Глава V. Кто ездит в Царское Село

Бывало, за Распутиным присылали мотор. Но чаще всё же ездил он в Царское Село на поезде. Чаще? За этот год – по пальцам пересчитать можно, сколько раз государыня принимала брата Григория в Александровском дворце. Последнее время виделся он больше с Аннушкой Танеевой, которая из Царского почти не выбиралась.

Подходя к Царскосельскому вокзалу, Распутин глянул на часовую башню: времени до отправления поезда оставалось немного. Он обогнул здание и прошёл берегом Введенского канала, что тянулся вдоль железнодорожной насыпи и соединял Фонтанку с Обводным. Заморозки в этом году ранние – днями, поди, лёд встанет… Распутин поднялся на уровень второго этажа: там под ажурными перекрытиями вокзального дебаркадера поезда струили дымок из вагонных печек и собирали пассажиров. Кинул взгляд в сторону отдельного Царского павильона, куда прибывали члены императорской фамилии…

Раньше Аня Танеева всегда была при государыне, но вот уже почти два года держалась от поездов подальше. В январе пятнадцатого она ехала в Петроград. От Царского Села всего-то двадцать вёрст! Что тогда случилось, как это произошло – дело тёмное, только разогнавшиеся вагоны вдруг попадали с рельсов и закувыркались по насыпи, калеча людей.

Переломанную фрейлину врачи признали безнадёжной и только по настоянию государыни поместили в отдельную больничную палату. У кровати умирающей Аннушки слезами обливалась императрица, терявшая лучшую и, пожалуй, единственную свою настоящую подругу. Возле окна курил одну папиросу за другой государь: он с содроганием вспоминал давнее крушение поезда по дороге из Крыма, в котором сам чудом спасся, а отец его повредил почку, да так и не оправился.

Такими увидал всех троих Распутин, вызванный в больницу по высочайшему повелению. Троекратно облобызался с царём-батюшкой и царицей-матушкой, утерев ей слёзы. Попросил их отойти в сторону, а сам встал у высокого больничного ложа и взял Аннушку за руку.

Фрейлина лежала в беспамятстве. Врачи сделали всё, что могли и должны были сделать: спеленали треснувшие рёбра, обездвижили ломаные кости таза и ног, обработали разбитое, заплывшее лицо… Кроме обычного для больницы запаха карболки Распутин почуял запахи свежего гипса, бинтов, крови – и «Вербены», которой пользовалась Аня в подражание своей госпоже.

Императрица опустилась на стул, государь приобнял её за плечи, и так смотрели они на Григория Ефимовича. А он, положив меж своих тёмных ладоней исцарапанные Анины пальцы с обломанными ногтями, закрыл глаза и замер. И принялся говорить – мысленно, не произнося вслух ни слова.

Много раз его спрашивали, как он это делает. А он даже толком не знал, что он делает – делал, и всё… В голове нарастал комариный писк. Через холодеющую руку фрейлины – покрытую синяками полную руку с ободранным локтем – его мрак соединился со мраком Ани, и Григорий почувствовал, как в её теле пульсирует жизнь. Увидал внутренним взором бьющегося где-то в глубине маленького такого светлого червячка, чуть теплящегося… К этому червячку, к этому биению, к этому свету обращался Распутин. Уговаривал, требовал, повторял и повторял одну-единственную просьбу: не покидать Аню. И будто выталкивал тёплый комочек из бездонных глубин, из тьмы – к свету, питал ту жизнь – своей, перетекавшей через сомкнутые руки…

В звенящей тишине больничной палаты вскрик императрицы прозвучал оглушительно. Вбежавшая санитарка увидела, что веки несчастной фрейлины дрожат, – и вот уже Аня открыла глаза и медленно, тяжело обвела взглядом палату.

– Не умрёт, – глухо проговорил Распутин, осторожно опустив руку Танеевой обратно на простыню и погладив её, – не умрёт, ничего… Поправится, жить будет. Калекой останется… да, жалко… А всё ж поправится, жить будет, не умрёт…

Его мутный взгляд в эту минуту был очень похож на Анин. Григорий Ефимович словно с трудом понимал, где он находится и что происходит вокруг. Зацепив плечом санитарку, на ватных ногах он двинулся к выходу.

В коридоре Распутин сделал несколько шагов по жёлто-белым шашечкам метлахской плитки – и почти рухнул на священника, которого кто-то уже предусмотрительно вызвал. Батюшка подхватил его, усадил на скамью у стены.

– Ничего, жить будет, – шептал Григорий Ефимович, – не умрёт…

Если бы в тот момент он порезал себе палец – наверное, вот так сидел бы и безвольно смотрел, как струится кровь, и истёк бы, не в силах даже шевельнуться.

Фрейлина действительно поправилась, хотя выздоравливала мучительно долго и осталась калекой. Она ездила теперь на кресле-каталке и заново училась ходить. Говорила: когда ковыляет на костылях – вспоминает, как в доме отца по субботам собирали аристократических детей и обучали танцам. Ей в пару вечно доставался мелкий вертлявый Феликс Юсупов, нещадно топтавший ноги…

С поездом была связана ещё одна прошлогодняя история. В очередной раз государь отправился в Ставку и решил взять с собой цесаревича. Отъехать успели недалеко, когда у Алексея хлынула носом кровь. Состав спешно вернули в Петроград, мальчика поместили в дворцовой детской, а за Григорием Ефимовичем послали автомобиль.

Восковое лицо на подушке, кровавая вата из ноздрей… Подойдя к цесаревичу, Распутин задержался недолго.

– Нечего беспокоиться, – сказал он ошеломлённым папе с мамой и, перекрестив Алексея, вышел из детской.

Когда из дворца примчался посыльный, чтобы везти его к больному мальчику, Григорий уже немало выпил, а теперь стыдился винного смрада. Не хотел дышать ни на государя с государыней, ни тем более на ребёнка, вот и поспешил скорее уехать. Кровотечение же и впрямь с его отъездом прекратилось; цесаревич пошёл на поправку, снова поражая докторов и укрепляя веру в целителя…

Теперь Распутин ехал на поезде. Против него устроились две девушки – молоденькие, румяные, хорошо одетые… Попутчицы были похожи – сёстры, небось, подумал Григорий. Они ни секунды не сидели спокойно, шуршали конфетными обёртками, стреляли во все стороны глазками, листали журналы – тронувшийся поезд качало на стыках, и девушки несильно стукались лбами, показывая друг другу страницы.

– Хотите? – спросила вдруг Распутина пигалица, волосы которой отливали медью. Ручкой с холёными ноготками она протягивала ему коробку с маркой «Первая фабрика конфет, шоколада и бисквита». – Угощайтесь!

Григорий Ефимович знал, что с шоколадом в Петрограде плохо. Не из-за войны, а из-за путаницы с тарифами: одни чиновники проворовались, другие напороли – всё как всегда. Но девушек этих, судя по богатой коробке, трудности обошли стороной. Распутин улыбнулся рыженькой.

– Благодарствуй, милая, – сказал он и отказался от конфеты.

– Почему же? – удивилась девушка. – Что за праздник сегодня такой, что конфеты есть нельзя?

Она взглянула на подругу, и обе задорно рассмеялись.

– Праздник… – повторил за разговорчивой хохотушкой Григорий Ефимович. – Как не быть празднику-то! Ноября первый день – стало быть, славим священномученика Садока. А конфеты есть можно. Почитай, две недели ещё можно, до Рождественского поста. Только не меня, а домового нынче угощать надобно. Мы вот в деревне всегда кашу с мёдом на сеновале ставили.

Сказал он про Садока – и вспомнил, как в такой же день одиннадцать лет назад близ Царского Села увидал в первый раз государя с государыней, папу с мамой. Ох, и давно это было – сколько же воды утекло!

– Берите-берите, не стесняйтесь, – не отставала рыжая.

– Вот ведь! – хлопнул себя по коленям Распутин. – Не ем я сладкого, дочка, не привычный.

Вторая девушка, шатенка с аккуратно убранными волосами, осуждающе смотрела на первую. Та пожала плечами и сама потянула из коробки конфету.

Миниатюрная тёмно-рыжая Лиля была старше своей сестры: ей уже исполнилось двадцать пять, а Эльзе – двадцать. Обе не красавицы, но если круглолицая Эльза выглядела милой простушкой, то большеголовая Лиля напоминала забавную обезьянку – когда бы не ослепительная улыбка и огромные глаза, которые завораживали и заставляли обратить внимание на свою хозяйку.

Похожая на подростка Лиля научилась производить впечатление на мужчин ещё в те поры, когда и была подростком. По-настоящему свой дар она впервые опробовала на родном дяде – и буквально свела его с ума: солидный взрослый человек валялся в ногах у её родителей, умоляя отдать ему в жёны пятнадцатилетнюю девочку. Потом были другие жертвы страсти, которую она разжигала забавы ради; даже Шаляпина как-то заставила пригласить себя на спектакль. Родители нервничали, слыша крепнущий шёпоток о беспутстве дочери, а Лиля тем временем уже сделала первый аборт и продолжала множить число своих кавалеров.

Настоящим спасением стал удачно устроенный брак её с талантливым молодым юристом Осипом Бриком. Они оказались на удивление неплохой парой и впервые сильно повздорили года через два после свадьбы. После ссоры Лиля ушла из дому, а вернулась только на следующее утро.

– Ты взбесил меня! – с вызовом сказала она мужу. – Я гуляла… и загуляла! На Невском ко мне пристал офицер. Я пошла с ним в ресторан, а потом – в отдельный кабинет!

Брик оставался невозмутим, и Лиля растерялась.

– Что мне теперь делать?

– Обязательно принять ванну, – ответил он.

Эльза под удвоенным родительским надзором вела себя скромнее старшей сестры. Однако семнадцати лет и она не устояла – ударилась во все тяжкие, встретив скандального поэта-футуриста Владимира Маяковского. Бурный роман вызывал интерес и даже зависть Лили: её отношения с Осипом сводились лишь к совместному существованию – страсти там не было и в помине. Эльза чувствовала Лилино нетерпение и, сколько могла, оттягивала момент знакомства хищной сестры с возлюбленным. Но всё же прошлым летом это случилось.

Они с Володей приехали к Брикам на дачу. Куда только девались хамские замашки и всегдашняя грубость Маяковского! Едва увидав Лилю и обменявшись с нею парой фраз, он сделался совсем ручным, как будто даже меньше ростом. Эльза думала поразить сестру Володиной мощью и своей властью над ним, а вместо этого – в кровь кусала губы, обречённо наблюдая очередную Лилину победу.

Маяковский влюбился сразу и бесповоротно. Он красовался каждым словом, каждым жестом. Играя гулким голосом, прочёл свою новую поэму «Облако в штанах». Потрясающе прочёл! И тут же размашисто вывел на тетрадке с рукописью посвящение Лиле Юрьевне Брик. Свои стихи, выворачивающие душу наизнанку стихи о любви к женщине, которая была у него до Эльзы, – посвятил той, что – сомнений уже не оставалось – будет после неё.

Рыдать? Бессмысленно. Ждать от Брика подмоги – тоже. Осип не тешил себя иллюзиями: Лиля к двадцати годам уже потеряла счёт любовникам. Его интересовала не плотская сторона брака, но партнёрские, добрососедские отношения. Брик был знатоком литературы и человеком практическим – его привлекало сотрудничество с Маяковским-поэтом. Поэта привлекла его жена. И что же? Каждому своё…

Однако Маяковский не остался простым героем нескольких строк в Лилином интимном дневнике. И она видела в нём не обычное мимолётное увлечение. Странные отношения тянулись второй год. Лиля держала Володю на коротком поводке, дразня обещанием близости; не отпускала его от себя, но и не допускала до. В безудержном кураже продолжала терзать – и вымучивала у поэта новые страстные стихи с единственным посвящением: Лиле.

Эльза не простила старшей сестре украденного любовника, зато нашла утешение в объятиях Виктора Шкловского. И точно так же, как Лиля, помыкала влюблённым молодым человеком – брала реванш перед сестрой и неосознанно продолжала мстить Маяковскому.

Волею судьбы и стараниями хитроумного Осипа трое мужчин оказались вместе на службе в автошколе. Брик издавал стихи Маяковского и занимался со Шкловским литературными исследованиями. В их с Лилей маленькой квартирке на улице Жуковского, в двух шагах от Литейного проспекта, собирались художники, поэты, писатели…

Лиля привыкла к вниманию, которое оказывали ей мужчины. Но сейчас против воли её собственное внимание приковывал мужик лет пятидесяти, сидевший в поезде напротив. Крестьянское морщинистое лицо с большущим носом, небрежный пробор стриженных в скобку волос, лохматая борода, сутулая посадка, тёмные жилистые руки, зажатые между колен… Всё это не вязалось с яркой шёлковой блузой, которая выглядывала из распахнутого воротника поддёвки, с бархатными штанами, высокими сапогами в новеньких фетровых калошах и тяжёлым золотым браслетом, блестящим на запястье.

Но главное – глаза. Небольшие, глубоко посаженные и такие пронзительные, что Лиля почти физически чувствовала, как мужик смотрит. Лицо его казалось знакомым – хотя откуда?

Ногти Эльзы вдруг больно впились в её руку. Лиля едва не вскрикнула – и обмерла, увидав страницу, которую сестра открыла в своём журнале. Там красовалась карикатура с подписью: Мы, Николай Второй, – и ниже: Романов и Распутин. На рисунке рядом с императором в лихо заломленной набок казачьей шапке, потупившись, глядел куда-то вбок тот самый мужик, что сидел сейчас напротив. Художнику удалось передать сходство: и растрёпанные волосы, и неряшливую бороду; только живого выражения глаз не смог он ухватить.

Распутин!

Лиля снова почувствовала его пронизывающий взгляд.

– Язык-то это какой, милая? – спросил Распутин, кивнув на журнал, который Лиля держала в руках. Ося затеял новое издание, для которого ему нужен был переводчик. Нанимать кого-то на стороне – немыслимая роскошь, особенно сейчас, и тем более когда жена владеет несколькими языками…

– Французский, – ответила Лиля.

– Надо же, – уважительно сказал Распутин. – А немецкий знаешь?

Странный был вопрос для военного времени. Но разве не странно сидеть запросто в поезде со святым чёртом, угощать его конфетами и разговаривать? С самим Распутиным, про которого столько писали сейчас! Лиля мигом вспомнила самые невероятные слухи: он-де и женщин соблазняет десятками, и самой царицы любовник, и министров назначает, и армией командует, и вообще царём вертит, как хочет… Про то и карикатура Эльзе попалась: Николай с Гришкой теперь называются – Мы, а государь неспроста Второй: первый-то, выходит, как раз Распутин!

– Немецкий? – Лиля, не отводя взгляда, с улыбкой смотрела в серо-синие мужицкие глаза. – Немецкий – свободно! Спрашивайте.

Поезд вздрогнул, тоскливо покряхтел тормозами и остановился у павильона Царского Села. Подхватив сумки, сёстры вышли на заснеженный перрон. Мужик не отставал.

Лиля крутанулась на каблуках и снова глянула на него.

– А я знаю, кто вы! – заявила она. – Вы ведь Распутин, верно?

– Верно, я и есть. Признала? Распутин Григорий, сын Ефимов. – Он погладил бороду. – Понравилась ты мне – бойкая! Заходи в гости. Дом-то найдёшь, поди, на Гороховой? Шестьдесят четвёртый номер, от Фонтанки недалеко. Заплутаешь – спроси там, любой подскажет.

– Сама найду! – сказала Лиля.

Распутин кивнул и пошёл к выходу с перрона, поскрипывая снегом под модными фетровыми галошами-ботиками, надетыми поверх сапог.

– Ты что?! – горячо зашептала Эльза и вцепилась в рукав Лилиного пальто. – Ты ведь не пойдёшь к нему? Он же… чёрт! Настоящий чёрт! Он с девушками такое!.. Скажи, не пойдёшь?.. Сумасшедшая!

Глава VI. Фальшивые голуби

– Дай!!!

Крикнув, великий князь Дмитрий Павлович вскинул ружьё и напряжённо замер.

Шагах в пятнадцати от него из-за деревянного щита стремительно вылетели одна за другой две толстых глиняных тарелочки. Дмитрий Павлович подался вперёд, упирая дробовик в плечо, по очереди спустил курки – и мишени разлетелись вдребезги.

Щёлкнули эжекторы, выбросив на снег дымящиеся стреляные гильзы. Великий князь перезарядил ружьё, снова изготовился к стрельбе и крикнул:

– Дай!!!

Флигель-адъютанту государя, отозванному с фронта и вынужденному прозябать вдали от театра военных действий, только и оставалось, что отводить душу стрельбой на Крестовском острове.

Великие князья рвались в бой с самого начала войны. Дмитрий Павлович не был исключением. На фронте он чувствовал, что наконец-то занимается своим делом. Георгиевский крест ему достался вполне заслуженно…

…только уже в сентябре четырнадцатого года смертельную рану получил великий князь Олег Константинович – ровесник Дмитрия, сын великого князя Константина Константиновича. Вслед за сыном поэт К.Р. потерял зятя, и от горя скоро умер сам. После этого генералиссимус русской армии, великий князь Николай Николаевич повелел беречь особ императорской крови. Их всех вернули в тыл – так Дмитрий Павлович оказался в Ставке, а позже государь направил его в Петроград.

– Дай! – снова крикнул великий князь.

Американское развлечение – стрельба по тарелочкам – военной зимой заменяло привычную стрельбу по живым голубям: содержать садки с птицей стало накладно. На Крестовском острове, на большом стенде для настоящих знатоков, появились метательные машинки. Их крепили к земле и закрывали щитами, чтобы усложнить задачу стрелку: глиняные снаряды вылетали неожиданно. Криком Дмитрий Павлович давал сигнал рабочему, тот дёргал за верёвку, тянувшуюся к очередной машинке; механизм срабатывал… Дальше всё зависело от сноровки и меткости стрелка.

Снова щёлкнули замки ружья, и латунные гильзы зашипели на снегу. Дмитрий Павлович бил без промаха – десять из десяти. Все машинки опустели; рабочий побежал за щиты, чтобы взвести механизмы и зарядить их новыми тарелочками.

Великий князь повесил переломленное ружьё через плечо, вынул из кармана охотничьей куртки папиросы и закурил, поглаживая стволы. Он любил красивое оружие и дорожил этим дробовиком – горизонтальной двустволкой с золотой инкрустацией, которая изображала сцены охоты.

– Ружьё, я полагаю, немецкое? – раздался сзади знакомый насмешливый голос.

– «Зауэр», – буркнул, оборачиваясь, Дмитрий Павлович.

Подошедший Феликс Юсупов был одет в форму Пажеского корпуса. Чёрное драповое пальто не слишком грело: зябнуть он стал сразу, как только вышел из автомобиля.

– Что же вы, батенька, так непатриотично себя ведёте? – продолжал Феликс. – Нет бы взять хорошее наше… Где у нас ружья хорошие делают?

– В Туле, в Ижевске, – по-прежнему неохотно ответил Дмитрий Павлович.

– Вот, – подхватил Феликс, – взял бы хорошее тульское ружьё и упражнялся!

Появление Юсупова не обрадовало великого князя. Он специально в одиночку выбрался на Крестовский, чтобы отвести душу и всласть пострелять. К тому же их отношения с другом детства уже не были такими безоблачными, как раньше.

– Я смотрю, ты уже давно здесь. – Феликс кивнул на разбросанные гильзы. – Не теряешь формы, молодец! Можно, я попробую?

– Взял бы хорошее тульское ружьё… – передразнил его Дмитрий Павлович, снимая «зауэр» с плеча. Он знал, что от Феликса не отделаться, особенно когда тот под кокаином.

– Так ведь нет у тебя тульского! – рассмеялся Юсупов. – А ижевского… тоже нет! Какой калибр?

– Двенадцатый. Патроны в коробке. Заряжать сам будешь.

– Справлюсь, не маленький, – приговаривал князь, распечатывая коробку с патронами на столике возле огневого рубежа. – Вот скоро экзамены сдам и тоже буду офицером…

Феликс после возвращения из Оксфорда всё же поступил на специальные курсы Пажеского корпуса, хотя и был много старше своих соучеников. Но ещё до того, ещё до войны – женился на племяннице императора, великой княжне Ирине Александровне.

На свадьбу пригласили всего шестьсот человек, зато каких! В Ани́чковом дворце, принадлежащем бабушке невесты, вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, собрался цвет российской и европейской аристократии. Дамы в длинных с полувырезом платьях, без шляп, гражданские кавалеры в праздничной форме и военные – в парадной. Так было определено в приглашениях, разосланных обергофмаршалом.

Государь с государыней, все четыре царевны и остальные члены императорской фамилии прибывали к собственному подъезду. Туда же подъехала Ирина Александровна – невероятно прекрасная в шитом серебром платье из белого сатина с длинным шлейфом. Из-под хрустальной диадемы с алмазами ниспадала ажурная фата – кружева эти носила ещё королева Мария Антуанетта. Четвёрка лошадей, цугом запряжённых в карету великой княжны, должна была напоминать статуи Аничкова моста. В Красной гостиной невесту благословили император и вдовствующая императрица.

Феликс даже на свадьбе остался верен себе и сумел отличиться. Отказавшись от фрака и надев к белым панталонам экстравагантный жокейский редингот – чёрный с золотыми отворотами, – он словно подчёркивал, что не служит ни по военному, ни по гражданскому ведомству, а просто свободно гарцует по жизни. Мало того, по приезде Юсупов-младший благополучно застрял в лифте, заставив будущую жену волноваться, а высоких гостей – томительно ждать его вызволения.

Зван был на свадьбу и великий князь Дмитрий Павлович. Его жилище – Сергиевский дворец – разделяла с Аничковым только река Фонтанка; дворцы стояли окна в окна. Сотня шагов пешком, или минута езды по Невскому проспекту через мост, украшенный скульптурами вздыбленных и усмирённых коней Клодта.

Дорого бы дал Дмитрий Павлович за то, чтобы оказаться в тот день за тридевять земель! Обманул его Феликс, дважды обманул. Сначала отговорил от почти уже решённой женитьбы на императорской дочери, великой княжне Ольге Николаевне. И потом, когда Дмитрий Павлович принялся ухаживать за Ириной Александровной – сделал всё для того, чтобы не сложился роман; сам женился на государевой племяннице! С тех пор и охладел великий князь к Феликсу, оттого и не порадовался появлению князя на Крестовском острове…

– Дай! – крикнул Юсупов.

Он уже занял место стрелка, и рабочий, снарядивший метательные машинки, потянул за верёвку. За деревянным щитом раздался щелчок, оттуда вылетели тарелочки-мишени.

Два ствола грохнули почти одновременно: по неопытности Феликс спустил сразу оба курка. Каким-то чудом дробь зацепила одну из тарелочек, а князь, выронив ружьё, скривился от боли и схватился за ушибленное плечо.

– Попробовал? – спросил Дмитрий Павлович. – Ещё или хватит?

Подскочивший ординарец бережно поднял «зауэр» с мёрзлой земли и по властному кивку великого князя потрусил в сторону машины, унося дорогое оружие от греха подальше.

Юсупов продолжал шипеть и чертыхаться.

– Что, и вправду крепко задело? – нахмурился великий князь.

– Вправду, вправду, – приплясывая, сквозь зубы ответил Феликс. – Ты видел? Я всё-таки попал!.. Чёрт, больно-то как! Голуби у вас тут фальшивые, а вот синяки точно будут настоящие.

– Голубей сейчас пойди найди, – вздохнул Дмитрий Павлович.

– Нет голубей – есть вороны… или жаворонки… чёрт!

Стрельба по живым голубям была не просто популярной забавой офицеров и аристократов, но даже входила в программу первых Олимпиад. И «Полюстровское общество голубиных садков», а за ним «Российское атлетическое общество» проводили постоянные соревнования стрелков, среди которых великий князь Дмитрий Павлович пользовался заслуженным авторитетом. Американские машинки с глиняными тарелочками появились теперь лишь в Петрограде. А в Москве, Одессе, Харькове, Риге – прав был Юсупов – при нехватке голубей предпочитали стрелять по воронам и галкам.

– По тарелочкам гуманнее, – пожал плечами великий князь.

– Боже мой, – глянул на него Феликс, – и кто это говорит?! Боевой офицер! Стрелок от бога! Кавалер серебряного Георгия! Вся Европа воюет, а он голубей пожалел!

– Слушай, ты зачем приехал? Себя покалечить или мне нотацию прочитать?

– Поговорить, поговорить приехал. – Юсупов растирал плечо и всё ещё морщился. – Сказку тебе рассказать хочу про маленькую страну под названием Царское Село. Эта сказочная страна мирно спит себе на краю бездны. А чтобы она крепче спала, кругом сладко поют усатые сирены. Гудят мягко так: Бо-о-о-же, царя храни! А ещё аккуратно ходят в церковь. И время от времени вежливо спрашивают государя сказочной страны, когда они могут получить следующий орден, или повышение по службе, или прибавку к жалованью.

– Ты к чему это?

– К тому, что скоро конец этой сказочной стране. И бездна – вот она, совсем рядом… Слушай, давай отсюда перебираться, а то холодно!

Стрелковый стенд располагался в виду Большого Петровского моста – там, где речка Чухонка впадает в Малую Невку. Тарелочки летели в сторону воды, чтобы никого ненароком не задело выстрелом и не накрыло осыпью дроби.

Феликс пригласил Дмитрия Павловича в свой автомобиль; мотор великого князя двинулся следом. Дорога не отняла много времени. Приятели промчались прямыми аллеями Крестовского острова, пересекли Каменный, махнули через мост к Новодеревенской набережной – и через несколько минут уже входили в жарко натопленные хоромы «Виллы Родэ».

Столы в обширном ресторанном зале пятью рядами тянулись к сцене. До вечернего представления сцена пустовала, гостей почти не было. Дмитрий Павлович с озябшим Феликсом прошли через зал и расположились в отдельном кабинете. Им подали горячий чай с ромом. Юсупов велел добавить в напиток корицу, гвоздику и дольку лимона. Затем отослал официантов, сделал добрый согревающий глоток и снова заговорил:

– Представь себе крест. Такой поэтический образ – крест, который несёт Россия… Ладно. Просто крест. В центре – император, наш добрый дядя Ники. А на четырёх концах – четыре разные силы, которые на него действуют.

Для наглядности князь выложил на скатерти крест из двух вилок и двух ножей, сходившихся к судку со специями, который изображал государя.

– Вот это, – Феликс показал на одну из вилок, – семья. Теперь ведь все в сборе…

С началом войны провинившимся великим князьям было высочайше разрешено приехать в Россию. После многолетней заграничной ссылки вернулся государев дядя – отец Дмитрия, великий князь Павел Александрович. Император пожаловал ему чин генерала от кавалерии и сделал своим генерал-адъютантом.

Помилования дождался и великий князь Михаил: государь простил ему женитьбу в Австрии на пепельноволосой Наталье Вульферт. Специально для Михаила Александровича из лихих кавказских джигитов создали Дикую дивизию, которой он теперь командовал, наводя ужас на врага.

– Это семья, которая перестала видеть в Ники императора, – жёстко заключил Юсупов. – Потому что сейчас России нужен другой… И не надо на меня так смотреть. Ты сам прекрасно это знаешь! Или не ты ездил его уговаривать?

Первые полтора года войны во главе армии стоял великий князь Николай Николаевич. Он постепенно забирал в руки всё бóльшую власть, распространяя её с фронтов на прифронтовые районы, а потом и глубже в тыл. Дошло до того, что Грозный Дядя, как его прозвали, начал вызывать к себе в Ставку императорских министров для доклада. А то и просто издавал государственные распоряжения, минуя правительство.

Великий князь явно увлёкся, и летом пятнадцатого года император решил сам стать Верховным главнокомандующим, сместив дядю. Об этом узнали в Ставке. Дмитрий Павлович на специальном поезде отправился к Ники, чтобы уговорить кузена одуматься. Семья и высшие офицеры были напуганы: в мировой войне гвардейский полковник – не лучшая замена генералиссимусу.

После обеда они вышли в бильярдную. Государь внимательно выслушал Дмитрия Павловича, потом долго благодарил. Наконец, растроганные до слёз кузены обнялись и отправились в покои императрицы. Не было сомнений, что после прочувствованного разговора всё в войсках останется по-прежнему…

…и на следующий же день император назначил себя Верховным, а Николая Николаевича отправил командовать Кавказским фронтом!

– Новым государем вместо Ники может стать не только Грозный Дядя, это правда. Так считают многие – в семье и в армии. Многие, но не все. Остальные склоняются к тому, что следующего императора может и не быть!

Юсупов остановился, ожидая реплики Дмитрия Павловича, но тот лишь угрюмо молчал. Тогда Феликс взял вилку из креста, лежавшего на столе, и покачал ею перед носом великого князя.

– Эти остальные, – сказал он, – тоже часть семьи и часть армии. Но не только. Это ещё наша, с позволения сказать, буржуазия. А с ними господа в Государственной думе, добрая половина министров и чёртова либеральная интеллигенция. Аликс не зря называет их тварями. Тут я с ней согласен: тварей надо вешать. Вешать и вешать! А Ники с ними церемонится, рук не хочет марать… Рушится империя, дорогой мой. Сказочной стране конец… А как ты думаешь, кто может стать во главе республики?

Вопрос, пусть и заданный в упор, не застал великого князя врасплох. Конечно, об этом и думали, и говорили. Однако Дмитрий Павлович помолчал ещё с минуту, неторопливо закурил и только тогда произнёс, делая большие паузы:

– Из министров – никто. Они сами никто. Сегодня есть, завтра нет… Из думских – разве что Милюков или Родзянко… Из семьи? Михаил – вряд ли. Кирилл Владимирович… или, скорее, Николай Михайлович…

– Бимбо, – подтвердил Феликс, лишний раз демонстрируя отменное знание отношений в императорской семье.

Брак с Ириной приобщил его к царствующей фамилии и открыл доступ к семейным тайнам. Язвительного фрондёра Николая Михайловича родственники называли именем сказочного слонёнка – Бимбо, хотя великому князю было уже под шестьдесят. Он был популярен в России и за границей, держался от семьи особняком – и, пожалуй, действительно лучше всех подходил на роль республиканского правителя.

– Но у твоего креста ведь не два конца, а четыре, – полувопросительно сказал Дмитрий Павлович.

– У нашего, – поправил Юсупов и положил вилку на место, – у нашего креста! Верно, четыре, как положено. Не забудь ещё Европу, – с этими словами он взял со стола один нож, – и, уж прости, не забудь ещё народ! – Он взял второй нож и позвенел им о первый. – Европа имеет на нас виды. Волю дай – кровь до капли выпьет и косточки обгложет… Только на всю эту Европу народу – четыреста миллионов. А в одной России – сто шестьдесят, из которых десять миллионов – под ружьём. Ты из гуманизма по фальшивым голубям стреляешь, зато эти церемониться не станут. Десять миллионов вооружённых, озлобленных войной мужиков! Сегодня они в немцев стреляют, а завтра куда, можешь сказать? Я – нет. Вернее, могу, но… даже подумать об этом страшно.

Феликс бросил ножи на стол, и в кабинете стало тихо. За опущенной портьерой, которой Феликс отгородился от зала, негромко и мелодично заиграл на сцене оригинальный дуэт – арфа с шестиструнной испанской гитарой. Приближался вечер, музыканты разминались перед весёлым представлением.

– Ничего нового ты мне сейчас не сказал, – произнёс, наконец, великий князь.

– Я и не пытался, – парировал Феликс.

– Тогда зачем?..

– Затем что есть он. – Князь коснулся пальцами изящного хрустального флакона с оливковым маслом, пробка которого возвышалась над судком. – Наш государь и твой кузен Ники. Затем, что ты его любишь и желаешь ему добра. И затем, что есть эти…

Юсупов стукнул об стол донышками солонки и перечницы, вынутых из судка. Дмитрий Павлович кивнул.

– Аликс и Распутин, – сказал он, а Феликс продолжил:

– Ники, даже если сто раз не прав, всегда останется с семьёй и с армией. Если надо – снова поменяет министров, генералов, и снова поменяет, и снова… С Думой договорится – или раздавит, наконец, тамошних тварей. А уж будет в России самодержавие, или конституционная монархия, или парламентарная, или даже республика – не так важно… Но есть Аликс, и есть этот её вонючий мужик, которые толкают Ники вот сюда, – он показал на ножи, – и это – действительно прóпасть.

Тут князь вдруг улыбнулся и заключил:

– Не знаю, как тебе, а мне в пропасть совсем не хочется. В прóпасти пропáсть – смотри-ка, с тобою точно поэтом станешь… Только некуда уже деваться, ваше высочество. Рушится страна. Остаётся выбирать: быть свидетелями, жертвами… или всё-таки самим что-то делать, чёрт возьми!

Глава VII. Страсти земные

В двенадцатом часу ночи сумрачный возница миновал палисадник с бронзовым Пушкиным в снежной ермолке и погонах, высадил Маяковского возле «Пале-Рояль», получил свой полтинник и укатил в сторону Лиговки.

Доходы, которые появились у Владим Владимыча с лёгкой руки Бурлюка, позволили молодому футуристу после переезда из Москвы в столицу поселиться на Пушкинской. И теперь, попав в автошколу, Маяковский продолжал квартировать в доходном доме баронессы Таубе, овеянном легендами и воспоминаниями.

Обитатели «Пале-Рояль» уже спали. Наследив по лестнице и коридору огромными солдатскими ботинками, Маяковский добрался до своего жилища. Надо хотя бы часть работы брать на дом, думал он. В казарме не жизнь, но и возвращаться ночь-заполночь с подведённым от голода брюхом – тоже не дело. Вроде были в номере остатки хлеба: догрызть его с чаем и скорее спать. Чёрт, сахар же вчера кончился! Эдак с мудрёными Кегрессовыми чертежами самого себя забыть можно…

Маяковский нашарил ключ в кармане шинели, но дверь оказалась не заперта. Он шагнул в тёмную комнату и повёл носом. Густо пахло щами. В тот же миг его шею оплели девичьи руки, и ласковый голос проворковал:

– Во-овочка…

Все прежние любови Маяковского были не то.

Сонка из Минска – бессовестно красивая студентка-бестужевка Софья Шамардина; нежная змея, которую он увёл у Игоря-Северянина…

Юная Мария из Одессы – томная яркогубая Мария Денисова, которую он мечтал отнять у Бурлюка и вообще у всего света, на обороте портрета которой нацарапал: Я вас люблю поняли симпатичная дорогая милая обожаемая поцелуйте меня вы любите меня? – и потом выл поэмой «Облако в штанах»…

Даже Лиля Брик, которой – в отместку неприступной одесситке – он посвятил «Облако» и которая уже второй год изощрённо дразнилась, навлекая себе одно посвящение за другим…

…не то были они все. Потому что все захватывали в плен, порабощали, уносили на седьмое небо, разбивали сердце, пронзали бешеной страстью и заполняли Маяковского – собой. А очень земная девушка Тоня сама растворилась в Маяковском. Они увиделись раз, другой; потом стали встречаться то тут, то там, в артистических подвалах и кабачках, у общих знакомых – и как-то само собою вышло, что стали порой спать вместе.

Не миниатюрная, неброская Тоня Гумилина обладала тихим обаянием – удивительным и немодным в любую пору. Она могла надолго замереть и просто любоваться Маяковским – неважно, читал он в это время со сцены, или спал, или брился, или резался в карты, или яростно спорил с другими поэтами, или глядел в окно… Над этим трогательным оцепенением шутили, Тоне с Володей завидовали. Бурлюк относился к девушке почти по-отечески, Хлебников – с нежностью. Говорили, что она поливает Маяковского вниманием, как цветок из лейки. А он, подлец, расцветает и снисходительно позволяет себя обожать.

Володю отношения с Тоней вполне устраивали: эдакая семейная жизнь без семьи. Она стирала и гладила его бельё, прибирала вечный беспорядок в пале-рояльном жилище, иной раз готовила что-нибудь домашнее, делила с Маяковским постель – и притом не пыталась по-женски свить гнёздышко. Тоня появлялась на день-два, могла задержаться на несколько дней, но потом снова пропадала – в Коломне родственница оставила ей махонькую квартирку, которая носила громкое звание мастерской: девушка была художницей.

Портреты членов семейства начальника автошколы, которыми Маяковский покупал особое расположение генерала Секретарёва, были результатом их с Тоней совместных усилий. Сначала Володя с натуры набрасывал эскиз, играя в придворного живописца генеральской семьи, а потом уносил набросок домой, где Тоня выполняла основную работу – она писала быстро, легко и в милой Секретарёву классической манере. Так что Маяковскому оставалось, как он говорил, лишь осчастливить полотно прикосновением кисти мастера: нельзя же, в самом деле, объявлять своей совсем уж чужую работу!

Так они и жили – не вместе, не врозь. Тоня осталась бы с Володей сразу и навсегда, только предложи, но он не спешил с предложением…

– А я задремала. – Девушка по