Встреча Джема с несчастной Эстер

Познай причины, ты, вершащий суд!

Вот дерево; цветущее недавно,

Сейчас оно засохло и гниет.

А почему? Немного дней назад

Соседний дуб, что сплелся с ним корнями,

Упал, все корни вывернув наружу.

Мы вновь землей их бережно закрыли,

Но дерева красу не сберегли.

Так, если заглянуть в чужую грудь

И проследить истоки тайных ран

Доверчивого, любящего сердца ‑

Невольно слезы увлажнят наш взор,

И мы отменим строгий приговор.

«Прогулки по улицам».

 

Прошел месяц – медовый месяц новобрачных, радостный месяц обретения сил и здоровья молодой матери, «слепого горя первый срок» [70] овдовевшей или лишившейся ребенка женщины, срок наказания, каторжных работ и одиночного заключения какого‑нибудь павшего духом, отчаявшегося бедняка.

«Был болен; в темнице был, и вы пришли ко мне». [71] Будем ли так взысканы вы или я? Но я знаю такого человека. Некий седовласый мастер‑литейщик многие годы посещал по воскресеньям несчастных, томившихся в манчестерской тюрьме, причем он не только утешал их и давал советы, но помогал вернуться на путь добродетели и вновь обрести душевный мир, становясь их поручителем перед теми, кто соглашался дать им работу, и никогда не покидал беднягу, однажды обратившегося к нему за помощью.

Срок наказания Эстер окончился. Она получила хороший отзыв в журнале начальника тюрьмы: за день она нащипывала столько пеньки, сколько полагалось, ни разу не была наказана работой на ножной мельнице, не грубила и вела себя тихо. И она снова очутилась на свободе. Дверь тюрьмы гулко захлопнулась за ней, и ей показалось, будто ее лишили родного дома – ибо какой другой приют могла она найти в этот холодный, унылый день, оказавшись на улице, без крова и без гроша в кармане.

Но она недолго стояла в нерешительности. С упорством безумия она день и ночь думала только об одном – о том, как спасти Мэри (единственную дочь ее покойной сестры, эту крошку, которую она так любила и баловала в те дни, когда сама еще не запятнала себя грехом), как совлечь ее с наклонного пути, ведущего в бездну порока. К кому обратиться, кого просить о помощи? У нее не хватило бы духа снова заговорить с Джоном Бартоном; ей становилось страшно при одном воспоминании о том, как он злобно оттолкнул ее и еще более злобно говорил с ней. Признаться же самой Мэри, кем она стала, Эстер не могла себя заставить – это было бы хуже смерти, хотя порой ей казалось, что это было бы самым грозным, самым убедительным предупреждением. Она должна с кем‑то поговорить, обязана. Но с кем? Она боялась обратиться к какой‑нибудь своей прежней знакомой, не говоря уже о том, что среди них вряд ли нашлась бы женщина достаточно умная, тактичная и добрая для выполнения подобного поручения.

Кому могла рассказать свою историю всеми отверженная проститутка? Кто захотел бы помочь ей в минуту нужды? Она – как прокаженная, и все сторонятся ее, боясь прослыть нечистыми.

За время своих ночных скитаний ей случалось узнавать привычки и излюбленные места прогулок многих, кто и не подозревал, что за ним следит жалкая пария. Разумеется, ее особенно интересовали времяпрепровождение и спутники тех, кого она знала в те дни, которые некогда казались ей однообразными и тяжелыми трудовыми буднями, а сейчас, в воспоминаниях, представлялись такими счастливыми и безоблачными. Поэтому, как мы уже видели, она знала, где найти Джона Бартона в ту злополучную ночь, когда их встреча лишь вызвала в нем гнев, а ее обрекла на месячное пребывание в тюрьме. Заметила Эстер и то, что Бартон по‑прежнему дружен с Уилсонами. Она видела, как он прогуливался и беседовал то с отцом, то с сыном, которые ведь были когда‑то и ее друзьями, и она пролила никем не замеченные и не оцененные слезы, когда случайно узнала о внезапной смерти Джорджа Уилсона. И вот ей пришла в голову мысль, что сын Джорджа, товарищ детских игр Мэри, который заменял ей в дни детства старшего брата, наверное, согласится выслушать ее и сумеет найти способ уберечь и спасти Мэри.

Обо всем этом Эстер передумала, пока сидела в тюрьме, и сейчас, когда она вышла оттуда, эта ясная цель спасла ее от безнадежного отчаяния, которое неминуемо охватило бы ее после освобождения.

В тот же вечер она пораньше пришла к литейной, где, как она знала, работал Джем. Но он задержался дольше обычного, так как надо было что‑то подготовить к завтрашнему дню. Эстер устала и начала терять терпение. Ведь уже много рабочих вышло из двери в длинной глухой кирпичной стене, и Эстер, не обращая внимания на оскорбления и ругательства, пытливо вглядывалась каждому в лицо. Она решила, что Джем, вероятно, ушел домой раньше. «Еще раз пройдусь по улице, – подумала Эстер, – и уйду».

Но тут как раз появился Джем – на этой улице, застроенной мастерскими и складами, теперь воцарилась тишина, и Эстер отчетливо услышала его шаги. На секунду мужество изменило ей, но она все‑таки не отказалась от своего намерения, хотя его выполнение сулило ей много боли. Она дотронулась до его локтя. Как и ожидала Эстер, Джем, увидев, кто пытается его остановить, сделал движение, чтобы стряхнуть с себя ее руку и уйти. Но, предвидя это, Эстер крепко вцепилась в него дрожащими пальцами.

– Ты должен выслушать меня, Джем Уилсон, – чуть ли не повелительно сказала она.

– Отойди. Я не хочу ни слушать тебя, ни отвечать тебе.

И он снова попытался высвободиться.

– Ты должен выслушать меня, – решительно повторила она, – ради Мэри Бартон.

Имя Мэри заключало в себе те же могучие чары, что и «сверкающий взор» старого моряка. И Джем «слушал, как трехлетнее дитя». [72]

– Я знаю, что ты не захочешь, чтобы она попала в беду.

Он внимательно посмотрел на нее и воскликнул:

– Да откуда ты знаешь Мэри Бартон и знаешь, что мы с ней знакомы?

На какое‑то мгновение Эстер заколебалась: ей было стыдно назвать себя, но, с другой стороны, такое признание прибавило бы веса ее словам. И она сказала:

– Ты помнишь Эстер, свояченицу Джона Бартона? Тетку Мэри? Помнишь «валентинку», которую я послала тебе в феврале, десять лет тому назад?

– Да, я очень хорошо помню Эстер. Но при чем здесь ты? – Он снова вгляделся в ее лицо и вдруг узнал подругу своего детства. Он взял ее руку и сердечно пожал, на мгновение перенесясь в прошлое. – Боже мой, Эстер! Где же ты была все эти годы? Где ты пряталась, что мы о тебе ничего не слышали?

Джем задал вопрос, не подумав, но Эстер ответила ему со страстной серьезностью:

– Где я была? Что я делала? Зачем ты мучаешь меня такими вопросами? Неужели ты сам не догадываешься? Но позже я расскажу тебе историю моей жизни – для подтверждения того, о чем я буду тебе говорить. Нет, не пытайся убедить меня, что ты не желаешь ее слушать. Ты должен выслушать все, а я должна тебе все рассказать, чтобы ты не дал Мэри стать такой, как я. Подобно тому как я когда‑то, она любит человека, который далеко ей не ровня. – Занятая своими мыслями, она не заметила, как учащенно вдруг задышал Джем, как ухватился за стену, с каким живейшим интересом стал слушать ее. – Он был такой красивый, такой добрый! Словом, полк его перевели в Честер (я, кажется, не сказала, что он был офицером?), он и слушать не хотел о разлуке со мной, да и я была рада уехать с ним. Но я ни минуты не думала, что бедняжка Мэри примет это так близко к сердцу! Я ведь собиралась пригласить ее к себе в гости, когда выйду замуж, потому что – заметь! – он обещал жениться на мне. Все они обещают. Три года мы были безмерно счастливы. Наверно, я не должна была чувствовать себя счастливой, но я была счастлива. И была у меня дочка – такая прелестная малютка. Но я не должна вспоминать о ней, – и Эстер в отчаянье сжала руками виски, – или я сойду с ума! Непременно сойду!

– Не надо, не говори мне больше о себе, – сказал Джем, желая успокоить ее.

– Что, уже надоело? Но я все равно расскажу: ты просил, теперь слушай. Я ведь не напрасно вспоминаю свои былые муки. Мне станет легче, когда я о них расскажу. Боже, как я была счастлива! – жалобным, каким‑то детским голосом сказала она. – А когда однажды он объявил мне, что его переводят в Ирландию и что я не могу с ним туда поехать, меня как громом поразило. Мы тогда жили в Бристоле.

Джем что‑то буркнул себе под нос. Она уловила смысл его слов.

– Пожалуйста, не брани его! – взмолилась она. – Не надо говорить о нем плохо! Я ведь до сих пор люблю его – даже сейчас, хотя я так низко пала. Ты и представить себе не можешь, какой он был добрый! Когда мы расставались, он дал мне пятьдесят фунтов, а я знаю, что ему это было нелегко. Прошу тебя, Джем, не надо! – сказала она, когда он снова возмутился и начал что‑то бормотать; и Джем, повинуясь ее просьбе, умолк. – Теперь я понимаю, что я могла бы лучше распорядиться деньгами. Но тогда я не знала им цену. Раньше я легко зарабатывала их на фабрике и потому, что мне не о ком было заботиться, тратила все на еду и на платья. Пока я жила с ним, он давал мне денег столько, сколько я просила, и мне казалось, что пятидесяти фунтов хватит надолго. Ну вот вернулась я в Честер, где мы были так счастливы, открыла там мелочную торговлю и сняла комнату рядом с лавочкой. И все было бы хорошо, если б – увы! – не заболела моя дочурка. Ухаживать за ней и одновременно торговать я не могла, и дела мои пошли из рук вон плохо. С грехом пополам я распродала свой товар, чтобы иметь деньги ей на еду и на лекарства. Несколько раз писала я ее отцу, прося помочь мне, но, должно быть, его полк опять куда‑нибудь перевели, потому что ответа от него я так и не получила. Хозяин дома забрал у меня нераспроданные катушки и тесьму в уплату за аренду лавчонки, человек, которому принадлежала каморка, куда мы вынуждены были переехать, грозился выбросить нас на улицу, если ему не будет вовремя заплачено, а на дворе стояла холодная, суровая зима, и девочка моя была так больна, так больна, а я совсем ослабела от голода… Не могла я видеть ее страданий и не подумала о том, что лучше было бы нам обеим умереть. Ах, как она стонала, как стонала! А ведь имей я деньги, я могла бы ей помочь! И вот однажды вечером, в январе, я вышла на улицу… Как ты думаешь, бог накажет меня за это? – в исступлении, граничащем с безумием, спросила она и вцепилась Джему в плечо, требуя ответа.

Но не успел он найти слова, чтобы выразить охватившую его жалость, Эстер заговорила снова. В голосе ее уже не было исступления, а лишь спокойствие отчаянья:

– Впрочем, не все ли равно! С тех пор я и занимаюсь этим, и между мной и дочкой моей уже легла пропасть, что разделяет рай и ад. – И в порыве горя она снова исступленно воскликнула: – Радость моя, радость моя! Даже после смерти я не увижусь с тобой, моя доченька! Она была у меня такая хорошая – настоящий ангелочек. Как же это говорится в Евангелии – меня мама еще учила этому стиху, когда я сидела у нее на коленях. Давно это было. Он начинается: «Блаженны чистые…»

– «Блаженны чистые сердцем; ибо они бога узрят». [73]

– Да, да! Если бы мама знала, кем я стала, это разбило бы ей сердце… А бедняжке Мэри это разбило сердце. Но ведь я, кажется, хотела поговорить с тобой об ее дочери, Джем… Ты ведь знаешь Мэри Бартон, правда? – спросила она, просто чтобы собраться с мыслями.

Да, Джем, конечно, знал Мэри Бартон. А чем она была для него – об этом свидетельствовало его отчаянно бившееся сердце!

– Что‑то надо было для нее сделать, а вот что – не помню! Погоди минутку! Она так похожа на мою доченьку, – заметила она, поднимая на Джема глаза, в которых блестели непролитые слезы, и ища сочувствия на его лице.

Джему было бесконечно жаль ее, но как хотелось ему, чтобы она скорее заговорила о Мэри, о поклоннике, который ей не ровня, об услуге, которую он, Джем, может ей оказать. Однако он сдержался и промолчал. Немного погодя Эстер заговорила уже гораздо спокойнее:

– Когда я вернулась в Манчестер (я не могла оставаться в Честере после смерти моей доченьки), я очень скоро отыскала вас всех. Но я и не подозревала, что моей бедной сестры уже нет в живых. Мне это просто в голову не приходило. Много вечеров бродила я около дома, где живет Джон, и старалась разузнать о них из болтовни соседей – сама я никогда ни о чем не спрашивала. Я собирала вместе обрывки того, что мне удалось узнать, шла по пятам за одними, вслушивалась в разговоры других. Много раз, дождавшись, когда полицейский уйдет с поста, я прокрадывалась к окошку и заглядывала в щелку ставен. Я видела знакомую мне комнату и в ней иногда Мэри, а иногда ее отца, засидевшихся допоздна. Так я узнала, что Мэри стала мастерицей у портнихи, и начала беспокоиться за нее: плохо, когда девушка поздним вечером возвращается домой, да еще после многих часов утомительной работы. Она тогда рада бывает любому развлечению. Но я твердо решила, что хоть сама я и грешница, а буду смотреть за Мэри и постараюсь уберечь ее от зла. Так я стала поджидать ее вечерами и, хотя она и не подозревала об этом, провожать до дому. Среди ее подружек есть одна, которая очень мне не нравится, и, я думаю, это она всему причиной. И вот Мэри стала возвращаться домой не одна. Стоило ей выйти из мастерской, как к ней подходил мужчина, и не какой‑нибудь, а джентльмен. Я очень за нее беспокоилась: я видела, что она легкомысленна и ей нравится его внимание. Мне же он был очень не по душе; я заметила, что он подолгу шепчется с той шустрой мастерицей, про которую я тебе говорила. Но тут я заболела – у меня началось кровохарканье, и я не могла вмешаться. Поправлялась я медленно – видно, потому, что уж очень тревожилась за Мэри. Вышла я из больницы, вижу: все идет по‑прежнему, только Мэри за это время еще больше в него влюбилась. Ах, Джем, отец ее не стал меня слушать, и теперь вся моя надежда на тебя! Ты ведь ей все равно что брат и, может, сумеешь дать ей совет и последить за ней. Да и Джон тебя послушает. Только уж очень он суровый и жестокий.

И она заплакала, вспомнив его злые слова. Но Джем не дал ей плакать.

– Кто этот щеголь, которого любит Мэри? – хриплым голосом строго спросил он. – Назови мне его!

– Это молодой Карсон, сын старика Карсона, у которого работал твой отец.

Наступило молчание, которое нарушила Эстер:

– Ах, Джем, позаботься о Мэри! Убить ее, конечно, преступление, но уж лучше ей умереть, чем жить так, как я. Ты меня слышишь, Джем?

– Да, слышу. Лучше ей умереть. Лучше нам обоим умереть. – Он произнес это, словно размышляя вслух, но тут же спохватился и уже совсем другим тоном сказал: – Можешь не сомневаться, Эстер: я сделаю для Мэри все, что будет в моих силах. Это решено. А теперь выслушай меня. Тебе опостылела жизнь, которую ты ведешь, иначе ты не говорила бы так о ней. Пойдем к нам. Пойдем к моей матери. У нас живет теперь и тетя Элис. Я сделаю все, чтобы они хорошо тебя приняли. А завтра, может, подыщу тебе какое‑нибудь место, чтобы ты могла честным трудом зарабатывать себе на хлеб. Пойдем к нам.

Она ответила не сразу, и Джем уже обрадовался, решив, что сумел ее уговорить.

– Да благословит тебя бог, Джем, за твои слова, – сказала она наконец. – Несколько лет назад ты еще мог бы меня спасти, как, я надеюсь, ты спасешь Мэри. Но сейчас слишком поздно… слишком поздно, – с глубоким отчаяньем повторила она.

Однако он не отпускал ее.

– Пойдем к нам, – настаивал он.

– Я же сказала тебе, что не могу. Не могу я снова стать порядочной женщиной, как бы я этого ни хотела. Я только опозорю всех вас. Если уж хочешь знать все до конца, – продолжала она, видя, что он собирается настаивать, – я пью. Такие, как я, все пьют – иначе не выдержишь. Только это и спасает от самоубийства. Если бы мы не пили, мы бы не вынесли воспоминаний о том, кем мы были, в сравнении с тем, кем стали. Я могу голодать и ночевать на улице, но жить без водки не могу. Ты не знаешь, какие страшные ночи я провела в тюрьме, когда все во мне горело без нее, – сказала Эстер и, вздрогнув, испуганно оглянулась, словно боясь увидеть подле себя призрак. – До того страшно смотреть на них, – возбужденно зашептала она. – Всю ночь напролет они бродят вокруг моей постели. Мама с маленькой Энни на руках (не пойму только, как они нашли друг друга) и Мэри, и все смотрят на меня грустными строгими глазами. Ах, Джем, это так ужасно! И они никогда не останавливаются, а проходят за изголовьем, и я все время чувствую на себе их взгляд. И даже если я закроюсь с головой, я все равно вижу их, а главное, – с испугом, свистящим шепотом добавила она, – они видят меня. Не говори мне, что надо перемениться, начать новую жизнь: не могу я жить без водки. Я и сегодня не смогу обойтись без нее: я боюсь.

Охваченный глубокой жалостью, Джем молчал. Неужели он ничем не в силах ей помочь? А она снова заговорила – уже менее возбужденно, но по‑прежнему с глубоким волнением:

– Тебе жаль меня! Я это чувствую, хотя ты ничего не говоришь. Но ты ничем не можешь мне помочь. На меня надо махнуть рукой. А вот Мэри ты еще можешь спасти. И должен спасти. Вся ее вина пока в том, что она полюбила человека, который ей не ровня. Джем, ты спасешь ее?

Всем сердцем и душой (хоть выразил он это в нескольких скупых словах) Джем обещал, что сделает все на свете, чтобы спасти Мэри от падения. Эстер благословила его и простилась с ним.

– Постой‑ка, – сказал он, когда она уже собралась уходить. – Может, мне понадобится еще раз поговорить с тобой. Я должен знать, где тебя найти. Где ты живешь?

Она рассмеялась каким‑то странным смехом.

– И ты думаешь, что у человека, который опустился так низко, как я, есть дом? Дом есть у порядочных, хороших людей. А у нас его нет. Если я тебе понадоблюсь, приходи вечером и поищи меня на углах соседних улиц. И чем ночь будет холоднее, злее, ветренее, тем скорее ты меня найдешь. В такую пору, – жалобно добавила она, – уж больно холодно спать в подъездах да на ступеньках и мочи нет, как хочется выпить.

Она быстро повернулась и пошла своим путем, а Джем – своим. Но не успел он дойти и до конца улицы, как в нем, несмотря на душившую его ревность, заговорила совесть. Он ведь не все сделал, чтобы спасти Эстер. Еще одно усилие, и, быть может, она пошла бы с ним. Ради того, чтобы она уступила, можно было бы сделать и двадцать усилий. Он повернул было назад, но она уже исчезла. Раздираемый нахлынувшими на него чувствами, он на какое‑то время перестал терзаться. Но не раз потом горько сожалел о том, что не выполнил своего долга, не постарался как следует ради доброго дела.

Теперь – скорее бы добраться до дому и остаться одному. Мэри любит другого! Как это вынести? Он тяжело пережил ее отказ, но сейчас это горе казалось ему пустяком в сравнении с тем, что он узнал. Вспомнив об этом, он порадовался, что не уступил искушению и не стал пытать судьбу не только разговором с Мэри, но даже встречей, ибо поведение ее яснее слов сказало бы ему, что ее нежные улыбки, изящные движения, милое кокетство будут радовать взор и сердце другого. И самое нелепое, что, несмотря на это, он должен жить; и не простожить, а долго жить без Мэри (он знал, что люди живут долго, даже если душу их терзает вечное горе), – жить, сознавая, что она принадлежит другому! Но не надо думать об этом – он будет терзать себя этой пыткой потом, когда останется один в своей комнате, среди мертвой тишины ночи. А сейчас он должен войти к себе в дом.

Он открыл дверь и вошел. Его встретили привычные лица, привычная обстановка. Как все это было ему ненавистно! Но он жестоко укорил себя за то, что почувствовал эту ненависть. Заботливая любовь его матери вылилась в воркотню: она приготовила ему такой хороший ужин, а он задержался, все остыло и стало невкусным. Элис, чье зрение и слух с каждым днем заметно притуплялись, молча сидела у огня, черпая единственную радость в сознании, что приемный сын с нею, что он перескажет ей все, о чем говорят вокруг, что любящей рукой устранит с ее пути малейшее препятствие. А Уилл, добрая душа, болтал веселее, чем когда‑либо. Он заметил, что Джем чем‑то удручен, и хотел своими шутками развеселить его – во всяком случае, они заглушали сердитое ворчание миссис Уилсон и в какой‑то мере скрашивали унылый вечер. Наконец настало время сна, и Уилл отправился к себе – он снимал по соседству комнатку, – а Джейн и Элис Уилсон хорошенько помешали угли в очаге, заперли двери и ставни и, спотыкаясь и пронзительно переговариваясь, отправились наверх. Джем в свою очередь ушел в чулан, именовавшийся его спальней. Дверь не запиралась, но он навалился правым плечом на тяжелый комод, придвинул его к двери и, сев на кровать, стал думать.

Мэри любит другого! Эта мысль вытесняла все остальные, вызывая неописуемые муки. Конечно, нет ничего удивительного, что она предпочла Джему человека, который и богаче его, и воспитаннее, и красивее. Но этот джентльмен – почему он, имея возможность выбрать любую знатную девушку, снизошел до возлюбленной бедняка? Почему, невзирая на все великолепие пышного сада, куда ему открыт доступ, предпочел дикую розу – душистую дикую розу Джема?

Его розу! Нет, теперь уже она никогда не будет ему принадлежать! Он навсегда потерял ее.

Тут в нем вспыхнула жажда кровавой мести. Ревность сводила его с ума. Кто‑то должен умереть. Пусть лучше Мэри умрет, пусть уснет вечным сном могилы, лишь бы не видеть ее женой другого. Перед его воспаленным взором вставало ее бледное, обрамленное светлыми волосами, нежное лицо, обагренное кровью. А в неподвижном взоре ее мертвых глаз застыл немой упрек! Кто дал ему право так жестоко поступить с ней? За нею ухаживал красивый, веселый, блестящий молодой человек, и она отдала ему свое сердце. Вот и все! И умереть должен счастливый соперник. Да, умереть, зная, почему он умирает. Джем со злобным восторгом представлял себе, как тот лежит поверженный, но в сознании, и слушает гневную, обличительную речь своего убийцы. Зачем он пренебрег своим положением и посмел полюбить девушку из низшего сословия! И – самое мучительное – добился взаимности! Но тут заговорила более благородная сторона натуры Джема, и он подумал о том, какое горе он готовит Мэри! Сначала он не желал слушать этот голос, а если и слушал, го лишь со злорадством: он будет упиваться ее рыданиями! Он будет наслаждаться ее отчаянием!

Нет, он лжет, твердо произнес голос совести. Если он причинит ей такое горе, то будет мучиться еще сильнее, чем сейчас, хотя сейчас ему очень трудно.

Однако жить с таким камнем на душе он не в силах. Он убьет себя, а они пусть любят друг друга, и солнце пусть ярко сияет, его же исстрадавшееся, опаленное жгучей болью сердце навеки успокоится.

Но ведь он дал обещание, равносильное торжественной клятве, спасти Мэри от участи Эстер. Неужели он, как трус, будет бежать долга, возлагаемого на него жизнью, и искать спасения в смерти? Кто же тогда станет оберегать Мэри, ее любовь и душевное спокойствие? Не лучше ли помогать ей, хотя она и не любит его, быть ее ангелом‑хранителем среди превратностей жизни, но так, чтобы она не знала об этом?

И, черпая бодрость в этих мыслях, он решил, что, с божьей помощью, будет таким ангелом‑хранителем Мэри на земле.

Теперь туманы и бури, казалось, рассеялись, хотя путь, лежавший перед Джемом, все еще был полон терниев. И вот, утишив смятение сердца, Джем наконец мог спокойно обдумать, что делать дальше.

Собственная судьба заставила бедняжку Эстер слишком поспешно прийти к выводу, что мистер Карсон вознамерился погубить Мэри, – во всяком случае, Эстер не привела никаких доказательств, которые указывали бы на справедливость ее страхов. Возможно, – а Джему это казалось и вполне вероятным, – что мистер Карсон хочет жениться на ней. Природа, по мнению Джема, наградила Мэри всем, что делает женщину истинной леди: изяществом движений, грацией, умом. Разве манчестерские промышленники могут косо смотреть на людей незнатного происхождения, когда столь многие из них по справедливости гордятся тем, что сами являются творцами своих богатств? А какое счастье, думал Джем, судивший по себе, сложить все свое богатство к ногам любимой. Мать Гарри Карсона была фабричной работницей. Так почему же нужно сомневаться в честности его намерений относительно Мэри?

На первых порах, возможно, возникнут и трудности: нельзя забывать о предубежденности отца Мэри, да и семья мистера Карсона, наверное, не свободна от предрассудков. Но Джем знал, что может повлиять на Джона Бартона, и решил обратить это влияние на благо Мэри, не думая о себе.

О, почему Эстер выбрала для этой миссии именно его? Вести себя так, как надо, – свыше его сил! Почему она избрала именно его?

Ответ пришел, когда он успокоился и мог прислушаться к голосу разума. Да потому, что у Мэри нет иного друга, способного взять на себя эту обязанность, – обязанность брата; недаром Эстер, памятуя об их долгой дружбе, решила, что он питает к ее племяннице братские чувства. И он будет для Мэри братом.

Следовательно, он должен узнать, с какими намерениями Гарри Карсон добивается ее расположения. Он и спросит его об этом прямо, как положено между мужчинами, не скрывая, если понадобится, своего чувства к Мэри.

И, решив возможно лучше выполнить свой долг, Джем наконец успокоился – бури и штормы остались позади.

За два часа до наступления рассвета он заснул.

 

ГЛАВА XV