Вход по пригласительным билетам.

 

До концерта оставалось больше полутора месяцев, но роли в нем распределялись заранее.

Васька и Сережка участвовали в хоре. Я и Костя – в оркестре. Лена Мухина готовила пьесу под названием «Баркарола» композитора Глинки, а Петя Люлькин снова играл первую скрипку в квартете. Единственный, кто из нас не участвовал нигде, – это Гриша. Рано было ему выступать, не дорос еще.

Женька так часто становился к дирижерскому пульту, что Геннадий Максимилианович однажды в шутку сказал:

– Тебя хоть на отчетный выпускай!

Эти слова крепко запали Женьке в душу, и он потерял покой.

Геннадий Максимилианович больше не возвращался к тому разговору, но Женька ходил за ним по пятам и вздыхал.

Ребята завели спор: разрешит или не разрешит Геннадий Максимилианович Женьке руководить оркестром на отчетном концерте.

Как‑то я нарочно при всех спросил у Кузи:

– Как думаешь, Женька будет дирижировать на отчетном концерте?

– Чего‑о? – взвился Кузя. – Держи карман шире!

И мы с ним поспорили.

Он на свой камертон, который всегда носит при себе, а я – на свой, с которым тоже никогда не расстаюсь.

– Камертон на камертон? – спросил кто‑то. – Шутники! Для чего нужны два камертона?

Но мы‑то с Кузей знали, в чем суть спора. Его камертон – двузубая вилочка вороненой стали, с крохотной ручкой, увенчанной шариком.

Мой – духовой.

Это – короткий столбик, не больше мизинца и не толще карандаша. Эдакая маленькая дудочка, издающая протяжный звук охотничьего рожка.

Мне этот камертон подарил Трофим Трофимыч.

Трофим Трофимыч прилаживает духовые камертоны к скрипкам.

Если подуть в камертон, вмонтированный в корпус скрипки, образуется звук такой же силы и красоты, как у валторны.

Вот какой у меня камертон!

И Кузя завидует мне.

А я – ему. Мне почему‑то хочется иметь еще и стальной камертон. Если им стукнуть обо что‑нибудь твердое, а потом приложить к непокрытой поверхности стола, то создается впечатление, будто где‑то вдалеке ударили в колокол.

Словом, нам обоим ясно – игра стоит свеч! Кузя ушел довольный. Я – тоже.

Потом меня стали одолевать сомнения, и я спросил у Юрия Анатольевича, может ли мальчик Женькиного возраста дирижировать оркестром, на что получил ответ:

– Дело не в возрасте, а в способностях. Например, итальянец Вилли Ферреро дирижировал оркестром, когда ему было… пять лет.

Ого!

Я помчался к Женьке и рассказал ему про Вилли Ферреро. Женька, в свою очередь, – к Геннадию Максимилиановичу. Тот улыбнулся и поблагодарил Женьку за ценные сведения.

Неделя весенних каникул пролетела как миг, и для нас наступили горячие денечки. Почти каждый день репетиции, прослушивания, спевки, отборы. И Женька каждый раз поднимался на дирижерскую подставку. Он так к этому привык, что однажды осмелился даже поспорить с Геннадием Максимилиановичем.

Геннадий Максимилианович говорит:

– Здесь лучше играть медленнее и спокойнее. Куда ты летишь?

А Женька:

– Мне кажется, наоборот – чем быстрее, тем интереснее.

Геннадий Максимилианович говорит:

– Нет.

Женька:

– Да.

А за несколько дней до отчетного концерта состоялась генеральная репетиция. Играли все участники концерта.

В зале собралась большая комиссия, чуть ли не все педагоги школы.

Мы отлично понимали – сейчас будет решаться Женькина судьба.

Когда Женька появился на сцене, в зале воцарилась такая тишина, словно в нем не осталось ни единой души. Мне даже стало не по себе.

Женька поднял дирижерскую палочку.

«Вот и хорошо!» – радовался я, слушая привычные звуки симфонии и мысленно подбадривая Женьку: «Ты, главное, не волнуйся и не теряй голову: мы тебя не подведем, можешь не сомневаться!»

А Женька и так не волновался. Он все больше воодушевлялся, и мы играли все лучше и лучше.

Правда, я пока не играл. У меня была пауза, и я сидел сложа руки.

Женька посмотрел на меня раз, другой; мол, не зевай, Федя, скоро твое вступление, следи за дирижерской палочкой.

Я кивнул головой: не беспокойся, уважаемый дирижер, что я – дурак, что ли, не понимаю серьезности момента?!

Подумав это, и поправил на пульте ноты и… обмер!

На пульте лежал совершенно чистый нотный листок.

«Это, наверное, Кузя, – промелькнуло в голове. – Ну конечно, он! Именно ему, а не кому‑нибудь другому было поручено разложить по пультам оркестровые партии».

Пылая ненавистью и злобой, я посмотрел на Кузю‑барабанщика. Но если бы я на самом деле сгорел, испепелился, развеялся по ветру, то Кузя все равно не заметил бы моего исчезновения – с таким увлечением он колотил по своим барабанам.

«Так вот как ты решил отомстить Женьке, коварный барабанщик! Но ничего у тебя не выйдет. Партию я свою знаю назубок. Она начинается с ноты…»

Тут я с ужасом подумал, что не помню, с какой ноты она начинается. Все выскочило у меня из головы. Все!

И чем больше я думал о четырех строчках, рисующих туман, тем сильнее заволакивалось туманом мое сознание.

Со страху я окончательно забыл всю мелодию. Я не помнил, с чего она начинается, чем кончается, словно никогда не играл ее.

И еще я понял, что сейчас подведу весь оркестр, себя и своего лучшего друга Женьку Тюнева.

Женька еще раз посмотрел на меня и, видя, что я сижу дурак дураком, сделал круглые глаза, а рука его уже машинально поднималась, чтобы показать мне вступление.

Я сунул в рот мундштук фагота и крепко зажмурил глаза.

И вот в самый последний момент, в ту самую долю секунды, когда мой фагот должен был заиграть, я вспомнил всю свою партию от первой до последней ноты и заиграл.

Музыка словно подхватила меня и понесла вместе с собой к тому месту симфонии, где фагот уступает свою партию флейте, где туман рассеивается и наступает рассвет…

Когда окончилась моя партия, я открыл глаза. Женька, дирижируя одной правой рукой, левой погрозил мне. Оправдываясь, я схватил с пульта злополучный листок и показал Женьке. И вдруг на обратной стороне нотной бумаги, теперь обращенной ко мне, я совершенно отчетливо увидел четыре строчки моей партии!

Просто ноты лежали не той стороной – вот и все дела!

Я выругал себя как следует, а дальше все пошло замечательно. Женька все прибавлял и прибавлял темп. А ребятам понравился этот вихрь, и они вовсю работали смычками, только пыль канифольная сыпалась да носы покрылись испариной.

«Прав Женька – так на самом деле интереснее», – подумал я.

Но как отнесется к этому Геннадий Максимилианович? Наверное, отругает Женьку. И не видать нашему дирижеру отчетного концерта!

Я так расстроился, что чуть было не прозевал очередного вступления.

А потом случилось неожиданное – Геннадий Максимилианович обнял при всех Женьку и сказал:

– Хорошо! Очень хорошо! И хоть я с тобой не согласен, но то, что ты делаешь, звучит убедительно. Ты прекрасно чувствуешь музыку. Будешь дирижировать на отчетном!

 

ОТЧЕТНЫЙ КОНЦЕРТ

 

И опять, как много месяцев тому назад, к школе подрулили автобусы. Только сейчас они были синего цвета, что нисколько не меняло праздничного настроения.

Мы проехали мимо нашего дома. Потом мимо соседнего, совершенно нового, еще полупустого. Несколько незнакомых мальчиков‑новоселов, гонявших по асфальту металлическую тележку для перевозки тары, с жадным интересом смотрели на нас с улицы.

Автобусы промчали нас через весь город на улицу Герцена.

Женька тотчас ушел с Геннадием Максимилиановичем в артистическую, хотя в этом не было никакой необходимости: оркестр выступал во втором отделении.

До начала концерта я слонялся по коридорам и лестницам. Кого только не встретил! И дядю Степу, наглаженоюго, начищенного, наутюженного. И коменданта Уточкина, который всем и каждому говорил, что это он сделал нас артистами, – подарил нам контрабас и приобщил нас к музыке. И Женькиных маму с папой, родителей Кости, Сережкиного деда и всю родню Гриши во главе с тетей Соней.

Потом я вдруг вспомнил о собственных родителях, которые сидели в зале, и пошел к ним.

Но по пути, в седьмом ряду, я вдруг увидел генерала, того самого, с которым мы познакомились в Кремлевском театре.

Я пробрался поближе и робко кашлянул.

– Здравствуйте, – говорю.

Генерал некоторое время рассматривал меня, потом сказал:

– А‑а, старый знакомый! Садись да рассказывай, на чем выучился играть.

– На фаготе. А Женька сегодня будет дирижировать оркестром!

– Какой Женька?

– Женька Тюнев. Мой друг. Помните, он сидел рядом с вами? У него еще была царапина на лбу…

– Ну как же, помню! – воскликнул генерал. – Хороший мальчуган. Неужели он будет дирижировать? Когда же вы все это успели? Молодцы, ребятки!

И генерал положил мне на плечо руку.

Я стал озираться по сторонам. Как мне хотелось, чтобы все увидели, какое короткое знакомство у меня с генералом!..

И вдруг – идет Кузя! Да по нашему ряду. Да прямо к нам.

Я обрадовался. «Ага, – думаю, – сейчас от зависти лопнет!»

Я уже собирался рассказать генералу про Кузю: «Видите того длинного? Первый ябеда на всю школу. А трус – ужас! И нечестный. Проиграл мне камертон, а теперь бегает и прячется. Удивляюсь, как его родители терпят…»

Кузя был уже рядом. Не глядя на меня, он обратился прямо к генералу:

– Ты давно уже здесь? А я тебя у входа ждал…

– Мы так не договаривались, – как ни в чем не бывало ответил генерал. – У тебя все в порядке? Ты готов к концерту?

– Да, дедушка…

Мне показалось, что я ослышался. Я оторопело смотрел то на Кузю, то на генерала, а потом зачем‑то громко сказал:

– Он мне проиграл камертон.

– Что такое? – переспросил генерал.

– Ничего особенного, дедушка, – засуетился Кузя. – Я сейчас вернусь…

Кузя ухватил меня за рукав и быстро увлек за собой.

– Пусти! – воскликнул я.

– Не шуми ты! – сказал Кузя и полез в карман. – Получай камертон… Только дедушке ни слова, договорились? Это его подарок…

Кузя топтался на месте и не уходил. А я вертел в руках камертон, любуясь синеватым отливом стали.

Кузя протяжно вздохнул. Жалко ему, видно, было. Я протянул ему камертон.

– Ладно уж, – говорю, – бери обратно. Но обещай за это сводить меня и Женьку в гости к деду. Обещаешь?

– Конечно! – воскликнул Кузя.

И мы разошлись в разные стороны, одинаково довольные обменом, хотя я не был уверен, что он сдержит свое слово.

Послышались последние три звонка, возвещающие начало концерта. На сцену с двух сторон цепочками потянулись участники хора. Девочки – в белых фартуках, мальчики – в белых рубашках; нарядные, подобранные по росту, они выстроились в три ряда и спели четыре песни.

Публика долго не хотела их отпускать, но в конце концов хор разошелся, и было объявлено выступление Петиного квартета.

Но мои мысли были в это время далеко. «Ничего, – думал я, – вот возьмемся мы с Женькой за Кузю и сделаем из него человека. Нельзя, чтобы такой замечательный генерал имел такого паршивого внука. Надо немедленно браться за дело… А когда перевоспитаем Кузю, пойдем к генералу и доложим ему по всей форме. Вот обрадуется! И про войну нам, наверное, расскажет…»

– Федя, – одернула меня мама, – что ты там все бормочешь? Успокойся, ради бога, и не мешай слушать!

Я словно очнулся, глянул – а Петиного квартета и в помине‑то уже нет.

Теперь выступали другие ансамбли. И баянисты, и виолончелисты, и скрипачи. И даже четыре арфы.

Потом на сцену вышла Лена Мухина. Эх, до чего все‑таки хорошо играет наша Муха! Это не только мое мнение: Лену, единственную исполнительницу из первого отделения, дважды вызывали на «бис». А третий раз она прямо направилась к роялю и просто, словно дома, уселась за инструмент и сыграла замечательный ноктюрн Шопена.

Первое отделение подходило к концу.

Все сидели и ждали – кто закончит его? Кого, как говорится, приберегли «на закуску»? Ведь известно, что последний номер – всегда что‑нибудь наиболее яркое и необыкновенное.

И «на закуску» подали Кузю‑барабанщика с ксилофоном.

По‑моему, это было сделано правильно. Кузя играл здорово – ничего не скажешь, ну, просто замечательно!

Когда Кузины палочки перестали мелькать над ксилофоном, я долго с удовольствием аплодировал. При этом я стоял почти спиной к исполнителю, зато мне хорошо был виден генерал, ради которого я и старался.

А моя мама дважды поворачивала меня на девяносто градусов, но я упрямо возвращался к прежней позиции.

Потом объявили двадцатиминутный антракт, и зал пришел в движение.

Мимо нас солидно прошагал Уточкин. Он хлопнул меня по плечу и воскликнул, обращаясь скорее к окружающим:

– Видали? Самодеятельность – великая сила! А вы что думали, я им зря контрабас подарил? Французской работы!

Дядя Степа, который всюду следовал по пятам за самодовольным комендантом, скромно молчал. Он лишь с гордостью крутанул правой рукой левый огненно‑рыжий ус и незаметно подмигнул мне. Было видно, что и он невероятно горд, что его звери‑кролики не подкачали.

А папа еще раз критически оглядел меня. Поправил пионерский галстук, воротничок рубашки, ремешок на брюках. А мама дала несколько советов:

– Очки не снимай – потеряешь. Носовой платок в правом кармане. И не забудь, пожалуйста, захватить с собой на сцену фагот.

Украдкой, как бы случайно, она погладила меня по щеке и наконец разрешила мне уйти. И я побежал в артистическую, где уже собрались все наши оркестранты.

Геннадий Максимилианович увел нас на большую площадку, которая находилась этажом выше артистической. Все время, пока шло второе отделение, Геннадий Максимилианович проверял строй оркестра. В напряженной тишине то и дело слышалось протяжное «ля‑а‑а» духового камертона: по нему настраивался каждый инструмент в отдельности.

Кто‑то прибежал и крикнул:

– Оркестру приготовиться на выход! Мы спустились вниз.

Геннадий Максимилианович проводил на сцену всех до единого и каждому сказал то, что следует. На меня он обратил особое внимание и посоветовал:

– Не сиди с отсутствующим видом, Федя, и не считай ворон. Вступай легко, мягко, непринужденно…

В углу артистической в красном старинном кресле молча сидел Трофим Трофимыч с чемоданчиком на кожаной тесемочке. Он успел уже поработать: натянул несколько оборвавшихся струн, заменил три сломавшихся колка у двух скрипок и виолончели, поставил новую трость на мундштук кларнета, исправил запавший клапан флейты.

И лишь когда Геннадий Максимилианович отправил на сцену последнего оркестранта, Трофим Трофимыч покинул свой угол. За ним ушел в зал и Геннадий Максимилианович.

Женька появился сразу, как только объявили программу выступления нашего оркестра. Ловко пробираясь по лабиринту пультов, он прошел к своему месту. Поднявшись на дирижерскую подставку, поклонился публике и повернулся лицом к оркестру.

Мы замерли. Сейчас оркестр был словно натянутая струна. Прикоснись – и она зазвучит. И Женька на самом деле будто ударил дирижерской палочкой по невидимым струнам.

Мы сыграли симфонию с таким увлечением, как никогда. Слушатели аплодировали и кричали «браво!». Совсем как тогда, осенью, в Кремлевском театре. А скрипачи, виолончелисты и контрабасисты постукивали смычками по корпусу своих инструментов. Теперь я знал, что это означает – так оркестранты аплодируют своему дирижеру и благодарят публику за внимание.

А наш дирижер, убежав, долго не появлялся, хотя слушатели настойчиво требовали его выхода. Краем глаза я видел, как Лена Мухина и еще кто‑то пытались вытолкнуть Женьку на сцену, а он вцепился руками в косяк двери – и ни в какую.

Наконец появился Геннадий Максимилианович, что‑то сказал Женьке, и тот, под дружный взрыв аплодисментов, вышел на край сцены и поклонился.

Концерт был окончен, о чем со сцены объявил ведущий. Но его никто не услышал, потому что оркестранты уже покинули свои места и попрыгали прямо со сцены в зал. А слушатели устремились им навстречу и стали обнимать своих ненаглядных детей, словно не видели их вечность.

Когда мы были уже на улице – я, Женька, Васька, Костя, Петя, Лена, Сережка и, конечно, Гриша, – Женька сказал:

– Ребята, а завтра у меня день рождения, приходите все!

И тут я увидел в сторонке Кузю‑барабанщика. Он смотрел на нас, но подойти не решался. Я отозвал Женьку в сторонку:

– У меня к тебе огромная просьба – только ни о чем сейчас не расспрашивай. Я тебе все потом объясню, договорились?

– Валяй, обещаю.

– Пригласи Кузю.

– Да ты что?!

– Женька, ты же обещал!

– Ладно… Но ты все‑таки, Федя, чокнутый!

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Теперь мы с мамой часто говорим о музыке. А еще чаще играем вместе.

Музыка для этой цели выбирается попроще и полегче, потому что мы еще не очень‑то владеем инструментами.

Когда проходит первая репетиция нашего дуэта, папа удаляется на кухню и терпеливо сидит там, пока не смолкают звуки. Но зато потом, когда мы сыграемся, папа слушает нас и даже улыбается.

А однажды мама повела меня в Дом ученых. На концерт.

Мама оставила меня в зале и исчезла.

Потом я ее увидел в оркестре. Она помахала мне кларнетом и подмигнула.

Я знал, что у мамы очень короткая партия – не больше четырех строчек. Впрочем, об этом знал не только я, но и весь наш дом от первого до десятого этажа: мама очень старательно разучивала свою партию.

Я пересел поближе и еще раз убедился в том, что оркестр на самом деле состоит из ученых.

В том, что они ученые, я не сомневался. Особенно насчет одного из них. У него была огромная седая борода.

Бородач оказался концертмейстером оркестра – так называют самого первого скрипача, который сидит по левую руку дирижера.

У нас в оркестре место концертмейстера занимает Петя Люлькин.

Правда, оркестром Дома ученых руководил не какой‑нибудь мальчишка, а солидный дядя. Он медленно пробирался к дирижерской подставке. Белая манишка, черный фрак и походка вперевалочку делали его похожим на пингвина.

Взобравшись на подставку, он повернулся лицом к оркестру. Манишка исчезла. И сходство с пингвином – тоже.

Мое внимание вновь переключилось на бороду. Я сидел и, вместо того чтобы слушать, все время следил за концертмейстером. «Интересно, – думал я, – куда он кладет бороду во время игры – на скрипку или под нее?»

Но сколько я ни смотрел, так все равно ничего толком не разглядел. Мне казалось, что смычок ходит не по струнам, а прямо по бороде. Но этого же не может быть!

Когда оркестр закончил свое выступление, я побежал разыскивать маму.

Я ей сказал:

– Мама, ты здорово играла, лучше всех!

И она чмокнула меня в щеку.

Тут к нам подошел бородатый концертмейстер и церемонно поцеловал мамину руку.

– Ну, как вам понравилось наше выступление? – спросил он. – По‑моему, очень недурно, а?

– Очень и очень мило, – ответила мама.

– Мы играли корректно, музыкально и чрезвычайно эмоционально, как вы считаете?

– О да!

И меня удивило, что они радуются, как дети, и даже бессовестно нахваливают себя.

– Не правда ли? – продолжал ученый. – Особенно вот это место: «Ра‑рай‑ра‑рай‑ра‑ра‑ра‑ра!»

– И вот это: «Ту‑ра‑ра‑ра‑ра‑ту‑ра‑ра!» – откликнулась мама.

– Ай да мы! – рассмеялся бородач и вдруг обратился ко мне: – А вам, уважаемый, что больше всего понравилось? Какие мысли пробудил в вашей голове несравненный Петр Ильич Чайковский?

Я растерялся и помимо своей воли брякнул:

– А куда вы кладете бороду во время игры: на скрипку или под нее?

– Гм… Фм… – пробурчал ученый. – Ей‑богу, не знаю!

А мама еще долгое время хохотала до слез и рассказывала папе, что бедный ученый с тех пор не знал, куда девать свою бороду.

Она ему мешала и на скрипке, и под ней. Он промучился около недели, а потом наконец рассердился и сбрил ее! Ну, я больше не стану рассказывать ни про ученых, ни про их бороды. Скажу только, что я твердо решил играть в их оркестре. А если из меня не получится ученый и я буду работать где‑нибудь в другом месте, то и там можно собрать оркестр. Неужели мне не удастся подобрать подходящих ребят вроде маминых ученых?

А пока я бросаю писать.

Что будет со всеми нами? Трудно сказать. Может быть, некоторые из нас так полюбят музыку, что захотят стать музыкантами? Кто знает! А сейчас мы изо всех сил готовимся к контрольным урокам и переводным экзаменам. Ни о чем другом пока думать не приходится.