Глава XXIII. Санкт-Петербург. Садик в Коломне

 

– Я себе так представляю, – басил Маяковский, подкрепляя слова энергичными взмахами кулака, – все эти облачка, цветочки и сюсюканья нам ни к чему. Как вы давеча справедливо заметили – за борт! Смотреть на жизнь из окна и слёзки точить – от горя, от умиления, всё равно, – это не искусство. Искусство должно быть внутри жизни. Вмешиваться в жизнь должно. Управлять, переиначивать! Это как… как обряд, понимаете? Как ритуал. Вот представьте. Собралось племя. Все косматые, в шкурах, с топорами каменными. Горит огромный костёр. А перед костром – шаман. Жрец. И все ловят каждое его слово. Каждое! Потому что у него каждое слово… нет, не на вес золота, золота они же ещё не знают… в общем, от каждого его слова зависит их жизнь. Как он скажет, так и будет. Не вождя слушают, не старейшину – его! Вот таким должно быть искусство. Поэзия такой должна быть, чтобы каждое слово ждали и ловили!

Бурлюк шёл рядом с Маяковским, не перебивая. Из дома на Пушкинской они отправились по Невскому в сторону Адмиралтейства и свернули влево на Морскую. Жара плыла по-прежнему.

Дойдя до Исаакиевской площади, сделали привал, посидели на скамеечке в палисаднике. Покурили, любуясь на слепящую золотом куполов махину собора. Осмотрели только-только достроенную рядом с «Англетером» гостиницу «Астория», которую собирались открыть к празднику трёхсотлетия императорского дома. Поглазели на скульптуры, венчавшие германское посольство напротив.

Двинулись дальше, обогнули конный монумент Николая Первого перед Мариинским дворцом, перешли широченный, в сто саженей, Синий мост и скоро с Вознесенского проспекта повернули направо, в Офицерскую улицу.

– Поэт титанической личностью должен быть! – продолжал Маяковский. – Поэт – это пророк. Тринадцатый апостол, если угодно. В конце концов, поэт – это с большой буквы Творец! Он создаёт новый мир. Ведь владеть словом – это и значит владеть миром. Не может пророк, владеющий миром, вот об этом стишки кропать!

Он ткнул пальцем в сторону витрины цветочного магазина. Под вывеской знаменитой фирмы Эйлерса пестрело великолепие бесчисленных роз, орхидей и лилий; две симпатичных цветочницы в форменных фартуках опрыскивали цветы и зелень из пульверизаторов и неслышно смеялись за стеклом…

– Сурово, Владим Владимыч, – сказал Бурлюк. – Творец, говорите; Создатель мира… Претендуете на роль господа бога?

– Бога нет, – отрезал Маяковский.

– Сказали бы уже, как Заратустра: бог умер… Ницше читали? Нет? Вернёмся в Москву, дам вам книжечку… Смотрите-ка, что получается. Вы собираетесь сотворить новый мир. Надо полагать, более справедливый и прекрасный, чем наш, иначе зачем тратить силы… Но для кого?

– Что – для кого?

– Для кого вы создадите этот мир? Для себя одного? Или ещё для кого-то?

– Для всех!

– Для всех? Для народа? Так народ придёт в этот ваш новенький, с иголочки, чистенький мир и начнёт в нём плевать, гадить по углам, сапожищами грязь развозить, окурки и от семечек шелуху разбрасывать… Приятно вам будет? А ещё народ говорить станет, что мир-то ваш – так себе! Одному то не понравится, другому это… На всех не угодишь. Попрекать начнут: мол, сулил золотые горы… Много вы памятников пророкам видели? Отвечайте, отвечайте!

– Ни одного, – неохотно признался Маяковский.

– Вот! Зато камнями их сколько побито и распято – не сосчитаешь! И вы тоже окажетесь никаким не Спасителем, а просто очередным козлом отпущения.

Несостоявшийся Спаситель мрачно выслушал тираду.

– А вы что предлагаете? – наконец, процедил он.

– Предлагаю не спешить с мессианством, – с готовностью ответил Бурлюк. – Занять место на кресте всегда успеете, Голгофа работает круглосуточно. Конечно, кто бы отказался осчастливить собой человечество?! Но прежде чем создавать мир для всех, попробуйте создать его для себя. Тоже интересно, между прочим: представляете – целый мир для одного Владимира Маяковского! Создайте, поживите в нём, пообвыкните… Мне понравилось про жреца и тех, кто ловят каждое его слово. Хорошо! Собирайте вокруг себя толпу, и пусть слушают. Кто-то уйдёт сразу, кто-то потом… многие и не придут даже. Но будут и такие, которые не слушают, а – внемлют! Вот их и берите, и ведите за собой, в новый свой мир…

– Мы что же, в оперу собрались? – спросил Маяковский, улучивший возможность переменить тему.

Они прошли уже половину Офицерской и оказались на звенящем трамваями многолюдном перекрёстке возле Мариинского театра. Афишные тумбы приглашали на «Жизнь за царя» Глинки. Бурлюк хмыкнул:

– Почему же обязательно в оперу? В Мариинке, между прочим, Павлова танцевала. «Умирающего лебедя» я вам очень рекомендую, если повезёт. Напротив бывший Каменный театр, ныне Консерватория – там Чайковский учился. Дальше – Литовский рынок и синагога. Видите купол? Не волнуйтесь, ни на рынок, ни в синагогу я вас не приглашаю. Так, что ещё… Сыскная полиция, где Тургенев сидел – ну, это вам не очень интересно, вы тоже сидели… Шахматный клуб – самого Чигорина клуб! Кадетский корпус мы прошли, а вон там – Крюков канал, Новая Голландия, эллинги и казармы Гвардейского экипажа. Знаете, сколько великих здесь жили? Грибоедов, Толстой, Салтыков-Щедрин… «Домик в Коломне» пушкинский помните?

 

По воскресеньям, летом и зимою,

Вдова ходила с нею к Покрову

И становилася перед толпою

У крылоса налево. Я живу

Теперь не там, но верною мечтою

Люблю летать, заснувши наяву,

В Коломну, к Покрову – и в воскресенье

Там слушать русское богослуженье…

 

– Покров – это церковь на площади, в здешнем центре, – пояснил Бурлюк. – Алексансергеич тоже поблизости квартировал, у Калинкина моста, «Руслана и Людмилу» дописывал.

– Вы же сказали, в Коломне?

– Э-э, Владим Владимыч! Края здешние так называются – Коломна. Представьте, было тут раньше Козье болото… Сколько мы с вами шли от Невского, минут двадцать? Хорошо, тихим шагом, нога за ногу – полчаса, не больше. А сто лет назад господа сюда ездили уток стрелять. Да не сто – семьдесят, пятьдесят! Гоголь как-то высказался в том смысле, что Коломна – не столица и не провинция, а очень странное место. И стоит перейти сюда из города, как пропадают всякие молодые желания и порывы. Что, не боитесь без молодых желаний остаться?

– Диву даюсь, – вскинул брови Маяковский, глядя на рассмеявшегося приятеля, – откуда у вас в голове берётся такая пропасть всего?

– Книги читаю, в библиотеках ночую, – солидно заявил Бурлюк и снова прыснул со смеху. – Ладно, про Коломну мне Мандельштам рассказывал – он здесь жил в детстве и каждый камень знает. Я же говорю, одни сплошь великие! И, кстати, днями куда-то сюда Блок переехал. Только мне адреса пока не дали… Всё, мы на месте!

На Офицерской в городском увеселительном саду – бывшем Демидовском, который по-свойски именовали «Демидрон», – открылся «Луна-парк». К этой новой столичной забаве и привёл Бурлюк своего приятеля.

– Мне повезло, – говорил он, покупая билеты, – я здесь ещё саму Комиссаржевскую застал, Веру Фёдоровну…

– В «Луна-парке»?! – не поверил Маяковский. – И кем же она?..

– Фи, Владим Владимыч, такие шутки вам не к лицу. У Комиссаржевской в «Демидроне» раньше был театр. А у меня есть приятель, Сева Мейерхольд – надо бы вас познакомить. Феерическая личность, и вот уж у кого энциклопедия в голове! Сева работал в Москве со Станиславским и Немировичем, а потом перебрался сюда. Служил у Веры Фёдоровны режиссёром, Блока ставил. А я хаживал к нему по знакомству…

Приятели отправились блуждать по саду, разглядывая новомодное петербургское развлечение. На обширной территории уместилось множество аттракционов.

Среди высоких скалистых гор, устроенных бутафорами, вилась, поднимаясь и спускаясь по склонам, самая настоящая железная дорога. И по ней в лязгающих вагончиках с визгом проносились вцепившиеся в поручни люди с перекошенными лицами.

Желающих приглашали покататься на чёртовом колесе в аккуратно выкрашенном деревянном павильоне с башенкой. Смельчаки рассаживались по кабинкам вдоль края большого горизонтального круга, и мощный двигатель начинал раскручивать этот круг – всё быстрее, быстрее, быстрее…

Полученное впечатление – а Маяковский уговорил Бурлюка прокатиться, – запили пивом в открытом буфете и двинулись дальше.

Тир с духовыми ружьями, силомер, качели…

Едва ли не больше народу, чем все остальные павильоны, собрала деревня Сомали. В окружении обычных петербургских лип и каштанов здесь и в самом деле выстроили настоящую африканскую деревню. На толстых деревянных столбах покоились покатые навесы, крытые вязанками сухого рыжего тростника. Под ними, как в обычных деревенских домах, сидели чёрные женщины со своим рукодельем. Склонив головы с необычно убранными густыми вьющимися волосами, они напевали что-то заунывно-бессловесное – простое, как мычание, – вязали циновки, толкли что-то в больших деревянных ступах и мастерили яркие тряпичные пояса.

Вдруг раздался глухой рокот барабанов – и на выстеленную досками центральную деревенскую площадь, эдакий африканский майдан, ухая в такт, выскочили два десятка воинов. Вооружены они были мечами, копьями и маленькими круглыми щитами. Под жёсткий завораживающий ритм чёрные воины в развевающихся белых накидках исполнили боевой танец. Местный служитель пояснял собравшимся вокруг посетителям «Луна-парка» ритуальный смысл танца, призванного обеспечить воинам силу и бесстрашие – и даровать победу над врагом.

– Вот вам обряды! – удовлетворённо сказал Бурлюк. – Смотрите, сколько народу! Все стоят, смотрят, и не уходит никто. А ритм какой! Надо взять на заметку.

В павильон кинематографа Маяковский идти не пожелал.

– Там же один сплошной Макс Линдер! – возмутился он. – И вы хотите это смотреть?! «Макс – законодатель мод», «Макс – преподаватель танго», «Макс – виртуоз»… Сколько можно?

– Ещё есть «Идиллия на ферме», – флегматично заметил Бурлюк. – Я уже видел в Москве. История такая: Макс приезжает в деревню, а там родители хотят выдать замуж старшую дочь. Младшую для маскировки переодевают служанкой, но всё равно Макс начинает за ней ухлёстывать. И пошла комедия…

– Чушь какая! – фыркнул Маяковский.

– Правда ваша, с мыслью там беда и смешно не очень. Зато натурные съёмки – фантастика! Я бы на вашем месте посмотрел, пригодится. Вы ведь мечтаете о кинематографе! И кем хотите быть – актёром, режиссёром, сценаристом?.. Нет, конечно же, всеми сразу!

Маяковский удивлённо уставился на Бурлюка.

– С чего вы взяли?

– Бросьте, Владим Владимыч! Если вы сейчас скажете, что безразличны к кинематографу, я перестану вас уважать. Может, и на сцену вам не хочется?

Крыть Маяковскому было нечем, а Бурлюк продолжал:

– Здесь, кстати, кроме театра имеется оперетка. Отменный зальчик, небольшой, но очень удобный. Вот где надо выступать! И обратите внимание – кругом наша публика. Вот в Мариинском – не наша. Опера, балет, фраки… Там ловить нечего. А здесь – вы посмотрите, посмотрите на них! Эти мужчины с капустой в усах могут часами разглядывать папуасов. Эти женщины с набеленными лицами знают всего Макса Линдера наизусть. И все они скоро будут носить вас на руках. Слышите, как на горной дороге визжат? Их туда что, кто-то гонит? Нет! Сами ломятся в эти вагончики, деньги платят – и ещё дерутся с теми, кто пытается пролезть без очереди. А почему?

– Хотят сильных ощущений. Наверное, в жизни не хватает.

– Само собой! Жизнь – штука пресная и скучная. То ли дело в кинематографе или в театре – там страсти бушуют! Страсть – первое дело! О главных страстях только и надо писать.

– Я пишу.

– О чём же?

– О любви. О смерти…

– Любовь – да, смерть – конечно, да! Но как же вам писать о любви, когда вы её ещё не знали? Как писать о смерти, когда вы толком не понимаете, что она такое?.. Ненависть! Вот что клокочет внутри вас. Ненависть! Вы ненавидите буржуев и капиталистов, сами говорили. Я, правда, не вижу разницы… Вы ненавидите тех, у кого есть деньги, потому что у вас их нет. Из ненависти вы даже оружие брали в руки, все эти ваши бомбы и револьверы. Из ненависти вы готовы были убивать! Вы ненавидите женщин, которые не отдаются вам только за то, что вы – Владимир Маяковский. Вы ненавидите тех, кому они всё же отдаются – потому что это не вы. Вы ненавидите тех, кто обыгрывает вас в карты или на бильярде – не спорьте, я видел, как вы играете. Вы ненавидите чужое искусство, потому что другие пишут о цветочках. Или, как вы изволили выразиться, смотрят на жизнь из окна и точат слёзки. А вы этой жизнью желаете управлять! Ломать желаете то, что не по вас. Крушить беспощадно. Вы ненавидите людей, потому что им нравятся слезливо-цветочные стихи. Ненавидите, потому что люди недостойны того мира, который вы для них создаёте, и никогда не смогут по достоинству оценить ваш дар…

Бурлюк отстранился и оглядел Маяковского, словно впервые увидел.

– Да вы же… вы же страшный человек, Владим Владимыч!

 

Глава XXIV. Ялта, Ливадия. Не мир, но меч…та о мире

 

Богатый запах щекотал ноздри. Орех, горький миндаль, ржаная корочка…

Николай Александрович, не открывая глаз, сделал глоток. Чуть солоноватое вино приятно обволакивало язык и радовало долгим послевкусием. Правы были насчёт хереса и Диккенс, и Шекспир. Да что там, сам Гиппократ отдавал ему должное!

Шампанского император не любил, коньяку не пил. В Ливадийском дворце в почёте были вина из соседней Массандры. С тех пор как Удельное ведомство Министерства двора купило здешние земли у наследников графа Воронцова, необъятные винные подвалы не просто стали императорской недвижимой собственностью, но и приносили солидный доход членам царствующего дома.

Ценил Николай Александрович красные портвейны, особенно – «Ливадию» № 80 и «Массандру» № 81, которые впервые создали не в Массандре даже, а прямо в дворцовых подвалах. В аптеках бутылки царского портвейна, отмеченные государственным гербом, продавались за немалые деньги, по восьми рублей. И стараниями главного императорского винодела, князя Льва Сергеевича Голицына, эти вина славились во многих странах.

Но вот херес – «Южнобережное крымское вино № 37» – делали только конкуренты из товарищества Христофорова. Так что лучший российский херес для императора заказывали в Симферополе. И там же брали крымскую мадеру «NV», которую смаковала сейчас императрица: вечером августейшие супруги позволяли себе рюмочку-другую.

– Ты не зябнешь? – спросил жену Николай Александрович.

Александра Фёдоровна поправила на плечах вязаную шаль. С моря тянуло свежестью. Дневная жара отступила, и вечерний сумрак окутал Ливадийский дворец. Император почитал детям перед сном, потом все вместе помолились, а когда царевны и цесаревич уснули – Николай Александрович с Александрой Фёдоровной сели на свежем воздухе, в любимом своём дворике, где жёлтый электрический свет выхватил из темноты плетёное кресло для него, кресло-качалку для неё и между ними – круглый столик, покрытый кружевом длинной белой скатерти.

Сюда не долетали звуки ни из казарм, где квартировали солдаты и казаки дворцовой охраны, ни из Свитского корпуса. Прохладный ветерок доносил лишь обрывки пенья граммофона, должно быть, откуда-то из покоев министра двора Фредерикса. Едва слышно шумело вечерним прибоем недальнее море. Во тьме надрывались сверчки, вскрикивала порой невидимая ночная птица – и похрустывал гравий под тяжестью огромного лейб-казака Тимофея, что расхаживал за кустами.

Николай Александрович сделал ещё глоток хереса, императрица пригубила мадеру.

– Господи, до чего же хорошо, – негромко сказал император. – Впору стихи читать в голос. Ей-богу, просто Фаустом себя чувствую. Zum Augenblicke dürft ich sagen: «Verweile doch, du bist so schön!» Мгновение, остановись! Ты так прекрасно…

– Ты романтик, Ники, – с улыбкой откликнулась Александра Фёдоровна. Она сунула карандаш между страниц книжки, которую читала, и положила её на стол. – Мне наконец-то стало покойно здесь…

Когда Алиса Гессенская приехала в Россию, чтобы креститься в православную веру, получить благословение и стать женой цесаревича Николая, император Александр Третий умирал в ливадийском дворце.

Смотреть на человека, который знает о близкой смерти и доживает последние дни, невыносимо. Тем более когда человеку этому нет и пятидесяти, когда ещё совсем недавно он кипел энергией и бравировал здоровьем. Теперь оплывший, сломленный недугом богатырь целыми днями почти недвижно сидел в кресле и в ожидании конца слушал вальсы с мазурками в исполнении духового оркестра. Ники ходил, убитый горем, у Аликс разрывалось сердце, и тогда случились у неё первые истерики.

А шестью годами позже, на рубеже столетий, в тысяча девятисотом Ники слёг с тифом. Он умирал на том же месте, где почил его отец. В Ялту слетелись министры, и Аликс ненавидела этих падальщиков, ждавших конца её любимого. Она была в ужасе: оказалось, по смерти императора трон достанется не старшей его дочери – Ольге, а брату Михаилу, таков российский закон о престолонаследии. Что же будет с нею, с детьми?

По счастью, Николай Александрович поправился, и семья продолжала выезжать в Ливадию на лето. В прошлом году вместо ветхого дворца, овеянного мрачными воспоминаниями, наконец-то закончили строить новый – такой прекрасный и уютный, где ничто больше не напоминает о пережитых страданиях…

– Интересно? – император потянул со столика книжку, которую отложила Александра Фёдоровна.

Он взглянул на обложку с рисунком, где один гладиатор пронзал копьём грудь другого, и прочёл:

– Учитель и ученик. Велимир – о! – Хлебников… Велимир – это его настоящее имя?

– Не знаю, – ответила императрица, – какая разница? Очень занимательно пишет. Сначала там, правда, про русский язык, про падежи внутри слова… я не очень поняла. Потом про географию, про славянские страны – вроде того, что ты рассказывал. А дальше о будущем…

– Вот как? И что же?

– Мне понравилось, как он подаёт мысль. Посмотри, где я подчеркнула.

Николай Александрович пролистал несколько страниц и прочёл отмеченные карандашом строки.

 

Я не смотрел на жизнь отдельных людей; но я хотел издали, как гряду облаков, как дальний хребет, увидеть весь человеческий род и узнать, свойственны ли волнам его жизни мера, порядок и стройность…

Он поднял глаза от книги.

– Что ж, наверное, молодой ещё. И стихи, небось, пишет.

– Я про это Анечку Танееву попросила узнать. А здесь он говорит, что открыл правила, которым подчиняются народные судьбы. Эти волны жизни. Царства появляются и пропадают, и великие войны начинаются через равные промежутки времени, через какие-то определённые периоды. Я сразу вспомнила Дашу…

Дарья Осипова – богаделка из тех, что приводили к Александре Фёдоровне черногорские принцессы, – страдала эпилепсией. Её предсказания рождались в корчах, когда Даша билась в припадке с пеной у рта и хрипло вещала, выкрикивая обрывки слов и фраз.

– Я её тоже часто вспоминаю. – Николай Александрович закурил новую ароматную папиросу. – Её и двенадцатилетние перевороты.

В очередном припадке напророчила Даша, что при трёх последних русских царях ход истории будет меняться раз в двенадцать лет. Конечно, звучали выкрики не так складно, и объяснить свои слова вещунья толком не могла, но смысл от этого не менялся.

Сказав про Дашу, Александра Фёдоровна осеклась, но поздно: сказанного не воротишь. Такой славный, тихий вечер… И кто потянул её за язык?! Знала ведь, что Ники не любит говорить о прорицателях: мало хорошего доводилось ему от них слышать…

– Похоже, Даша права оказалась, – продолжал между тем Николай Александрович, машинально листая книжку. – Революция случилась в девятьсот пятом, как раз в мой двенадцатый год на троне. Обещал я охранять начала самодержавия так же твёрдо и неуклонно, как охранял его мой покойный незабвенный родитель, да не вышло. Революция, конституция… Теперь следующие двенадцать лет на исходе – и семнадцатый год впереди. Вот, пожалуйста, здесь ты тоже это отметила…

Одну фразу в книжке подчёркивали несколько резких карандашных линий.

 

Не следует ли ждать в 1917 году падения государства?

 

Императрица зябко поёжилась и плотнее запахнула шаль на груди.

– Ники, дорогой, не принимай близко к сердцу. Мало ли, что в книжках пишут. Там ведь не о России речь идёт… о государстве вообще… мало ли?

– Да мы-то ведь с тобой говорим и думаем о России, – невесело улыбнулся ей император. – Чем же Россия хуже других? Тяжкие, тяжкие дни сулят нам – что Даша, что Велимир твой… Дорого бы я дал за книгу не про то, когда и как начинаются войны, а про то, как их не начинать! Ты представь: сколько живут на земле люди, а ведь так, чтобы никто нигде не воевал – наверное, никогда и не было. Одна война ещё заканчивается, а две других уже на подходе. Как же тут быть, милая моя, что с этим делать?

– Так ведь ещё в Писании сказано: Не мир пришёл Я принести, но меч …

– А мне всегда нравилось… ты знаешь, – сказал Николай Александрович, глядя на Александру Фёдоровну, и глаза его заволокло туманом. – Сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему…

Два идеала были у Николая Второго – два царя: Алексей Михайлович Тишайший и Александр Третий Миротворец.

В честь своего предка назвал он Алексеем единственного сына. Не побоялся. Хотя имени этого в династии избегали после того, как внук Алексея Михайловича царевич Алексей проклял отца своего, Петра Великого, и весь царский род.

Не за тихий нрав прозвали Тишайшим Алексея Михайловича европейцы. Титул этот – на латыни Clementissimus – давали за покой в стране во время правления государя. А ведь чего только не случилось на веку Алексея Михайловича! И бунты – Соляной и Медный, и восстание Разина, и войны с Польшей и Швецией… Но всё равно – тихо, спокойно было в России по сравнению с Европой. Умел Тишайший обходиться без ненужного кровопролития.

Желавшие сделать императору Николаю приятное – упоминали о сходстве с Алексеем Михайловичем. Оно и внешним было, и внутренним. Тишайший о себе говорил: Я человек порядка по преимуществу. Знаменитая мудрость – делу время и потехе час – тоже им записана. Вот и Николай Александрович долг свой прежде всего остального ставил, даже прежде семьи, хотя и тяжко ему это давалось.

В книжке хлебниковской про единение Великой и Малой Руси сказано, Александра Фёдоровна дату отчеркнула. А кто беглого сотника Богдана Хмельницкого поддержал? Кто ему гетманом Украины стать помог и в нужный момент руку помощи протянул? Кто два братских народа объединил? Алексей Михайлович Тишайший…

И родителя своего боготворил император Николай. Любил повторять Александр Третий:

– У России есть только два союзника – армия и флот…

И добавлял с раскатистым смехом:

– Потому что России назначено быть пугалом для всего мира!

Золотые слова.

Александр Первый разгромил Наполеона – и во Франции на трон вернулись Бурбоны, а Британия смогла создать колониальную империю. Но с кем вскоре пришлось России вести Восточную войну? С Францией и Британией.

Николай Первый сохранил от распада Австрию. Благодаря нейтралитету Александра Второго – Пруссия смогла объединить Германию и превратить её в империю. Но не прошло и десяти лет, как Берлин, Лондон, Париж и Вена вынудили Россию к унизительному договору с Турцией. Тогда-то Балканы и достались немцам с австрийцами.

Чёрной неблагодарностью платили союзники. Потому и объявил Александр Третий, что такие друзья ему боле не нужны – довольно двух: армии и флота.

Можно ли для огромного и могучего государства придумать политику мудрее? Не на соседей бросаться, не в политические и военные игры с ними играть, а своими внутренними делами заниматься! Чтобы в стране порядок был, чтобы процветала она – войной ведь процветания не добудешь. Чтобы дети и старики в ней сытыми были. Что же касается других государств… Если они – настоящие друзья, пускай радуются российскому спокойствию и мощи. Если же враги – пусть остерегутся: в драке армия и флот России ох как себя покажут!

Старался мирно править Александр Третий. Держался подальше от Австрии, чтобы иметь возможность манёвра в случае войны между Германией и Францией. Развивал банковское дело и промышленность. Заселял Сибирь. Уновлял законы. Торговал с половиной мира себе в прибыток.

За тринадцать лет его правления вооружённое столкновение случилось единственный раз – при Кушке, с афганцами, что захватили принадлежавший России оазис.

– Я не допущу посягательства на нашу территорию, – заявил тогда император и отдал приказ: врага уничтожить.

Афганцами командовали британские офицеры. Советники Александра опасались, что их гибель спровоцирует войну с Англией.

– Хотя бы и так, – спокойно ответил государь.

Лондон поспешил решить дело миром.

И сыну своему, ставшему российским императором Николаем Вторым, Александр Третий завещал – мечту свою о мире и умение любить жену.

 

Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть.