Стихотворения, приписываемые Ломоносову

 

Стихи на туясок^*

 

СТИХИ НА ТУЯСОК¹

 

Услышали мухи

Медовые духи,

Прилетевши сели,

В радости запели;

Егда стали ясти,

Попали в напасти,

Увязли бо ноги,

Ах, плачут боги,

Меду полизали,

А сами пропали.

 

Между 1732 и 1734

 

Правда ненависть рождает^*

 

 

Какая красота теперь себя являет?

Какою святостью мой разум восхищает?

Коль светел и коль чист от ней блистает луч,

Дерзает против бурь, дерзает против туч?

Богиня по всему и тишину приводит,

Во чреве носит плод, и с оным к нам приходит.

И час уж наступил, и время ей родить,

Прекрасное дитя нам, смертным, подарить.

Но коль ужасное чудовище родилось!

Зубами заскрипев, на матерь устремилось.

Не так свирепствует презлобной крокодил,

Которого питал в себе великий Нил.

Не так несытой волк на паству нападает,

Как правду ненависть рожденная терзает.

О Правда, ты наш свет, ты солнечной восход;

Возможно ль, чтоб тобой рожден был сей урод?

Ты дщерь всевышнего, ты добрых дел царица.

Но полон скверны плод! Бессчастна роженица!

 

1754(?)

 

Сатира господина Ломоносова на Тредиаковского^*

 

 

Что за дым

По глухим

Деревням курится?

Там раскол,

Дно крамол,

В грубости крутится.

Середи того гнезда

Поднятая борода,

Глупых капитонов¹ флаг

Дал к соборищам их знак.

Все спешат,

Все кричат:

«Борода святая!

Мы с тобой,

С дорогой,

В рай идем, пылая.

Ты нам мера и закон,

Ты обедня и трезвон.

О! апостольская сеть,

Ради мы с тобой сгореть».

Кто зажог?

Лжепророк.

Из какого лесу?

Он один,

Тресотин,

Сердцем сроден бесу.

Он безбожной лицемер,

Побродяга, суевер.

Он продерзостью своей

Ободрил бородачей.

Оным в лесть,

Добрым в честь,

Понося, терзает,

И святош

Глупу ложь

Правдой объявляет.

Только ж, угождая им,

Мерзок бредом стал своим,

И, хотя чтить праотцов,

Он почтил отца бесов.

Оглянись,

Веселись,

Адская утроба!

Твой комплот,

Скверной род,

Восстает из гроба.

Образ твой Герострад²,

Храм зажечь парнасский рад;

Ад готов тебе помочь,

День затмить так, как ночь.

Братец твой,

Керженской,

Адским углем пышет,

Как пес зол,

За раскол

На святыню дышет,

На российского Христа

Отпер срамные уста;

К защищению бород

Злой к тебе валится сброд.

Ах, как рад

Пустосвят³

Для того разпопа,

Что в тебе,

Как в себе,

Видит злу холопа.

И Аввакум-протопоп

Поднял лысину и лоб,

Улыбаясь, на тебя

Смотрит, злость твою любя,

Что за гам?

Волаам,

Июда, Каиафа⁴,

Чу! кричат:

«Эй! наш брат,

Ты не бойся штрафа».

И от тартарского дна

Сам поднялся сатана;

Он поджог тебя назло,

За свое мстит помело.

Ну ж, хватай!

Поскоряй,

Не теряй минуты;

Тешься так,

Как и сам,

В пляску, в валку, в жгуты!

Как Петрил⁵ тебя катал

И Балакирев⁶ гонял.

Все ревут тебе: «Кураж,

Тресотин, угодник наш!»

Лжесвятой

Керженской!

Как тебя прославить?

Как почтить,

Чем кадить,

Что тебе поставить?

Вместо ладану и свеч,

К бородам тебя сожечь,

Чтобы их поганой смрад

Был горчае, как сам ад.

 

1757 (?)

 

Гимн бороде за суд^*

 

 

Не Парисов суд с богами,

Не гигантов брань пою,

Бороде над бородами

Честь за суд я воздаю,

Бороде, что тех судила,

Коих ненависть вредила

Посмеянием своим

И ругаясь явно им.

О брада, что для покою

Там сидишь, где все стоят¹,

Чешешься чужой рукою²,

Вокруг тебя всегда кадят!

Бороде все поклонялись,

Бороду за старость чли;

Тут перед нею показались

Разных тьмы бород вдали.

Первая к ней приступила

И, расширясь, говорила:

«О защита бородам!

Припадаю я к стопам».

О брада, что для покою…

Так брада возопияла,

Растрепавшись, пред судьей:

«Ненависть на нас восстала

Дерзкой наглостью своей;

Брадоборец неотложно

Говорит, что есть безбожно

Почитать наши чины

Тем, что мы не крещены».

О брада, что для покою…

Только речи окончала

Борода пред бородой,

Издалека подступала

К ним другая чередой,

С сердца вся почти дрожала,

Издалека заворчала

Сквозь широкие усы,

Что ей придало красы.

О брада, что для покою…

«Я похвастатца дерзаю,

О судья наш, пред тобой:

Тридцать лет уж покрываю

Брюхо толстое собой.

Много я слыхала злова,

Но ругательства такова

Не слыхала я нигде,

Что нет нужды в бороде!»

О брада, что для покою…

После той кричит сквозь слезы

Борода вся в сединах,

Что насилу из трапезы

Поднялась на костылях:

«Сколько лет меня все чтили,

Все меня всегда хвалили;

А теперь живу в стыде.

Сносно ль старой бороде?»

О брада, что для покою…

Множество бород ходили

Друг за другом пред судью,

Все отмщения просили

За обиду им свою:

Та служила многи годы,

Та запомнит все походы,

Та умеет всех учить.

Как за них не отомстить!

О брада, что для покою…

Наконец тут слышны речи

Бороды еще одной,

Что, судье взвалясь на плечи,

Шепчет в ухо с бородой.

Что две бороды шептали?

Говорят, что отгадали.

О жестокой суевер!

Что поставил им в пример.

О брада, что для покою…

Тут уже не стало мочи

Бороде хулу сносить;

Возводя на небо очи,

Стала во слезах просить,

Чтоб ей помощи послало

Притупить клеврет всех жало.

Но какую казнь сыскать,

Брадоборца наказать?

О брада, что для покою…

Борода над бородами,

С плачем к стаду обратясь,

Осеняла всех крестами

И кричала рассердясь:

«Становитесь все рядами,

Вейтесь, бороды, кнутами,

Бейте ими сатану;

Сам его я прокляну!»

О брада, что для покою…

О, какой же крик раздался

От бород сердитых тут;

Ус с усом там в плеть свивался:

Борода с брадою в кнут;

Тамо сеть из них готовят,

Брадоборца чем уловят;

Злобно потащат на суд

И усами засекут!

О брада, что для покою…

 

1757

 

 

Приложения

 

Письмо о правилах российского стихотворства^*

 

Почтеннейшие господа!

Ода, которую вашему рассуждению вручить ныне высокую честь имею, не что иное есть, как только превеликия оныя радости плод, которую непобедимейшия нашел монархини преславная над неприятелями победа в верном и ревностном моем сердце возбудила. Моя продерзость вас неискусным пером утруждать только от усердный к отечеству и его слову любви происходит. Подлинно, что для скудости к сему предприятию моих сил лучше бы мне молчать было. Однако не сомневаясь, что ваше сердечное радение к распространению и исправлению российского языка и мое в сем неискусство и в российском стихотворстве недовольную способность извинит, а доброе мое намерение за благо примет, дерзнул наималейший сей мой труд купно со следующим о нашей версификации вообще рассуждением вашему предложить искусству. Не пристрастие меня к сему понудило, чтобы большее искусство имеющим правила давать, но искренное усердие заставило от вас самих научиться, правдивы ли оные мнения, что я о нашем стихосложении имею и по которым доныне, стихи сочиняя, поступаю. Итак, начиная оное вам, мои господа, предлагать, прежде кратко объявляю, на каких я основаниях оные утверждаю.

Первое и главнейшее мне кажется быть сие: российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить.

Второе: чем российской язык изобилен и что в нем к версификации угодно и способно, того, смотря на скудость другой какой-нибудь речи или на небрежение в оной находящихся стихотворцев, не отнимать; но как собственное и природное употреблять надлежит.

Третие: понеже наше стихотворство только лишь начинается, того ради, чтобы ничего неугодного не ввести, а хорошего не оставить, надобно смотреть, кому и в чем лучше последовать.

На сих трех основаниях утверждаю я следующие правила.

Первое: в российском языке те только слоги долги, над которыми стоит сила, а прочие все коротки. Сие самое природное произношение нам очень легко показывает. Того ради совсем худой свойству славенского языка, которой с нынешним нашим не много разнится, противно учинил Смотрицкий¹, когда он е, о за короткие, a, i, y за общие, и, б, ш с некоторыми двугласными и со всеми гласными, что пред двумя или многими согласными стоят, за долгие почел. Его, как из первого параграфа его просодии видно, обманула Матфея Стриковского² Сарматская хронология, или он, может быть, на сих Овидиевых стихах утверждался: de Ponto, lib. IV, eleg. 13:

 

Ah pudet, et Getico scrips! sermone libellum,

Structaque sunt nostris barbara verba modis,

Et placui, gratare» mihi, coepique poetae

Inter inhumanos nomen habere Getas.[69]

 

Ежели Овидий, будучи в ссылке в Томах, старинным славенским, или болгарским, или сарматским языком стихи на латинскую стать писал, то откуду Славенския грамматики автору на ум пришло долгость и краткость слогов совсем греческую, а не латинскую принять, не вижу. И хотя Овидий в своих стихах, по обыкновению латинских стихотворцев, стопы и, сколько из сего гексаметра

 

Materiam quaeris? Laudes de Caesare dixi (ibidem)[70]

 

заключить можно, двоесложные и троесложные в героическом своем поэмате употреблял, однако толь высокого разума пиита не надеюсь, что так погрешил, чтобы ему долгость и краткость слогов, латинскому или греческому языку свойственную, в оные стихи ввести, которые он на чужом и весьма особливом языке писал. И ежели древней оный язык от нынешнего нашего не очень был различен, то употреблял остроумный тот стихотворец в стихах своих не иные, как только те за долгие слоги, на которых акцент стоит, а прочие все за краткие. Следовательно, гексаметры, употребляя вместо спондеев для их малости хореи, тем же образом писал, которым следующие российские сочинены:

 

Счастлива красна была³ весна, всё лето приятно.

Только мутился песок, лишь белая пена кипела.

 

А пентаметры:

 

Как обличаешь, смотри больше свои на дела.

Ходишь с кем всегда, бойся того подопнуть.

А не так, как Славенския грамматики автор:

Сарматски новорастныя музы стопу перву,

Тщащуюся Парнас во обитель вечну заяти,

Христе царю, приими и, благоволив тебе с отцем,

 

и проч.

Сии стихи коль славенского языка свойству противны, всяк видеть может, кто оной разумеет. Однако не могу я и оных сим предпочитать, в которых все односложные слова за долгие почитаются. Причина сего всякому россиянину известна. Кто будет протягивать единосложные союзы и многие во многих случаях предлоги? Самые имена, местоимения и наречия, стоя при других словах, свою силу теряют. Например: за сто лет; под мост упал; ревет как лев. Что ты знаешь? По оному королларию, в котором сие правило счастливо предложено, сочиненные стихи, хотя быть гексаметрами, в истые и изрядные, из анапестов и ямбов состоящие пентаметры попали, например:

 

Нӗ во̆змо̅жно̆ се̅рдцў, а̅х! нӗ йме̅ть пӗча̅лй.

 

По моему мнению, наши единосложные слова иные всегда долги, как: бог, храм, свят; иные кратки, например союзы: же, да, и; а иные иногда кратки, иногда долги, например: на море, по году, на волю, по горе.

Второе правило: во всех российских правильных стихах, долгих и коротких, надлежит нашему языку свойственные стопы, определенным числом и порядком учрежденные, употреблять. Оные каковы быть должны, свойство в нашем языке находящихся слов оному учит. Доброхотная природа как во всем, так и в оных довольное России дала изобилие. 'В сокровище нашего языка имеем мы долгих и кратких речений неисчерпаемое богатство; так что в наши стихи без всякия нужды двоесложные и троесложные стопы внести, и в том грекам, римлянам, немцам и другим народам, в версификации правильно поступающим, последовать можем. Не знаю, чего бы ради иного наши гексаметры и все другие стихи, с одной стороны, так запереть, чтобы они ни больше, ни меньше определенного числа слогов не имели, а с другой, такую волю дать, чтобы вместо хорея свободно было положить ямба, пиррихия и спондея, а следовательно, и всякую прозу стихом называть, как только разве последуя на рифмы кончащимся польским и французским строчкам? Неосновательное оное употребление, которое в Московские школы⁴ из Польши принесено, никакого нашему стихосложению закона и правил дать не может. Как оным стихам последовать, о которых правильном порядке тех же творцы не радеют? Французы, которые во всем хотят натурально поступать, однако почти всегда противно своему намерению чинят, нам в том, что до стоп надлежит, примером быть не могут: понеже, надеясь на свою фантазию, а не на правила, толь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя. И хотя они так же, как и немцы, могли бы стопы употреблять, что сама природа иногда им в рот кладет, как видно в первой строфе оды, которую Боало Депро⁵ на сдачу Намура сочинил:

 

Quelle docte et sainte ivresse

Aujourd'hui me fait la loi?

Chastes Nymphes du Permesse etc. [71]

 

однако нежные те господа, на то не смотря, почти однеми рифмами себя довольствуют. Пристойным весьма симболом французскую поэзию некто изобразил, представив оную на театре под видом некоторый женщины, что, сугорбившись и раскорячившись, при музыке играющего на скрыпице сатира танцует. Я не могу довольно о том нарадоваться, что российский наш язык не токмо бод-ростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную оным, а себе купно природную и свойственную версификацию иметь может. Сие толь долго пренебреженное счастие чтобы совсем в забвении не осталось, умыслил я наши правильные стихи из некоторых определенных стоп составлять и от тех, как в вышеозначенных трех языках обыкновенно, оным имена дать.

Первый род стихов называю ямбическим, которой из одних только ямбов состоит:

 

Бӗле̅ӗт бу̅дто̆ сне̅г лйцо̅м.⁶

 

Второй анапестическим, в котором только одни анапесты находятся:

 

Начерта̅н многокра̅тно в бегу̅щих волна̅х.

 

Третий из ямбов и анапестов смешенным, в котором, по нужде или произволению, поставлены быть могут, как случится:

 

Во̆ пи̅щў сӗбе̅ чӗрвӗй хвӑта̅ть.

 

Четвертый хореическим, что одни хореи составляют:

 

Све̅т мо̆й, зна̅ю̆, что̅ пы̆лӑӗт.

Мне̅ мо̆я не слўжйт до̅ля̆.

 

Пятой дактилическим, которой из единых только дактилей состоит:

 

Вье̅тся̆ крўга̅мй змйа̅ по̆ трӑве̅, о̆бно̆ви̅вшйсь в рӑссе̅лйнӗ.

 

Шестой из хореев и дактилей смешенным, где, по нужде или по изволению, ту и другую употреблять можно стопу:

 

Е̅жӗль бо̆и̅тся̆, кто̆ нӗ ста̅л бы̆ с̅илӗн бӗзме̅рно̆.

 

Сим образом расположив правильные наши– стихи, нахожу шесть родов гексаметров, столько ж родов пентаметров, тетраметров, триметров и диметров, а следовательно, всех тридцать родов.

Неправильными и вольными стихами те называю, в которых вместо ямба или хорея можно пиррихия положить. Оные стихи употребляю я только в песнях, где всегда определенное число слогов быть надлежит. Например, в сем стихе вместо ямба пиррихий положен:

 

Цвӗты̅, рўмя̅нӗц ўмно̆жа̅йтӗ.

 

А здесь вместо хорея:

 

Со̅лнцӗвӑ сӗстра̅ зӑбы̅лӑ.

 

Хорея вместо ямба и ямба вместо хорея в вольных стихах употребляю я очень редко, да и то ради необходимый нужды или великий скорости, понеже они совсем друг другу противны.

Что до цезуры надлежит, оную, как мне видится, в средине правильных наших стихов употреблять и оставлять можно. Долженствует ли она в нашем гексаметре для одного только отдыху быть неотменно, то может рассудить всяк по своей силе. Тому в своих стихах оную всегда оставить позволено, кто одним духом тринадцати слогов прочитать не может. За наилучшие, велелепней-шие и к сочинению легчайшие, во всех случаях скорость и тихость действия и состояния всякого пристрастия изобразить наиспособнейшие оные стихи почитаю, которые из анапестов и ямбов состоят.

Чистые ямбические стихи хотя и трудновато сочинять, однако, поднимался тихо вверьх, материн благородство, великолепие и высоту умножают. Оных нигде не можно лучше употреблять, как в торжественных одах, что я в моей нынешней и учинил. Очень также способны и падающие, или из хореев и дактилев составленные, стихи к изображению крепких и слабых аффектов, скорых и тихих действий быть видятся. Пример скорого и ярого действия:

 

Бре́вна катайте наверьх, каменья и го́ры палите,

Лес бросайте, живучей выжав дух, задавите.

 

Прочие роды стихов, рассуждая состояние и важность материи, также очень пристойно употреблять можно, о чем подробну упоминать для краткости времени оставляю.

Третие: российские стихи красно и свойственно на мужеские, женские и три литеры гласные, в себе имеющие рифмы, подобные италианским, могут кончиться. Хотя до сего времени только одне женские рифмы в российских стихах употребляемы были, а мужские и от третьего слога начинающиеся заказаны, однако сей заказ толь праведен и нашей версификации так свойствен и природен, как ежели бы кто обеими ногами здоровому человеку всегда на одной скакать велел. Оное правило начало свое имеет, как видно, в Польше, откуду пришед в Москву, нарочито вкоренилось. Неосновательному оному обыкновению так мало можно последовать, как самим польским рифмам, которые не могут иными быть, как только женскими, понеже все польские слова, выключая некоторые односложные, силу над предкончаемом слоге имеют. В нашем языке толь же довольно на последнем и третием, коль над предкончаемом слоге силу имеющих слов находится, то для чего нам оное богатство пренебрегать, без всякия причины самовольную нищету терпеть и только однеми женскими побрякивать, а мужеских бодрость и силу, тригласных устремление и высоту оставлять? Причины тому никакой не вижу, для чего бы мужеские рифмы толь смешны и подлы были, чтобы их только в комическом и сатирическом стихе, да и то еще редко, употреблять можно было? и чем бы святее сии женские рифмы: красовулях, ходулях ⁷ следующих мужеских: восток, высок были? по моему мнению, подлость рифмов не в том состоит, что они больше или меньше слогов имеют, но что оных слова подлое или простое что значат.

Четвертое: российские стихи так же кстати, красно и свойственно советоваться могут, как и немецкие. Понеже мы мужеские, женские и тригласные рифмы иметь можем, то услаждающая всегда человеческие чувства перемена оные меж собою перемешивать пристойно велит, что я почти во всех моих стихах чинил. Подлинно, что всякому, кто одне женские рифмы употребляет, сочетание и перемешка стихов странны кажутся; однако ежели бы он к сему только применился, то скоро бы увидел, что оное толь же приятно и красно, коль в других европейских языках. Никогда бы мужеская рифма перед женскою не показалася, как дряхлой, черной и девяносто лет старой арап⁸ перед наипоклоняемою, наинежною и самым цветом младости сияюшею европейскою красавицею.

Здесь предлагаю я некоторые строфы из моих стихов в пример стоп и сочетания. Тетраметры, из анапестов и ямбов сложенные:

 

На восходе солнце как зардится,

Вылетает вспыльчиво хищный веток,

Глаза кровавы, сам вертится;

Удара не сносит север в бок,

Господство дает своему победителю,

Пресильному вод морских возбудителю,

Свои тот зыби на прежни возводит,

Являет полность силы своей,

Что южной страной владеет всей,

Индийски быстро острова проходит.

Вольные вставающие тетраметры:

Одна с Нарциссом мне судьбина,

Однака с ним любовь моя.

Хоть я не сам тоя причина,

Люблю Миртиллу, как себя.

Вольные падающие тетраметры:

Нимфы окол нас кругами

Танцевали поючи,

Всплескиваючи руками,

Нашей искренней любви

Веселяся привечали

И цветами нас венчали.

Ямбические триметры:

Весна тепло ведет,

Приятной запад веет,

Всю землю солнце греет;

В моем лишь сердце лед,

Грусть прочь забавы бьет.

 

Но, мои господа, опасайся, чтобы неважным сим моим письмом вам очень долго не наскучить, с покорным прошением заключаю. Ваше великодушие, ежели мои предложенные о российской версификации мнения нашему языку несвойственны и непристойны, меня извинит. Не с иным коим намерением я сие учинить дерзнул, как только чтобы оных благосклонное исправление или беспристрастное подкрепление для большего к поэзии поощрения от вас получить. Чего несомненно надеясь, остаюсь, почтеннейшие господа,

ваш покорнейший слуга

Михайло Ломоносов.

1739

 

Предисловие о пользе книг церьковных в российском языке^*

 

В древние времена, когда славенский народ не знал употребления письменно изображать свои мысли, которые тогда были тесно ограничены для неведения многих вещей и действий, ученым народам известных, тогда и язык его не мог изобиловать таким множеством речений и выражений разума, как ныне читаем. Сие богатство больше всего приобретено купно с греческим христианским законом, когда церьковные книги переведены с греческого языка на славенский для славословия божия. Отменная красота, изобилие, важность и сила эллинского слова коль высоко почитается, о том довольно свидетельствуют словесных наук любители. На нем, кроме древних Гомеров, Пиндаров, Демосфенов и других в эллинском языке героев, витийствовали великие христианския церькви учители и творцы, возвышая древнее красноречие высокими богословскими догматами и парением усердного пения к богу. Ясно сие видеть можно вникнувшим в книги церьковные на славенском языке, коль много мы от переводу ветхого и нового завета, поучений отеческих, духовных песней Дамаскиновых¹ и других творцев канонов видим в славенском языке греческого изобилия и оттуду умножаем довольство российского слова, которое и собственным своим достатком велико и к приятию греческих красот посредством славенского сродно. Правда, что многие места оных переводов не довольно вразумительны; однако польза наша весьма велика. При сем хотя нельзя прекословить, что сначала переводившие с греческого языка книги на славенский² не могли миновать и довольно остеречься, чтобы не принять в перевод свойств греческих, славенскому языку странных, однако оные чрез долготу времени слуху славенскому перестали быть противны, но вошли в обычай. И так что предкам нашим казалось невразумительно, то нам ныне стало приятно и полезно.

Справедливость сего доказывается сравнением российского языка с другими, ему сродными. Поляки, преклонясь издавна в католицкую веру, отправляют службу по своему обряду на латинском языке, на котором их стихи и молитвы сочинены во времена варварские по большой части от худых авторов, и потому ни из Греции, ни от Рима не могли снискать подобных преимуществ, каковы в нашем языке от греческого приобретены. Немецкой язык по то время был убог, прост и бессилен, пока в служении употреблялся язык латинской. Но как немецкой народ стал священные книги читать и службу слушать на своем языке³, тогда богатство его умножилось, и произошли искусные писатели. Напротив того, в католицких областях, где только одну латынь, и то варварскую, в служении употребляют, подобного успеха в чистоте немецкого языка не находим.

Как материи, которые словом человеческим изображаются, различествуют по мере разной своей важности, так и российский язык чрез употребление книг церьковных по приличности имеет разные степени, высокой, посредственной и низкой. Сие происходит от трех родов речений российского языка. К первому причитаются, которые у древних славян и ныне у россиян общеупотребительны, например: бог, слава, рука, ныне, почитаю. Ко второму принадлежат, кои хотя обще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю. Неупотребительные и весьма обетшалые отсюда выключаются, как: обаваю, рясны, овогда, свене и сим подобные. К третьему роду относятся, которых нет в остатках славенского языка, то есть в церьковных книгах, например: говорю, ручей, которой, пока, лишь. Выключаются отсюда презренные слова, которых ни в каком штиле употребить не пристойно, как только в подлых комедиях.

От рассудительного употребления и разбору сих трех родов речений рождаются три штиля, высокой, посредственной и низкой. Первой составляется из речений славенороссийских, то есть употребительных в обоих наречиях, и из славенских, россиянам вразумительных и не весьма обетшалых. Сим штилем составляться должны героические поэмы, оды, прозаичные речи о важных материях, которым они от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышаются. Сим штилем преимуществует российский язык перед многими нынешними европейскими, пользуясь языком славенским из книг церьковных.

Средней штиль состоять должен из речений, больше в российском языке употребительных, куда можно принять некоторые речения славенские, в высоком штиле употребительные, однако с великою осторожностию, чтобы слог не казался надутым. Равным образом употребить в нем можно низкие слова; однако остерегаться, чтобы не опуститься в подлость. И словом, в сем штиле должно наблюдать всевозможную равность, которая особливо тем теряется, когда речение славенское положено будет подле российского простонародного. Сим штилем писать все театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия. Однако может и первого рода штиль иметь в них место, где потребно изобразить геройство и высокие мысли; в нежностях должно от того удаляться. Стихотворные дружеские письма, сатиры, эклоги и элегии сего штиля больше должны держаться. В прозе предлагать им пристойно описания дел достопамятных и учений благородных.

Низкой штиль принимает речения третьего рода, то есть которых нет в славенском диалекте, смешивая, со средними, а от славенских обще неупотребительных вовсе удаляться, по пристойности материй, каковы суть комедии, увеселительные эпиграммы, песни; в прозе дружеские письма, описания обыкновенных дел. Простонародные низкие слова могут иметь в них место по рассмотрению. Но всего сего подробное показание надлежит до нарочного наставления о чистоте российского штиля.

Сколько в высокой поэзии служат однем речением славенским сокращенные мысли, как причастиями и деепричастиями, в обыкновенном российском языке неупотребительными, то всяк чувствовать может, кто в сочинении стихов испытал свои силы.

Сия польза наша, что мы приобрели от книг церьковных богатство к сильному изображению идей важных и высоких, хотя велика, однако еще находим другие выгоды, каковых лишены многие языки; и сие, во-первых, по месту.

Народ российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальнее расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и в селах. Напротив того, в некоторых других государствах, например в Германии, баварской крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургской швабского, хотя все того ж немецкого народа.

Подтверждается вышеупомянутое наше преимущество живущими за Дунаем народами славенского поколения, которые греческого исповедания держатся. Ибо хотя разделены от нас иноплеменными языками, однако для употребления славенских книг церьковных говорят языком, россиянам довольно вразумительным, которой весьма много с нашим наречием сходнее, нежели польской, невзирая на безразрывную нашу с Польшею пограничность.

По времени ж рассуждая, видим, что российский язык от владения Владимирова до нынешнего веку, больше семисот лет, не столько отменился, чтобы старого разуметь не можно было: не так, как многие народы, не учась, не разумеют языка, которым предки их за четыреста лет писали, ради великой его перемены, случившейся через то время.

Рассудив таковую пользу от книг церьковных славенских в российском языке, всем любителям отечественного слова беспристрастно объявляю и дружелюбно советую, уверясь собственным своим искусством, дабы с прилежанием читали все церьковные книги, от чего к общей и к собственной пользе воспоследует: 1) По важности освященного места церькви божией и для древности чувствуем в себе к славенскому языку некоторое особливое почитание, чем великолепные сочинитель мысли сугубо возвысит. 2) Будет всяк уметь разбирать высокие слова от подлых⁴ и употреблять их в приличных местах по достоинству предлагаемой материи, наблюдая равность слога. 3) Таким старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного славенского языка купно с российским отвратятся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чужих языков, заимствующих себе красоту из греческого, и то еще чрез латинской. Оные неприличности ныне небрежением чтения книг церьковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту нашего языка, подвергают его всегдашней перемене и к упадку преклоняют. Сие все показанным способом пресечется; и российский язык в полной силе, красоте и богатстве переменам и упадку не подвержен утвердится, коль долго церьковь российская славословием божиим на славенском языке украшаться будет.

Сие краткое напоминание довольно к движению ревности в тех, которые к прославлению отечества природным языком усердствуют, ведая, что с падением оного без искусных в нем писателей немало затмится слава всего народа. Где древней язык ишпанской, галской, британской и другие с делами оных народов? Не упоминаю о тех, которые в прочих частях света у безграмотных жителей во многие веки чрез преселения и войны разрушились. Бывали и там герои, бывали отменные дела в обществах, бывали чудные в натуре явления; но все в глубоком неведении погрузились. Гораций говорит:

 

Герои были до Атрида⁵;

Но древность скрыла их от нас,

Что дел их не оставил вида

Бессмертный стихотворцев глас.

 

Счастливы греки и римляне перед всеми древними европейскими народами. Ибо хотя их владения разрушились и языки из общенародного употребления вышли, однако из самых развалин сквозь дым, сквозь звуки в отдаленных веках слышен громкой голос писателей, про-поведающих дела своих героев, которых люблением и покровительством ободрены были превозносить их купно с отечеством. Последовавшие поздные потомки, великою древностию и расстоянием мест отделенные, внимают им с таким же движением сердца, как бы их современные одноземцы. Кто о Гекторе и Ахиллесе читает у Гомера без рвения? Возможно ли без гнева слышать Цицеронов гром на Катилину⁶? Возможно ли внимать Горациевой лире, не склонясь духом к Меценату, равно как бы он нынешним наукам был покровитель?

Подобное счастие оказалось нашему отечеству от просвещения Петрова и действительно настало и основалось щедротою великия его дщери. Ею ободренные в России словесные науки не дадут никогда прийти в упадок российскому слову. Станут читать самые отдаленные веки великие дела Петрова и Елисаветина веку и, равно как мы, чувствовать сердечные движения. Как не быть ныне Виргилиям и Горациям? Царствует Августа Елисавета; имеем знатных и Меценату подобных⁷ предстателей, чрез которых ходатайство ее отеческий град снабден новыми приращениями наук и художеств. Великая Москва, ободренная пением нового Парнаса, веселится своим сим украшением и показывает оное всем городам российским как вечной залог усердия к отечеству своего основателя, на которого бодрое попечение и усердное предстательство твердую надежду полагают российские музы о высочайшем покровительстве.

<Сентябрь> 1758

 

 

Комментарии

 

Поэтические произведения Ломоносова неоднократно выходили при его жизни отдельными изданиями (оды, послания, «Письмо о пользе Стекла», трагедии, поэма «Петр Великий» и др.), однако прижизненные собрания его сочинений были изданы только два раза. Впервые в 1751 г. в Петербурге выпущенное Академией наук «Собрание разных сочинений в стихах и в прозе Михаила Ломоносова, книга первая» и в 1757 и 1759 гг. в двух книгах в издании Московского университета «Собрание разных сочинений в стихах и прозе Михаила Ломоносова». Произведения Ломоносова, напечатанные при его жизни позднее или оставшиеся неопубликованными, появлялись в посмертных собраниях его сочинений или публиковались в различных изданиях (Андреева Г. А. Издания собраний сочинений М. В. Ломоносова в XVIII–XX веках//Книга: Исследования и материалы. М., 1960. Сб. 3. С. 203–229; Морозов А. А. О некоторых малоизвестных изданиях Ломоносова // Рукописные и редкие печатные книги в фондах Библиотеки АН СССР. Л., 1976. С. 75–79; Тюличев Д. В. Прижизненные издания литературных произведений и некоторых научных трудов М. В. Ломоносова // Ломоносов. Л., 1983. Сб. 8. С. 49–75). Первое посмертное издание сочинений Ломоносова было осуществлено Академией наук в 1768 г. в двух томах под наблюдением А. П. Протасова; оно изобиловало погрешностями. Первое научное издание было выпущено Вольным российским собранием при Московском университете в трех книгах в 1776–1778 гг. под редакцией архимандрита Дамаскина (Д. Е. Семенова-Руднева) – «Покойного статского советника и профессора Михаилы Васильевича Ломоносова собрание разных сочинений в стихах и прозе». Наиболее полным и лучшим в XVIII в. изданием было вышедшее в 1784–1786 гг. в шести томах «Полное собрание сочинений Михаила Васильевича Ломоносова», подготовленное О. П. Козодавлевым, И. И. Лепехиным, Н. Я. Озерецковским и С. Я. Румовским при участии племянника Ломоносова и ученика Л. Эйлера – М. Е. Головина, нашедшего и предоставившего для издания ряд рукописей; здесь впервые были опубликованы письма к И. И. Шувалову. К этому изданию было приложено составленное М. И. Веревкиным жизнеописание Ломоносова (так называемая «Академическая биография 1784 года»).

В XIX в. после ряда изданий сочинений Ломоносова, не имеющих серьезного научного значения (И. П. Глазунова в трех томах Спб., 1803; П. И. Перевлесского, М., 1846; А. Ф. Смирдина, Спб., 1847 и др.). Академия наук предприняла новое Полное собрание сочинений Ломоносова в восьми томах. Издание, начатое в 1891 г. М. И. Сухомлиновым, было завершено только в 1948 г. Л. Б. Модзалевским. Обширные комментарии к этому изданию были значительным вкладом в изучение биографии и творчества Ломоносова. В основу его был положен принцип публикации текстов по первому прижизненному изданию; позднейшие авторские редакции сообщались в виде вариантов. В 1949 г. по инициативе президента Академии наук СССР С. И. Вавилова и под его главной редакцией было начато новое издание сочинений Ломоносова в десяти томах, законченное в 1957 г. В 1984 г. вышел дополнительный XI том со справочным материалом ко всем томам (в дальнейшем – сокращенно ПСС); в нем помещены и некоторые стихотворения, приписываемые Ломоносову. В 7 том этого издания (1952) вошли «Труды по филологии», включая «Риторику», а в 8 том (1959) – «Поэзия. Ораторская проза. Надписи». Весь материал расположен в хронологическом порядке. При ск