из Западной Африки), и в нем не отмечены те сдвиги звуков, различающие языки, которые мы видим на примере древних индоевропейских корней (в немецком оно остается «Coca‑Cola», а не «Kocherkohler»).

На основе таких методов лингвистам удалось реконструировать значительную часть грамматики и почти 2000 корней слов праязыка, названного протоиндоевропейским (сокращенно PIE). Это не означает, что все слова в современных индоевропейских языках произошли от протоиндоевропейского языка: большинство слов имеют другое происхождение, поскольку совершилось множество изобретений или заимствований (так, к примеру, корень «sheep» заместил в английском языке древний протоиндоевропейский корень «owis»). Унаследованные из протоиндоевропейского языка корни обозначают обычно универсально распространенные у людей понятия, которым дали имена тысячи лет назад: это слова, обозначающие числа и отношения между людьми (см. таблицу); слова, означающие части тела и их функции; повсеместно распространенные предметы и понятия, такие как «небо», «ночь», «лето» и «холод». Среди общечеловеческих универсалий имеется и такой неприглядный акт как выпускание газов, для чего в протоиндоевропейском имеется два корня, означающие «пукать громко» или «пукать тихо». Корень, означающий громкий вариант данного действия (PIE perd) породил сходные слова в современных индоевропейских языках (perdet, pardate, и т. п.) – в том числе и английское слово «fart».

До сих пор мы наблюдали, каким образом лингвистам удалось в письменных языках найти свидетельства существования бесписьменного праязыка и пройденного им пути. Очевидно, что следующим встает новый вопрос: в какие времена говорили на протоиндоевропейском, где на нем говорили и каким образом ему удалось взять верх над большим количеством других языков? Начнем с вопроса «когда», на который, как может показаться, ответ дать невозможно. Непросто уже само то, что слова бесписьменного языка приходится воссоздавать; как же мы можем определить, когда на нем говорили?

Мы, по крайней мере, можем начать сокращать круг возможных вариантов путем рассмотрения древнейших письменных образцов индоевропейских языков. Долгое время наиболее древними из текстов, датированных учеными, были памятники, относящиеся примерно к 1000‑800 годам до н. э., и санскритские тексты, которые могли быть созданы около 1200‑1000 годам до н. э., но записаны позднее. Тексты месопотамского царства, называемого Митанни, написаны на неиндоевропейском языке, но содержат некоторые слова, явно заимствованные из языка, родственного санскриту; они позволили отнести начало доказанного существования санскритоподобных языков в более ранний период, около 1500 года до н. э.

Следующий прорыв состоялся в конце XIX века, в результате обнаружения древнеегипетской дипломатической переписки. Большая часть писем была на одном из семитских языков, кроме двух писем, язык которых оставался загадкой до тех пор, пока при раскопках в Турции не были обнаружены тысячи табличек на том же самом языке. Таблички оказались архивами царства, существовавшего в период с 1650 по 1200 год до н. э.; теперь мы называем этот народ библейским словом «хетты».

В 1917 году ученый мир потрясло извести о том, что расшифровка хеттских текстов показала принадлежность этого языка к ранее неизвестной, сильно отличающейся от остальных и очень архаичной ветви индоевропейской языковой семьи, называемой анатолийской. Некоторые названия, имеющие явно хеттский характер и относящиеся к торговому поселению недалеко от места будущей столицы хеттов, упоминались в письмах ассирийских купцов более ранней эпохи, так что дата начала событий, которые мы распутываем в нашем детективе, отодвинулась в глубь, на почти 1900 лет до н. э. Эта датировка и остается наиболее ранним непосредственным доказательством существования какого‑либо индоевропейского языка, имеющимся в нашем распоряжении.

Таким образом, с 1917 года известно о существовании еще двух ветвей индоевропейских языков – анатолийской и индоиранской, – первые сведения о которых относятся приблизительно к 1900 и 1500 годам до н. э., соответственно. Третья из древнейших ветвей была открыта в 1952 году, когда молодой британский специалист‑криптограф, Майкл Вентрис, доказал, что так называемое «письмо Б», обнаруженное на Крите и в Греции, которое не удавалось расшифровать с момента его открытия примерно в 1900 году, является ранней формой греческого языка. Таблички, написанные «письмом Б», датируются приблизительно 1300 годом до н. э. Но хеттский, санскрит и древнегреческий сильно отличаются друг от друга, – намного больше, чем современные французский и испанский, которые разошлись более тысячи лет назад. На основе этого можно предположить, что хеттский, санскрит и греческий откололись от протоиндоевропейского языка к 2500 году до н. э. или ранее.

Исходя из различий между этими ветвями, насколько более ранним можно считать протоязык? Каким образом мы можем получить калибровочный коэффициент, который превратил бы «процентные различия между языками» во «время с момента, когда языки начали расходиться»? Некоторые лингвисты используют для этого данные о темпе смены слов в подкрепленных историческими документами письменных языках, например, при переходе от англосаксонского к английскому Чосера, а от него – к современному английскому. Эти подсчеты – занимающаяся ими наука называется глоттохронологией (или хронологией языков) – дают эмпирическое правило для приближенных расчетов, в соответствии с которым каждую тысячу лет языки меняют около двадцати процентов своего основного лексического состава.

Большинство ученых не признают подсчеты лексикостатистики (глоттохронологии) на том основании, что темпы смены слов не могут не различаться в зависимости от социальной ситуации и от самих слов. Тем не менее среди тех же ученых большинство все же хотят использовать какие‑то приблизительные хронологические вехи, которые выводятся интуитивно. Как правило, и лексико‑статистические выкладки, и интуитивные заявления указывают на то, что протоиндоевропейский язык мог начать распадаться к 3000 году до н. э., а наверняка это случилось к 2500 году до н. э., но никак не ранее 5000 года до н. э.

Существует и еще один, совершенно независимый от остальных подход к проблеме датирования – наука, называемая лингвистической палеонтологией. Палеонтологи описывают прошлое на основе остатков древних культур, обнаруженных в земле, а лингвисты‑палеонтологи делают то же самое, опираясь на древности, скрытые в языках.

Чтобы понять, как это делается, вспомним, что таким образом лингвисты реконструировали почти 200 слов протоиндоевропейского языка. Не удивительно, что среди них встречаются такие слова как «брат» и «небо» – эти явления, скорее всего, имели название с самого момента зарождения человеческого языка. А слова «ружье» в протоиндоевропейском не должно было быть, так как ружья изобрели только в 1300 году, когда прошло много времени с момента, когда протоиндоевропейский язык распался, и в Турции и Индии говорили на разных языках. И действительно, слова, обозначающие «ружье», в разных индоевропейских языках образованы от разных корней: «gun» в английском, «fusil» во французском, «ружье» в русском, и так далее. Причина очевидна: разные языки не могли унаследовать один и тот же корень, означающий «ружье», из протоиндоевропейского, так что после появления ружья каждому языку пришлось изобретать или заимствовать обозначающее это изобретение слово.

Пример с ружьем подталкивает к мысли, что стоит рассмотреть группу изобретений, сроки возникновения которых мы знаем, и проследить, у каких из них имеются реконструированные названия в протоиндоевропейском, а у каких – нет. Все, – например, ружье, – изобретенное после распада протоиндоевропейского языка, не могло иметь соответствующего названия в реконструированной версии. Все, изобретенное или известное до этого распада, – например, брат, – могло иметь название. (Это не означает, что оно должно было иметь название, поскольку множество слов протоиндоевропейского языка, без сомнения, утрачены. Нам известны протоиндоевропейские слова, означавшие «глаз» и «бровь», но не «веко», хотя у носителей протоиндоевропейского языка веки, несомненно, имелись.)

Возможно, наиболее ранним из важнейших изобретений, не имеющих наименований в протоиндоевропейском языке, являются боевые колесницы, получившие широкое распространение между 2000 и 1500 годами до н. э., и железо, использование которого активизировалось в период с 1200 по 1000 год до н. э. Отсутствие в протоиндоевропейском слов, обозначающих эти достаточно поздние изобретения, не удивляет, поскольку мы уже убедились, на основе обособленного характера хеттского языка, что протоиндоевропейский распался задолго до 2000 года до н. э. Среди более ранних достижений, у которых протоиндоевропейские наименования имеются, слова, означающие овец и коз, – одомашнивание этих животных началось примерно за 8000 лет до н. э.; крупный рогатый скот (в том числе отдельные слова для коровы, быка и вола) был одомашнен к 6400 году до н. э.; лошадей одомашнили примерно к 4000 году до н. э.; плуг изобрели примерно в то же время, когда были приручены лошади. Наиболее поздним предметом с известным периодом изобретения, имеющим свое наименование в протоиндоевропейском языке, является колесо, появившееся около 3300 года до н. э.

Таким образом, лингвистическая палеонтология, не опираясь на какие‑либо материальные свидетельства, датирует распад протоиндоевропейского языка как не позднее 2000 года до н. э. и не ранее 3300 года до н. э. Этот вывод вполне согласуется с тем, который можно получить путем экстраполяции в прошлое различий между хеттским, греческим и санскритом. Таким образом, если нужно найти следы первых индоевропейцев, можно спокойно сосредоточиться на археологических данных, относящихся к эпохе с 2500 по 5000 год до н. э., возможно, несколько ранее 3000 года до н. э.

Достигнув относительной ясности в вопросе «когда», спросим себя теперь, где говорили на протоиндоевропейском.

Лингвисты разошлись во мнениях относительно родины протоиндоевропейского языка с того самого момента, когда заговорили о важности этого вопроса. Были предложены почти все возможные варианты, от Северного полюса до Индии и от атлантического до тихоокеанского побережья Евразии. Как пишет археолог Дж. П. Мэллори, вопрос стоит не «В каком месте ученые указывают положение предполагаемой родины индоевропейских языков?», но «Какое место теперь называют той самой родиной?»

Чтобы понять, в чем сложность этой задачи, давайте сначала попробуем найти решение быстро, взглянув на карту. К 1492 году большинство сохранившихся ветвей протоиндоевропейского языка фигурировали на территории Западной Европы, лишь индоиранская ветвь простиралась далее, к востоку от Каспийского моря. В поисках родины протоиндоевропейского языка с точки зрения экономии усилий следовало бы в первую очередь обратить внимание на Западную Европу, поскольку в этом случае минимальному числу народов пришлось совершать дальние переходы.

К сожалению, такое решение вопроса оказалось неверным, поскольку в 1900 году был обнаружен «новый», правда, давно исчезнувший, индоевропейский язык, причем место его обнаружения было втройне неожиданным. Во‑первых, этот язык (тохарский, как его теперь называют) был найден в потайной комнате, скрытой за стеной в буддистском пещерном монастыре. В комнате находилась библиотека древних текстов на неизвестном языке, написанных около 600–800 годов н. э. буддийскими миссионерами и торговцами. Во‑вторых, монастырь располагался в Китайском Туркестане, к востоку от всех мест, где говорили в те времена на индоевропейских языках, причем ближе, чем на расстоянии тысячи миль, таких мест не было. Наконец, тохарский не находился в родстве с индо‑иранской ветвью, географически наиболее к нему близкой, – он являлся родственным ветвям, существовавшим в Европе, в тысячах миль пути на запад. Это примерно то же самое, как если бы мы обнаружили, что в раннем средневековье жители Шотландии говорили на языке, родственном китайскому.

Очевидно, что тохарцы не добирались в Китайский Туркестан вертолетом. Они, конечно же, пришли туда пешком или добирались верхом, так что нам приходится предполагать, что в Центральной Азии в прошлом было много других индоевропейских языков, которые исчезли, причем им не посчастливилось сохраниться даже в виде документов в тайных комнатах. Глядя на современную языковую карту Евразии, мы ясно понимаем, что сл