Весна народов: европейские революции и войны 1848-1849 годов. Введение.

Глава I. Ветра зимы.

Подступаясь к анализу некоего явления всякий добросовестный и глубокий исследователь, которого интересует не только ответ на вопросы “что?” и “как?”, но и “почему?”, прямо обязан уделить самое пристальное внимание предпосылкам, предтечам. В некотором роде качественная история невозможна без предыстории. Здесь мы сталкиваемся с парадоксом, который приходится разрешать не столько благодаря некой стройной методологии, сколько чувству меры, вкуса и здравому смыслу. Всегда есть повод оступиться ещё чуть дальше назад: объясняя одни события другими, вы внезапно сознаёте, что они в свою очередь тоже нуждаются в обосновании. Где предел подобных отступлений? Там, где конкретный автор посчитает нужным его положить.

Революционеры Весны народов стремились переустроить свои национальные углы, но, в то же время, существовало и общее понимание неудовлетворённости тем, как было организовано европейское пространство в целом, на каких принципах зиждилась международная политика. Так против чего же они выступали, что пытались переделать и преодолеть? Свой рассказ о событиях 1848-1849 годов автор решил начать с описания рождения и развития той системы, противоречия которой и вызвали к жизни революцию.

Итак…

Лето 1815 года. 9 июня завершился Венский конгресс, а 18 июня произошло то единственное, что могло дать силу и жизнестойкость принятым там решениям: великий Бонапарт потерпел своё последнее и окончательное поражение – неудачей французов окончилось сражение при Ватерлоо. Менее недели спустя, в 9 часов вечера 22 июня 1815 года Наполеон I вторично отрёкся от престола в пользу своего сына. Маленький капрал не утратил ещё ресурсов и популярности, чтобы повелевать Францией и армией – в дальнейшем, вспоминая уже в изгнании, что одного его слова бы было достаточно, чтобы толпа рабочих из парижских предместий перерезала бы всю Палату Представителей, начавшую оказывать давление на императора, он, вероятно, был прав. Но Франция и армия утратили возможность драться дальше – и Наполеон это понял. Он не был сломленным человеком, планы ещё кипели в его уме – собственно, первоначально бывший властелин Европы намеревался отправиться в Новый Свет, с этой целью он вышел в море из Рошфора. Да, чертовски любопытно бы было, если бы стал реальностью гражданин США Бонапарт – но победители не были намерены допускать подобного развития событий. Отвергнуто смелое предложение матросов связать боем блокирующую британскую эскадру, чтобы у Наполеона появился шанс оторваться от погони на другом судне. Триумфатор Аустерлица сдаётся в плен своему самому последовательному врагу. Остров Святой Елены. Завершилась эпоха…

Здесь мы оставим Бонапарта – хотя и вспомним о нём ещё несколько раз в дальнейшем – и вернёмся к Европе, которую он покинул. Не место в рамках данного цикла подробно говорить о Венском, “танцующем”, конгрессе, его ходе, персоналиях и даже всех принятых там решениях – это масштабнейшее в мире дипломатии событие, ближайший аналог которого будет иметь место только более чем сотню лет спустя – в Версале 1919, слишком значительно и интересно, чтобы давать лишь краткую выжимку. Любопытствующих и желающих потоньше понимать суть судьбоносного для Европы (да, в общем, и всего мира) мероприятия, проведённого в австрийской столице с 18 сентября 1814 по 9 июля 1815, отсылаю к специализированному труду Дэвида Кинга, вышедшего в нашей стране под названием “Битва дипломатов, или Вена, 1814”.

Здесь же я попробую выделить главные, системные моменты. Конгресс должен был положить конец грандиозному циклу войн, затронувших практически все государства Старого Света. Он начался ещё в 1792 году и, с поправкой на эпоху, разумеется, может быть разом сопоставлен как с Первой мировой, так и с Тридцатилетней войнами. Несколько штрихов для понимания. Только в Наполеоновских войнах, т.е. без учёта войн Революционной Франции, погибло по современным оценкам до 1 200 000 французов – и лишь немногим больше их будет убито на имеющем стойкую и заслуженную репутацию грандиозной мясорубки Западном фронте ПМВ - 1 293 464. Если всё же добавить и период 1792-1799, то величина потерь определённо окажется выше. А главное – помимо абсолютных величин мы не можем забывать об относительном их весе: население Франции на 1800 год – 27,3 миллионов человек, на 1914 – 39,6 миллионов. В 1914-1918 страна лишилась 3.3% населения, а в 1800-1815 (напомню, реально величина ещё значительнее) - 4.4%.

Переправа отступающей Великой армии через Березину. Название реки вошло в качестве особого слова во французский язык со значением «абсолютная катастрофа»

Французам, сражавшимся против коалиции могучих врагов и в конечном итоге проигравшей, досталось сильнее всех, но не следует думать, что легко отделались противники Бонапарта. Скажем, потери Великобритании (опять же только за период 1800-1815) составили 219 420 убитых и умерших от ран. Для сравнения во Вторую мировую по всем причинам англичане потеряют 286 200 человек.

Ещё глубже было воздействие войны на экономику и социальные отношения. Как некогда в помянутой выше Тридцатилетке к 1815 в Европе появилось поколение, родившееся во время войны, выросшее и, наконец, в ней сражавшееся. Скажем, небезызвестный А.С. Грибоедов родился в 1795 году (Революционные войны идут в Европе уже три года, Россия присоединится к ним в 1798), а уже в 1812 году принимает участие в отражении Наполеоновского нашествия на Россию, а далее – в Заграничных походах.

И вот после всего этого надлежало подвести черту и выстроить новую парадигму. Какие задачи нужно решить, на какие вопросы ответить по окончании любой по-настоящему крупной войны? Первое – вопрос о виновнике. Очевидно, что в подавляющем большинстве случаев им назначается со всеми вытекающими отсюда последствиями проигравшая сторона, однако в отношении Франции после 1792-1815 всё не столь однозначно. К этому мы ещё возвратимся ниже, а пока - идём далее. Второе – вопрос о власти и территории, иными словами кто и чем будет отныне обладать. Третье – принципы, которых отныне будут придерживаться в своих взаимоотношениях договаривающиеся стороны, чтобы избежать возобновления завершившегося конфликта и начала нового.

Уже на раннем этапе Конференции оказалось, что существенные проблемы есть с каждым из пунктов. В существенной мере, конечно, по той простой причине, что державы-победительницы мало что связывало друг с другом, кроме стремления устранить угрозу со стороны Императора всех Французов – стоило Наполеону пасть, как интересы задававшей тон четвёрки в составе Британии, России, Австрии и Пруссии сделались во многих случаях едва не противоположными. Но имелись и более фундаментальные моменты. На дату подписания договора в Фонтенбло 1814 года и первого отречения Бонапарта последний был легитимным и признанным правителем Франции в ранге императора с точки зрения всех стран континента, кроме Англии, непримиримо полагавшей его узурпатором. Супругой Наполеона была Мария-Луиза Австрийская, дочь правящего кайзера Франца II. Соответственно имелись все предпосылки для сохранения на троне основанной бывшим артиллерийским капитаном династии. Собственно, его воля была именно такой – понимая, что никто не станет заключать мира до тех пор, пока он персонально обладает властью и влиянием, достаточным, чтобы однажды попытаться взять реванш, Бонапарт после утраты Парижа написал отречение в пользу своего малолетнего сына при регентстве супруги. У союзников был выбор – согласиться с подобным вариантом, либо настаивать на ином.

Англия, как уже было сказано, отказывала Наполеону в легитимности в принципе. Подобный радикализм был глубоко не случаен – британцев интересовало не столько то, кто именно правит Францией, а то, какая это Франция, на что она претендует и чего реально может добиться. Наиболее последовательный противник французов, начиная практически с самого начала периода войн, Великобритания стремилась исключить появление на континенте гегемона, способного в случае необходимости изменить позицию Альбиона с блестящей изоляции Владычицы морей, стоящей над схваткой, на незавидное место изгоя, страны в блокаде. К слову, это было верно и в отношении любого другого государства, что скажется в виде стремительного охлаждения отношений между Лондоном и Петербургом после 1815 года, когда у англичан возникнет подозрение, что гегемоном может сделаться уже Россия. Франция не должна была обрести вновь возможность претендовать на морское могущество, похороненную в пучинах Атлантики Нельсоном в ходе Трафальгарского сражения, а на суше быть сильной ровно настолько, чтобы не дать помыкать собой другим континентальным претендентам на величие. Наконец, мощный торговый и стремительно усиливающийся промышленный капитал Британии был кровно заинтересован в том, чтобы французы побольше и подольше были заняты собственными внутренними проблемами, не составляя, таким образом, конкуренции на глобальном рынке.

Дальнейшее нахождение династии Бонапартов у власти могло обеспечить сохранение внутренней сплочённости Франции и, если угодно, известной её пассионарности, веры в себя, завязанной на стяжавшей величие фамилии. Главное же оно гарантировало бы оставление в силе узаконений Наполеона, его Гражданского кодекса и других документов, бывших по существу наследием Революции и дававших значительные права и возможности в руки национальной буржуазии. Всё это создавало для интересов Лондона заметные риски, а возможностей уязвить Париж без мощных континентальных союзников при этом практически не оставляло. Требовалось найти способ дестабилизировать французское общество – и не было варианта лучше, чем добиться возможно более полной реставрации дореволюционных порядков, а значит и династии Бурбонов. Претендующий на престол Людовик XVIII проживал именно в Англии в графстве Бакингемшир и, будучи на первый взгляд достаточно слабой политической фигурой (не слишком решительный тучный мужчина, не появлявшийся на фронтах войны, не добившийся никаких побед и позволяющий писать за себя большую часть прокламаций своему брату графу д’Артуа), легко мог быть использован.

Клеменс фон Меттерних. На 1814-1815 годы министр иностранных дел, а в дальнейшем станет государственным канцлером Австрии и будет направлять её политику. Вопреки сложившемуся стереотипному образу «железного канцлера» был человеком любвеобильным, авантюрным и непостоянным.

Для Австрии, как будто, предложенный Бонапартом вариант был весьма выгоден. Как уже было сказано выше, Мария-Луиза, мать потенциального наследника, была урождённой принцессой из дома Габсбургов, дочерью правящего австрийского монарха – и ей должны были перейти бразды правления в качестве регента, плюс, конечно же, она имела все возможности направлять воспитание своего отпрыска. Для австрийцев все ещё был в значительной мере характерен династический подход к политике, а наличие мощной и дружественной Франции позволяло исключить возникновение каких-либо рисков в Италии, а также держать в узде Пруссию, доставившую столь много неприятностей Австрии в XVIII веке. Однако к 1814 году решающее влияние на политику двора в Вене оказывал министр иностранных дел Клеменс фон Меттерних, имевший свою концепцию будущего Европы, в рамках которой сохранение политического наследия Французской Революции в любом виде было совершенно исключено.

Для России, казалось бы, не имело принципиального значения, какая именно династия продолжит править Францией, но жесткая личная антипатия Александра I к Наполеону, уже игравшая свою роль и прежде, проявилась вновь, подталкивая его к солидаризации с Британией и Австрией, равно как и влияние французской роялистской эмиграции.

На фоне консолидированной воли трёх держав позиция Пруссии, которая тяжелее всех восстанавливала свой прежний вес и международный престиж, была уже не столь существенной. По настоянию императора Александра I, 6 апреля 1814 года Наполеон написал акт отречения за себя и своих наследников от престола Франции (хотя и при сохранении императорского титула, что не было признано Англией). В тот же день французский Сенат провозгласил королём Людовика XVIII.

Это создало известную правовую и смысловую коллизию. Реально как минимум с 1799 по 1814 год шла классическая борьба между независимыми государствами за территории и политическое преобладание. Эмигрантские подразделения существовали, но их роль была сравнительно ничтожной, с Наполеоном, воюя или заключая более-менее долгосрочные перемирия вели дела, как с правителем Франции. Теперь же выходило, что державы-победительницы не столько одолели противостоящее им государство, сколько переиграли итоги внутриполитического противостояния французов. Заставлять Людовика XVIII нести ответственность за деяния республиканских правительств, равно как первого консула и Императора всех французов было с любой точки зрения нелепо. Напротив, он как правомочный монарх, возвративший незаконно отнятую у него власть, теперь должен был карать многочисленных преступников и мятежников.

Только вот сделать этого было на практике нельзя (как бы обратного не желали некоторые радикальные эмигранты) – потому что последними была вся Франция. Гипотетически в бунтовщики, воевавшие против своего короля, можно было записать без малого 3 миллиона мобилизованных солдат и офицеров, с 1789 года французы успели массово проголосовать за якобинскую Конституцию I года (примерно 1,8 миллионов избирателей, обладавших правом голоса) и Наполеоновскую имперскую конституцию на референдуме 1804 года (более 3,5 миллионов избирателей), немыслимое число раз присягали и переприсягали меняющимся властям. Даже те, кто проводил политику денацификации Германии, не решились и не собирались никогда предать суду и казнить, допустим, всех до единого членов СС и НСДАП, но в данном случае по букве закона требовалось именно это – массовые расправы. Возвращение Бурбонов не могло не иметь уже в силу этого характера определённого компромисса.

 

Людовик XVIII на троне

Не менее острым был вопрос с военной элитой. Помимо Наполеона имелся целый ряд весьма талантливых и авторитетных полководцев, всё ещё располагавших на весну 1814 значительной военной силой. Что делать с ними? Снимать со всех постов, либо вовсе не признавать назначений и производств узурпатора? Драться, отлавливать и казнить, если откажутся исполнять соответствующие решения нового короля? Но именно эти люди, маршалы, сыграли важную, решающую роль в том, что Бонапарт отрёкся, вместо того, чтобы биться до последнего. На одной чаше весов – формальные правила и стремление долгие годы сидевших по всем закоулкам Европы старых аристократов свершить свою месть, а на других – практические соображения и будущее Франции, которой, несомненно, не помешают в дальнейшем высококлассные военные кадры. Что в итоге избрал Людовик XVIII хорошо известно.

В целом все, как возвратившийся король, так и державы, боялись рецидива, бунта, продиктованного отчаянием – и столь же яростного сопротивления. Францию и французов нельзя было ставить в положение загнанной в угол крысы. Опять же, новый монарх должен был как-то управлять обретённой страной – и разгон и разгром государственного аппарата с неизбежностью привёл бы к хаосу и стремительной утрате управляемости, а следом и новой революции. В итоге пункт о наказании виновных пришлось практически снять с повестки дня, что сделало подвешенным вопрос об ответственности за войну вообще. Глобально стало неясно, Франция – агрессор, или же жертва собственной смуты? Внутрифранцузская политика компромиссов начала переплавляться в большое, всеевропейского масштаба лицемерие.

Имелся в политическом процессе и более фундаментальный момент – за годы Революции, Республики и Империи произошёл грандиозный передел власти и собственности. В полном смысле слова реставрация подразумевала бы и реституцию, возвращение всего, земель, недвижимости, денежных средств и имущества, прежним владельцам. Было очевидно, что все от последнего крестьянина и до новой аристократии, созданной Наполеоном, вцепятся зубами в то, что обрели за более чем четверть века с 1789 года и будут готовы пойти за кем угодно, кто гарантирует им сохранение прав и имущества. В то же время для эмиграции именно реституция была самым важным требованием. При этом значительная часть документов, на которые могли ссылаться старые аристократы в своих притязаниях (если уж недостаточно честного слова дворянина) была утрачена. В этих условиях вся поствоенная жизнь Франции могла превратиться не то в один грандиозный судебный процесс, не то в постоянно чреватый переходом в формат открытой гражданской войны чёрный передел с массовыми самозахватами по праву сильного. Сознавая всю громадную опасность подобного сценария, Людовик (а скорее более умные люди, стоявшие за процессом реставрации на раннем его этапе, среди которых огромную роль сыграл гений интриги и дипломатии Талейран), и здесь были готовы к компромиссу.

Но только тут тема была столь важной и болезненной, что устных гарантий, хотя бы даже королевских, было недостаточно. Требовались институционные сдержки, которые не позволили бы ни при каких обстоятельствах приступить к полной реституции. Это было возможно только при ограничении самодержавных прав монарха и сохранении выборного законодательного органа, в котором виднейшую роль будут играть именно наиболее состоятельные граждане и крупнейшие действующие земельные собственники. Сенат Империи, а вернее группа из 5 человек, одушевлявшая временное руководство после отречения Наполеона, подготовили проект Конституции, который предложили на подпись Людовику XVIII.

Однако здесь они несколько перегнули палку. Как по содержанию – документ был заметно более либерально-республиканским, чем действовавшая во Франции т.н. Конституция XII (1804) года, так и по форме – фактически это выглядело как кондиции, условия на которых – и только на них - Бурбонов готовы принять назад. Как следствие Людовик отказался признать эту конституцию, как созданную слугами узурпатора. Более того, хотя сам король, поживший в Англии, и считавший после этого монархию и конституцию вещами вполне совместимыми, был вполне готов – естественно, на собственных условиях и своим правом, даровать её французам, очень многие эмигранты закусили удила – и их формальный лидер поддался. Архиважный для будущего Франции вопрос повис в воздухе.

Наполеон вскоре после подписания отречения во дворце Фонтенбло. Эмоциональное состояние императора было в то время крайне нестабильным — в ночь с 12 на 13 апреля Бонапарт принял яд, пытаясь покончить с жизнью. Безуспешно. Предугадать в те дни его дальнейшие действия было крайне трудно.

Середина апреля 1814 была решающей. Изгалялся Талейран, поддавливали Людовика XVIII союзники и прежде всего Россия – императору Александру было мало дела до наличия или отсутствия основного закона у французов, но очень много – до того, чтобы раз и навсегда избавиться от Наполеона и его династии. Последний же до 20 апреля 1814 оставался, пусть и теоретически отрёкшимся, но императором и пребывал в стране.

В случае срыва переговоров по Конституции у Бонапарта ещё была возможность всё переиграть, особенно если его бы очень об этом попросили те же силы и люди, что до этого убеждали Корсиканца уйти. Война всё равно была бы, конечно, проиграна, но крови сражающиеся пролили бы ещё очень изрядно, а реставрация после этого смогла бы произойти только в формате леса из виселиц. На итог после усиленных настояний Александра I, прямо заявившего, что, пока Людовик не даст формального обещания ввести конституционные порядки, он, Александр, попросту не допустит его въезда в Париж, король подписал составленную Талейраном декларацию (известную как Сент-Уанская декларация) с обещанием конституции (какой-то, неопределённой, которую полноправный монарх ещё соизволит выдумать, но, тем не менее) и торжественно въехал в Париж 3 мая 1814 года.

На деле Людовик изменил по сравнению с тем, что желали видеть Талейран и Ко из Сената империи изначально. 27 мая была обнародована и 4 июня формально подписана и вступила в силу Конституционная Хартия, согласно которой все французские граждане были объявлены равными перед законом независимо от их званий и титулов. Хартия провозгласила свободу вероисповедания, однако римско-католическая церковь получила статус государственной религии. Свобода слова и печати допускалась, но в Хартии была специально оговорена возможность законодательного ограничения этой свободы в случае злоупотреблений. И главное:

1. Все дореволюционные титулы восстанавливаются в силе, титулы, полученные после революции, также сохранены за своими обладателями.

2. Законодательная власть принадлежит королю и двухпалатному парламенту, состоящему из палаты пэров и палаты депутатов. Король обладает правом законодательной инициативы, издания и обнародования законов. Каждый закон должен быть принят большинством обеих палат для того, чтобы вступить в силу.

3. Все положения действующего Гражданского кодекса, не противоречащие Хартии, остаются в силе.

4. И, наконец, хотя непосредственно в Хартии этого и не было. Реституция носит крайне ограниченный характер – собственникам возвращаются лишь те земли и имущества, которые государство конфисковало, но в дальнейшем не успело продать частным владельцам.

Можно было подумать, что сложнейшая задача водворения социальной стабильности решена. Но! Во-первых, несмотря на по-видимому вполне искреннее желание Людовика держаться её, начались грубые нарушения Хартии в целом ряде пунктов. Во-вторых, уже не за горами было возвращение Наполеона и 100 дней, которые изменили многое.

Но возвратимся в Вену. Взаимная интеграция старой (эмигрантской) и новой французской аристократии, Конституция (пусть и октроированная королём), сохранение на своих местах почти всех чиновников и военных (включая высшее командование, еще недавно бившееся с войсками коалиции) при исполнении титульно главного требования держав – отречения Бонапарта и реставрации Бурбонов, создало очень сложную ситуацию. Францию теперь нельзя было как назвать побеждённой страной в целом, так и выделить некую виновную и подлежащую наказанию часть её социума. Общий контекст теперь был в преодолении последствий революции и войны, пострадавшими от которых признавались все. Это позволило виртуозу Талейрану, играя на противоречиях в стане победителей, превратить Францию из объекта Венского Конгресса, в субъект. Ей уже не столько диктовали, сколько договаривались с ней.

И это прямо отразилось на вопросе о границах. Бонапарт весьма сильно перекроил карту Европы. В основном в пользу Франции, но не только – также территориальные приращения по воле Великого Корсиканца получили и некоторые другие страны. Как теперь распорядиться этими землями? Парадоксальным образом логика события привела к тому, что, поскольку полностью расчленить и уничтожить Францию было явно невозможно, а всякие уступки со стороны реставрированного правительства подрывали его легитимность и авторитет в глазах масс (что было чревато революций и возобновлением войны), ей сохранили границы 1792 года – и даже с небольшими приращениями.

Куда интереснее вышло с союзниками Наполеона. Во-первых, а кого ими, собственно, можно считать? Все как один монархи, в разное время заключившие союз с Императором всех французов, как один теперь говорили о вынужденной подобного шага: или так, или уничтожение. И резонно замечали, что и великие державы придерживались той же политики. Австрийский и прусский войсковые контингенты (хотя и ограниченные), участвовали в Русской кампании Бонапарта в составе Великой армии. Российская империя после Тильзита вводила ограниченный войсковой контингент на территорию австрийской Польши в 1809, воевала со Швецией (и отторгла от неё Финляндию), а формально и с Англией, участвовала в Континентальной блокаде.

Раненый в ногу на войне с Россией шведский солдат с картины Хелены Шерфбек как бы намекает участникам Конгресса, что не всё так однозначно. Вернее, намекал бы, если бы полотно не было написано в 1880 году.

Спрашивается, чем какая-нибудь Бавария или Саксония хуже?

Во-вторых, тесно завязанное с первым пунктом – а что с этими союзниками теперь делать? Существовал целый ряд вариантов, каждый из которых вёл к серьезным осложнениям того или иного рода. Можно было по примеру Франции вернуть всех на исходную, т.е. в границы 1792 года. Можно выделить ключевых партнёров Наполеона и покарать только их. Наконец можно в индивидуальном порядке пересматривать границы едва ли не для каждой страны в Европе.

Первый путь был хорош простотой, и, что ещё важнее, непротиворечивостью, чистотой концепции, опираясь на которую можно было рассчитывать выстроить прочное и мирное будущее. В её рамках монархи континента сражались не между собой, а против революции и смуты. Их права и прерогативы незыблемы, а всякий нарушитель спокойствия, который попытается военной силой реализовывать свои амбиции и превращать их в зависимых паяцев (как Бонапарт), или вовсе устранять (как республиканцы) должен получать коллективный отпор. Фактически выше автор сформулировал основные постулаты легитимизма – своеобразного политического учения, переплавлявшего и переосмыслявшего традиционные воззрения дореволюционной эпохи на роль и сущность монархии. Созданное в законченном виде Талейраном (что весьма иронично, поскольку князь Беневентский успел послужить Директории, Империи и, совершенно очевидно, сам отнюдь не верил (как, впрочем, и обычно) в то, что провозглашал.

Непосредственно на Конгрессе принципы легитимизма в приложении к проблеме власти и территории были изложены так: ни одной короной, ни одной территорией нельзя распоряжаться до тех пор, пока её законный обладатель формально от неё не отказался; владения, отнятые у законного государя силой, должны быть ему возвращены.

На теоретическом уровне никто из держав-победительниц данного подхода и воззрений не оспаривал. Де факто на основании концепции легитимизма была решена судьба Франции. Но реального распространения её на все вызванные войной случаи, универсализации не произошло. Всеобщий откат к 1792 году, как бы ни был хорош доктринально, создавая основу для прочного мира, совершенно не устраивал победителей практически. Риторика здесь вступила в жесткое противоречие с реальной политикой. Вернуться к 1792 году означало ничего не приобрести. Британия должна была бы, допустим, отдать слабому и архаичному ордену рыцарей-госпитальеров Святого Иоанна Мальту – бесценную флотскую базу, с опорой на которую в сочетании с Гибралтаром Королевский флот мог уверенно господствовать в Средиземноморье. Если третий раздел Польши произошёл уже после республиканского восстания Костюшко и мог подаваться как антиреволюционная мера, то второй имел место в 1793 году и состоялся после короткой Русско-польской войны, в которой Речь Посполитую возглавлял признанный всеми король Станислав Понятовский. В логике строгого легитимизма теперь, в рамках окончательного урегулирования в Европе, следовало бы воссоздать польское государство в границах до второго раздела, на что Россия, Пруссия и Австрия пойти были совершенно не готовы. Древняя Венецианская республика была уничтожена в 1797 году Наполеоном и по договору Кампо-Формио поделена между созданной французами Цизальпийской республикой и Австрией. Опять-таки, концепция легитимизма требовала от Вены вернуть город на воде Большому совету и дожам.

Шарль Морис де Талейран-Перигор. При империи князь Беневентский, при реставрации просто князь Талейран. Тролль, лжец, ни разу не девственник. Блистательный дипломат и живое воплощение тропа «Великолепный мерзавец»

 

Войну, её последствия нельзя было просто отменить. Ни правительства, ни народу держав, одержавшие столь тяжёлую и долгожданную викторию не могли удовлетвориться возвращения к полузабытому уже статус-кво четвертьвековой давности. И дело не ограничивалось тем, что триумфаторы желали получить свою долю, хоть частично оправдывавшую утраты. Даже самые закоснелые в консерватизме монархи не могли жить вне своего времени, полностью избежать влияния его духа. Когда Бонапарт в 1806 году ликвидировал Священную Римскую Империю и приступил к реорганизации германоязычных земель в ней насчитывалось 130 государств, вплоть до мельчайших.

Священная Римская Империя на 1789 год. Хотя карта и подробная, смею уверить — изображены не все.

И что же, воссоздавать их все вплоть до последнего Пфальц-Зульцбаха? Мало того, что это было не так просто даже технически, невозможно было в XIX веке не сознавать всей архаичности и неэффективности подобных "государств", для гордых князей которых ещё в прошлом веке было за счастье подняться до прусского или австрийского майора. Не могло быть никаких сомнений и в резко отрицательной реакции населения на попытки вновь загнать их границы ничтожных нищих "Мухосраншетейнов" с карликовыми самодержцами, когда Гражданский кодекс Наполеона дал им распробовать вкус свободы, а борьба с Бонапартом – ощутить себя немцами, нацией. Мощно диктовала своё слово экономика – раздробленность, особенно если придать ей неприкосновенный статус в духе легитимизма, когда атака даже на самый крохотный из элементов СРИ должна была бы вызвать ответ всех монархий Старого Света, становилась непреодолимой преградой на пути торговли, промышленности и прогресса. Все ещё не изжитые различия в системах мер и веса, разные валюты, налоговая политика, а главное – таможни, таможни, таможни (а за счёт чего ещё жить двору и чиновникам в государстве, всё население которого – пара десятков тысяч человек, или и того меньше?) – при обеспечении реального суверенитета всех титульных суверенов вышеперечисленное делалось неизбежным.

Если же его не обеспечивать, то тогда за одно-два поколения вся эта орда пигмеев окажется на службе у 2-3 ключевых государств, в статусе клиентов и де факто (а возможно и де юре) будет в них инкорпорирована. В 1814 году обсуждалась возможность воссоздания Священной Римской Империи – и тогда же она была решительно похоронена. Идею поддерживали Англия (в качестве средства сдерживания Пруссии и Австрии, а также для сохранения возможностей сложных комбинаций в центральной Европе для своей традиционно сильной дипломатии), папа римский (с искренних консервативных позиций и в расчёте на то, что удастся таким образом лучше сохранить земельные владения церкви – маленьким государям не с руки вступать в жесткий конфликт с Римом), а главное малые и средние немецкие княжества, видевшие в возрождении империи способ защиты от посягательств со стороны крупных государств. В ноябре 1814 года двадцать девять немецких князей подписали воззвание к Францу II с просьбой вновь принять титул императора (подразумевается императора СРИ – императором Австрии он уже был с 1804 года). Тот решительно отказался. К этому его подталкивали как договоры с Пруссией 1807 и 1813 годов, так и общая логика событий и самой истории. Германии надлежало стать конфедерацией постепенно сближающихся государств, единой в таможенном отношении (Таможенный союз будет создан в 1834 году), а с течением времени превратиться в федерацию с общим парламентом и вооружёнными силами. Понятно, что такая мирная картина была утопией – неизбежно было долгое перетягивание каната лидерства между Веной и Берлином (что в итоге и имело место до самого силового разрешения спора в 1866), но места для обветшалых институтов 962 года рождения в ней больше не было. В составе образованного в 1815 году Германского союза насчитывалось 39 государств-членов. Всё равно не мало, конечно, но в разы меньше, чем прежние 130. А главное торжествовал отнюдь не легитимизм, а прагматизм.

Однако принимая такие решения абсолютные монархии подрывали самые основания своего бытия. Выгодное и необходимое для держав оказывалось губительным для блага династий и наоборот. Вот суть эпохи, нерв борьбы старого и нового, борьбы классовой. Победив Францию, подавив революцию и её отголосок в виде Империи, европейские суверены не могли обратить вспять прогресс: в частности - вернуть 2007 1792 и в целом. В поднятом на щит правиле оказалось слишком много исключений, причём очевидно в пользу тех, кто обладал могуществом. У датских Ольденбургов, вроде бы дольше и прочнее других союзничавших с Наполеоном, отбирали Норвегию, которой те владели абсолютно легитимно со времён основания Кальмарской унии в 1397. И в пользу кого? Шведского короля Карла XIV – он же бывший французский маршал Жан-Батист Бернадот, сын гасконского юриста. Якобы имевшаяся у шведского монарха на теле и обнаруженная после его смерти татуировка "Смерть тиранам" по-видимому всё же остроумный исторический миф, но ничто теоретически не мешало ему быть реальностью. Совершенно точно то, что полковник а затем бригадный генерал Бернадот сражался под знамёнами якобинской Франции – и, судя по всему, вполне искренне, не за страх, а за совесть.

 

Германский союз. Карта дана по состоянию на 1866 год, но с 1815 изменилась она достаточно слабо.

Подобного было много – и это видели люди.

Да, новый век сделал как никогда ранее важным фактором общественное мнение. И ничего с этим поделать было нельзя. Экономика требовала всё больше образованных кадров, промышленные методы делали все более массовой и повсеместно доступной печать, урбанизация подтачивала сельскую патриархальность и религиозность. То, что прежде казалось частью естественного порядка вещей, теперь вызвало вопросы. Собственно, ещё недавно они зачастую прямо приходили к вам в город и в дом с победоносной французской армией. О том, кто такой наполеон, знала вся Европа, благо он не делал тайны из своего происхождения и никогда не пытался паясничать с изобретением себе какой-нибудь донельзя высокой и благородной, но в какой-то момент забытой родословной. Бонапарт не вписывал к себе в предки ни Октавиана Августа, ни кого-то из французских или итальянских монархов. Он был дворянином средней руки, энное время с энтузиазмом служившим революции – и при несколько ином стечении обстоятельств вполне мог бы оставаться лишь полководцем, а не императором, и всю свою жизнь. И при этом он бил в хвост и гриву династии, уходившие своими корнями в глубину веков, урождённых королей, у которых на поверку не было и малой толики талантов и отваги Маленького капрала. И они признали его, заискивали перед ним, они сватали ему и его родне своих дочерей, а тот тасовал их по Европе, как колоду карт и снимал с доски, как отыгранные пешки. Несмотря на все превратности войны оставались в живых тысячи солдат, лично видевших Наполеона рядом с собой, в том числе и в доимператорскую эпоху его жизни – в Италии на Аркольском мосту, в Египте у пирамид. И он был для них вождём в любом случае безотносительно каких бы то ни было формальных бумаг, родословных и чего бы то ни было прочего. Он перерос привычные формы монархии, став императором в большей степени в том смысле, в котором им был Цезарь – лидера, который в деле заслужил свой особый, практически сакральный статус и за которым готовы идти в огонь и воду. Он сыграет на этом начиная эпопею своих 100 дней, когда просто приказывая, будто и не существовало никакого отречения и реставрации Бурбонов, подчинял себе высланные против него полки.

Жан-Батист Бернадот в свою бытность маршалом Франции

Ну да окончим панегирик этой неоднозначной, хотя и несомненно великой личности, благо и на солнце есть пятна – были они и у Бонапарта. Суть в другом – как выглядели, кем были прочие правители Старого Света на его фоне? Несмотря на поражение императора, невз<