Освобождение островов Кефалония и Итака

Любопытно отметить, что еще до прибытия Поскочина к о. Кефалония жители этого острова восстали против французов, и те, очистив берега, бросили батареи и бежали в крепость. Но им не удалось укрыться. Посланный Поскочиным отряд перехватил французов и взял их в плен. Нужно сказать, что здесь, на Кефалонии, по-видимому, все же были кое-какие приверженцы французов — если не среди крестьян, то среди городского населения. По крайней мере на нечто подобное намекают следующие строки записок Метаксы: “Народ наполнял воздух радостными восклицаниями и клялся истребить всех французов и приверженцев их... Чернь, устремясь на один дом, начала оный грабить, называя хозяина якобинцем”, но русский мичман “бросился в толпу, захватил зачинщиков и растолковал им, что дело это не касается до них, что должно оное оставить на рассмотрение самого адмирала...” Что этот случай не был единичным, доказывают следующие слова того же Метаксы: “Все благонамеренные граждане изъявили страх свой и подтвердили, что оба города (Ликсури и Артостоли — Е. Т.) окружены множеством вооруженных деревенских жителей, которые намереваются ворваться в оные и их ограбить под предлогом злобы своей противу якобинцев”{36}. Поскочин немедленно принял меры, выставив заряженные пушки перед пикетами. А Ушаков приказал грем фрегатам приблизиться на картечный выстрел к обоим городам Кефалонии и в случае грабежей и буйств и невозможности остановить народ “лаской” стрелять сперва холостыми [131] зарядами, а затем картечью. Таким образом, русская картечь чуть-чуть не была пущена в ход, но только не против “якобинцев”, а в защиту “якобинцев”! Но толпа присмирела, и никто не пострадал.

23 октября (3 ноября) о. Кефалония посетил Ушаков. Население встретило адмирала с таким же ликованием, как и на других островах. К нему привели взятого в плен вместе со всем гарнизоном французского коменданта Кефалонии Ройе. Француз “изъявил главнокомандующему чувствительнейшую свою благодарность за вежливое и человеколюбивое обхождение капитана Поскочина, которого он назвал избавителем, защитившим как его самого, так и всех французов от мщения цефалониотов (кефалонитов — Е. Т.)”. Ройе утверждал, что греки грубо с ним обошлись еще до прибытия эскадры: “Ежели бы не усилия великодушного сего офицера (Поскочина — Е. Т.), подвергнулись бы мы, конечно, неминуемой и поносной смерти..” Ушаков отвечал: “Вы все называете себя образованными людьми, но деяния ваши не таковы... Вы сами виновники ваших бед...” Ушаков намекал на постоянные грабежи и безобразные насилия французских оккупантов над жителями островов, возбудившие такую ненависть к французам. Очень характерно, что Ушаков укорял Ройе не за то, что тот служит “безбожной республике”, а за то, что он очень плохо ей служит. “Я вел себя, как следует исправному французскому офицеру”,— сказал Ройе. “А я вам докажу, что нет,— возразил Ушаков.— Вы поздно взялись укреплять вверенный вам остров, вы не сделали нам никакого сопротивления, не выстрелили ни из одного орудия, не заклепали ни одной пушки”{37}.

Невольно приходит на память слепая, беспощадная ярость Нельсона по отношению к пленным “бунтовщикам”, откровенно им признаваемая ненависть к французам “за то, что они французы”, его безобразное поведение в Неаполе летом 1799 г., гнусная казнь пленного республиканского адмирала Караччиоло. Благородная укоризна Ушакова французскому офицеру за то, что тот плохо исполнил свой долг перед Французской республикой, необычайно характерна для русского флотоводца.

Общее настроение Ушакова выяснилось вполне после его прибытия в Кефалонию. Организовав сразу и здесь нечто вроде самоуправления, то есть немедленно избрав несколько постоянных жителей острова (причем адмирал привлекал также и крестьян), которым поручалось на первых порах поддерживать порядок и подготовить организацию выборов в местный совет, Ушаков незамедлительно должен был разрешить очень важный вопрос. На Кефалонии и на Итаке французская оккупация оставила больше следов, чем на островах Цериго и Занте. Дворянство здесь было полно жажды мести против тех горожан, которых [132] подозревали или даже очень доказательно уличали в сочувствии “якобинцам”. Разъяренные враги этих оказавшихся в совсем отчаянном положении местных “якобинцев” жаждали немедленной расправы, жаждали крови. “Именитое” купечество острова, раздраженное прекращением морской торговли во время французской оккупации, этих несчастных “якобинцев” не только не защищало, напротив, старалось расправиться с ними. Кто были эти “якобинцы”? Трудно сказать в точности,— по-видимому, представители довольно немногочисленной кефалонийской интеллигенции{38}, может быть, также представители мелкой буржуазии, как это было в соседней Морее. Так или иначе, Ушакову на другой же день после его появления на Кефалонии были представлены все нужные документы для ареста и осуждения ряда лиц, заседавших в устроенном французами “муниципалитете” (вроде того “муниципалитета”, который французы устроили в 1812 г. в Москве) или подписавших прокламации во французском духе и т. д. Доносители имели все основания ждать, что Ушаков поступит так, как в подобных случаях поступали все без исключения австрийские и английские военачальники, то есть предаст обвиняемых “якобинцев” аресту, следствию, суду, казни. Но русский адмирал поступил иначе: “Адмирал Ушаков, входя в положение сих несчастных граждан, покорствовавших силе и действовавших, вероятно, более от страха, нежели из вредных намерений, не обратил никакого внимания на донос сей я избавил мудрым сим поведением обвиненных не токмо от неминуемых гонений, но и от бесполезных нареканий”{39}.

Благородная натура Ушакова больше всего сказалась при освобождении Ионических островов именно в настойчивом стремлении оградить “якобинцев”, то есть жителей островов, которые были дружественно настроены по отношению к французам, от всяких обид и притеснений со стороны их соотечественников. “Как мы всех бывших в погрешностях по таковым делам (в сочувствии к французам — Е. Т.) простили и всех островских жителей между собою примирили, потому и имения от них или от родственников их отбирать не надлежит”,— читаем в повелении Ушакова от 26 ноября 1798 г. Если же кто провинился “в весьма тяжких преступлениях”, то его надлежит судить судом выборных от населения судей “обще с комиссией нашей”, назначенной от адмирала. А вот и инструкция этому суду, даже над “весьма важными” преступниками: “Но за всем тем полагаю лучше все, что можно, простить, нежели наказать, а особо, чтобы в числе виновных безвинные родственники их не страдали”, И еще и еще настаивает Ушаков: “обо всех таковых решение делать справедливое и всевозможно стараться [133] избегать напрасной обиды и притеснений, о чем наистрожаише делать рассмотрение, дабы какой-либо несправедливостью не подвергнуть себя суду всевышнего”{40}. Нужно припомнить все зверства дворянско-феодальной и клерикальной реакции всюду, где она в эти годы торжествовала, чтобы оценить всю исключительность поведения Ушакова на Ионических островах.

Даровав, как и во всех прочих местах, попадавших в его власть, политическую амнистию “якобинцам”, Ушаков 28 октября (8 ноября) покинул Кефалонию.