Февраля (автобиографические заметки)

 

День двадцать четвертого февраля навсегда врезался в мою память, как один из самых счастливых и, одновременно, - один из самых болезненных в моей жизни. Но вот странно - то, что казалось, я никогда не забуду, почти стерлось из памяти; я бы и не вспомнил о том дне, если бы не такое же солнечное утро, если бы не такое же голубое небо, если бы не такой же слепящий снег и предвкушение весны в криках птиц...

 

Давно это было, недавно ли?

Судите сами. Две тысячи третий год... Кто-то скажет - недавно. А мне кажется, что это было в другой жизни. Боже, как же давно это было! Сколько всего произошло за это время, сколько прожито, сколько дорог пройдено, сколько изменений произошло, в душе. Что имеет со мной общего тот “я”? Это почти совсем другой человек...

 

Но сегодня я заперся на чердаке своей памяти, и мне нет дела, что метафора эта избита до невозможности, что воспоминания эти малозначащи и пресны для окружающих. Я сдуваю пыль с прошлого, и снова переношусь на четыре года назад, и оказывается, помню все до мельчайших подробностей. Я снова стал тем наивным девственным юношей с идеей вечной любви до гроба, не решавшимся несколько месяцев поцеловать свою первую девушку. Та робость, наивность, закомплексованность в личной сфере пусть останется достоянием психологов, психотерапевтов, психиатров. Дело ведь совсем не в этом...

 

...Мы трясемся в электричке, через окна ничего не видно, матовые узоры и свет солнца. От этого вагон кажется замкнутым пространством, с окнами-экранами, наподобие детского аттракциона. Народу не очень много и мы сидим на жестких холодных скамейках. Мы сидим рядом так, что я чувствую ее тепло сквозь тонкую ткань брюк, намеренно тесно придвинувшись к ней. Мы болтаем о какой-то чепухе, она поздравляет меня со вчерашним праздником и дарит маленькое проволочное колечко-массажер; когда двигаешь его по пальцам одновременно и чуть больно, и щекотно. Я смотрю на нее, как бы мельком (невозможно смотреть на нее прямо), я любуюсь ее волосами, я внюхиваюсь в едва уловимый запах духов, ставших любимыми, я думаю о том, что кажется вон тот старичок напротив, завидует мне, и смахивает осторожно слезу платком, что сегодня мне предстоит то, что я откладывал уже полтора года... Ощущение полета, жизнь удалась, что еще нужно, кроме как ехать куда-то в неизвестность с любимой девушкой?

 

...Выходим в Токсово и направляемся перелеском к моему ветхому дачному, словно игрушечному, домику. Мы корчимся от смеха, поминутно проваливаясь в снег по колено. Подходим. Калитка закрыта. Перелезаем через забор. Мы Бонни и Клайд. Я отгребаю от двери снег, мы оставляем вещи, одеваем лыжи и идем к лесу. Солнце светит и делает его золотым. Мы, два оленя в золотом лесу, дыхание оставляет облачко пара, кровь стучит в висках от избытка кислорода. Мы идем след-в-след, я прокладываю колею и поминутно оборачиваюсь, как там, она? Мы катаемся с горок, совершаем подъемы и спуски, овраги, равнины; никого больше нет на километры вокруг, мы одни в своем счастливом царстве. Эйфория...Полет. Мы падаем в снег, смотрим на небо, смеемся, потом молчим, потому что слова - не нужны. Потому что мы - небо. Мы - деревья. Нет нас, мы растворены в пространстве, мы одно целое.

 

...Не заметили как стемнело. Ощущается усталость. Откуда-то потянуло дымом. Запах детства. Обоняние обострено. Несколько шагов я несу ее на руках, она такая маленькая, хрупкая, ножка - как у Золушки. Помню, смеялся, когда поставили рядом ноги, одевая лыжные ботинки. Мой сорок третий с половиной и ее почти детский тридцать седьмой... Чем ближе мы приближаемся к дому, тем сильнее во мне нарастает волнение, даже беспокойство. Откладывать нельзя. Сколько раз я называл себя трусом и ненавидел себя за робость. Сколько раз клялся себе - сейчас, а в последний момент не решался, уходил в кусты, откладывал...

 

...Печка разгораться не хочет. Дрова сырые. Но я, как заправский супермен, привлекаю все свое умение, выдыхаю весь воздух из легких так, что кружится голова, но береста, заботливо припасенная, загорается. Чуть позже, от нее сырые газеты. Потом сосновые щепки. И вот, первое, тонкое березовое полено попищав вспыхивает. Я закрываю дверцу и довольно улыбаюсь. Она сидит на диване и болтает ногами. В отсыревшем и промерзшем за зиму доме зябко. Я начинаю гладить и растирать осторожно ее ноги в шерстяных носках. Она смотрит на меня, как-то насквозь, и я на миг чувствую неладное...Вот только что. Я еще не могу понять. Я пока остаюсь еще самым счастливым человеком на земле.

 

...В малюсенькой комнате, где только и есть диван, кровать, проход между ними и этажерка с книгами и бабушкиными нитками становится невыносимо жарко. Я снимаю свитер и остаюсь в футболке. Я в какой-то сладкой дрожи тщательно ее утром разглаживал...мне хотелось, чтобы я был идеален, во всем... Воды нет, колодец замерз. Я растапливаю в ведре снег, выходит на двоих полторы чашки чая. Чаинки плавают как дохлые лебеди в пруду. Обмениваемся бутербродами. У нее с российским сыром и вареной колбасой на булке, с зернышками кунжута, у меня с полукопченой на дарницком хлебе, толстые такие ломти. Вот она - разница мужского и женского начал... Аппетит зверский. Так вкусно, так тепло, как здорово есть бутерброд, который сделан ее руками. Так нежно, наверно никогда так и не было. Я глажу ее ладони, мои пальцы проникают между ее тоненькими игрушечными пальчиками. Больше ничего и не надо. Время останавливается...

 

...Вот я сижу на корточках у печки, она прилегла на диван на бок и смотрит на меня, моргая ресницами. Она чувствует, что сегодня я веду себя особенно, она замечает в малейших движениях в замедленности интонации особую нервозность. Она замечает во взгляде отрешенность и решимость. Я открываю заслонку, помешиваю угольки и лицо мое пламенеет. Я злюсь на себя. Но вот, волна решимости переполняет сердце через край. Стекает капелька пота, я специально беру кочергу за горячий участок, чувствую боль и начинаю разговор.

 

...Я говорю о том, что, кажется, люблю ее, что хочу жить вместе, хоть попробовать пока, что так долго молчал - потому, что сомневался она ли это, потому что хотел узнать друг друга так, чтобы стать единым целым. Я уже знаю как будут звать наших детей и собаку, на каком километре у нас будет дача, что мы умрем в один день. Я говорю, говорю, говорю, удивляясь откуда-то нахлынувшей смелости и красноречию, я говорю, все, о чем молчал или недоговаривал все три года нашего знакомства, о чем всегда хотел сказать, но стеснялся, боялся, сомневался...На коже образовался волдырь, но я сжимаю кочергу все крепче. Лицо мое горит румянцем, пламенем, я - ангельского чина с ключом от рая в руке, и я хочу ей его подарить, вот сейчас мы вернемся в Эдем и вечно будем счастливы; я машинально отираю пот какой-то тряпицей, висящей у печки, и становлюсь сексуально-чумазым, я не смотрю на нее, я помешиваю угольки, они светятся звездочками в черном нутре догоревшей печи. И на миг воцаряется тишина. И длится она вечность. Две вечности, три вечности. Я ожидаю ответа: “да”, или ответа - “я еще не готова”, или ответа - “дай мне подумать”...

 

...Но звучит гром среди ясного неба, она говорит тихо, почти шепотом, а у меня колышутся барабанные перепонки, словно белье хлопает на морозном ветру, надувается пузырями, и хлопает; я постукиваю, прицельными ударами-выстрелами добивая оставшиеся угольки, раскалываю их на сотни искорок. Я делаю это машинально, потому что я боюсь оглохнуть от тишины... Она говорит, что не хотела говорить. Она говорит, что я вел себя так странно, что я не говорил, что она не понимала, как реагировать, она говорит, что я не спрашивал. Она говорит, что уже больше года его знает. Что они летом поженятся, она говорит. Она говорит. Она говорит. Говорит. Говорит, говорит, говорит, говорит.......А я захлебываюсь. Я не слышу. Я не хочу слышать. Я не могу такое слышать. Я не готов. Она не может такого говорить. Нет такого варианта развития событий в этой Вселенной. Она больна. У нее корь, у нее бред, скарлатина у нее. Ну, ну, ну помолчи. Лобик горячий. Ну скажи, что пошутила. Ну, заинька, ну, солнышко. Давай! Ну, перемотай назад пленку. Ну, будь умницей. Я же все готов за тебя отдать... А она говорит, она говорит, говорит-говорит. Она. Г.О.В.О.Р.И.Т. Гоооооооо-воооооо-риииииии-т. ттттт.ттттт.ттттт. Говорит, и с каждым словом я сгибаюсь, как побежденная пламенем береста, я скукоживаюсь...Она вбивает гвозди мне в суставы, позвоночник горбится (превращая меня в Квазимоду, в Калика Носа). Я слышу только этот звон. О чем она сейчас говорит? Кажется о том, что мы останемся друзьями...Кажется, о том, что я для нее очень дорог. Что поэтому она и боялась говорить. Да я и не спрашивал...

 

...Я собираю все, что от меня осталось в кулак. Не густо... Проходит минута молчания. Пауза в пару лет продолжительностью. Я говорю твердо и уверенно, с улыбкой на лице (но голос не мой, он откуда-то извне, он сам по себе, утробно-чревовещательный). Я смотрю ей в глаза. Я говорю ей, спасибо за честность. Я благодарю за то, что было. Я говорю, в жизни всякое бывает. Я говорю, что выдержу, что сильный. Ничего страшного, говорю. Я говорю, что сам был кретином и тормозом. Я говорю, что мы будем общаться, а не как другие сопляки и слабые личности - потом годами не общаются...Я говорю, что буду на свадьбе. Я говорю, что она у меня умница. Потом останавливаюсь на полуслове. Язык немеет. Потом у меня заканчивается завод.

 

...Обратный путь тянется непередаваемо долго. Потеплело и снег налипает на ботинки. От этого идти неудобно, трудно. Я молчу. Она отвечает молчанием. Такой у нас немой разговор. Не осталось сил говорить. Тело идет машинально, как заводная игрушка. Шажок правой, левой. Дергай только успевай рычаги. А я... где-то далеко. Под снегом. Под землей...Под глубиной. Глухое эхо. Я молчу. Она снова молчит. Мы почти не смотрим друг на друга. Под ноги смотрим. Мы ждем поезда. Мы молчим. Мы чужие люди. Мы случайные прохожие. Мы забыли имена. Потом она молчит. Я опять молчу. Но я где-то не здесь. Я не на платформе.

 

...Я где-то в нашем домике у реки, в нашем яблоневом саду. Я кричу, я метаюсь, я размахиваю руками. У нас пожар... Все догорает. Я на пепелище. Я спиливаю деревья, посаженные своими руками. Я закапываю в землю детей. Я прощаюсь с собакой. Все трескается, все трещит по швам. Все захлопывается, сворачивается в рулончик фотообоев. Потом и он горит, и небо горит, все горит. Внутри что-то рвется, комкается, хочет вырваться, но прессы со всех сторон, запихивают душу в квадратуру круга, сжимают целый мир до размеров одного проволочного колечка, что царапает карман. Я уже даже не пытаюсь улыбаться. Наш старый знакомый старик - тут как тут - ненормально хохочет. Потом понимающе подмигивает, мол - милые бранятся - только тешатся. А я думаю, что его жена умерла от рака, наверно. Года три назад. Неестественно подмигиваю в ответ и выхожу в тамбур... Я не могу дождаться вокзала, и мы выходим на остановку раньше. Троллейбус. Еле плетется. Бу-бу-бу-бу-бу-бу...толпа что-то бормочет, засасывает в этот гомон всех. Только мы не поддаемся, молчим. Месяца не прошло, приехали. Мы выходим.

 

...Я обретаю способность говорить, но каждое слово дается с усилием. С трудом. С нажимом. Посвистывает гортань. Мы прощаемся...Я говорю, звони. Она говорит, не сердись. Я говорю, за что сердится. И пытаюсь улыбнуться. Получается коряво. Кинопробы на роль Гуимплена. Я говорю, буть счастлива. Широким жестом расшаркиваюсь, убеждая ее и себя, что, понимаешь, мне только это и важно. Чтобы была с ним счастлива. Это все оправдывает. Понимаешь, говорю я? Она хлопает глазами. Она целует меня, но как-то мельком. Она говорит, увидимся через недельку, в театр там сходим. Я говорю, конечно. Чуть отойду. Дела разгребу. Хотя дел совсем нет. Но, говорю, только разгребу. А то, столько дел. Качаю головой. Столько дел накопилось... А сам думаю, зачем она это делает. Этот поцелуй. Противно. Это же так больно ощущать в поцелуе теперь уже чужие губы. Прощаться с ними навсегда...

 

...Я иду в кафе на день рождения друга, оно напротив остановки, где мы вышли, и я наматываю дворами круги, чтобы придти в себя. Я удивляюсь, что не плачу. Я еще просто не понимаю произошедшего. Оно еще не вмещается в меня... И тут вспоминаю, как она ездила к “подруге” на “Старую деревню”, подозрительно часто последнее время, и понимаю, что подруге двадцать семь лет, у нее очки и щетина, и за плечами, наверно, колоссальный сексуальный опыт. А я - наивный урод, ничтожество, хотящее, чтобы мы были друг у друга самыми первыми. И единственными в жизни. И он, своим грязным членом залез туда, в эту святою святых, которая мне десятки раз виделась в своих эротических сновидениях и фантазиях, но которую я ни разу не видел воочию. Так умирают сказки. Но сейчас, день рождения, и нужно забыть. Поверить в счастливый конец. Она обязательно вернется. А я скажу, конечно, прощаю... И рулончик возродится из пепла, и яблони зацветут, а дети будут кричать: -Папа, папа... Но. Сейчас остается одно. Тянуть время. Превратиться в небытие. Я обтираю лицо снегом, натягиваю улыбку и вхожу в кафе. Все уже празднуют, привычные к моим опозданиям (но на этот раз я ведь предупреждал, что задержусь). Именинник спрашивает, почему я один. Я говорю, что она устала, что она приболела, что у нее болит голова, да, да, и температура, говорю, поднялась, что она передавала всем привет, и поздравления, что в другой раз, обязательно, и в таком духе...а сам нервно покашливаю.

 

...Никто никогда не видел меня таким веселым, как в этот день рождения. Я успевал везде, я произносил искрометные тосты, я позвякивал бубенчиками шута так беспрецедентно, что все, кто знал меня - удивлялись, а кто не знал меня - жаждали познакомится; я был неотразим, шутки мои были так остры, так ярки и ненавязчивы, что позавидовал бы маститый юморист. Временами я выходил в уборную, смывал слезы, и возвращался. Никто не должен был узнать, что произошло в тот день... и никто так и не догадался.

 

...Я пришел домой, рухнул на постель, зарылся в подушку, закутался одеялом, обхватил руками голову и заплакал... слезы были теплые и соленые.

The end of the life 1...Game over!

...Мы увиделись снова уже в другой жизни через полтора года. Она была замужем, но по ее глазам я не уверен что, она была счастлива. Но кто я, чтобы судить? Я был не тем. Я был другим. Я был уже на другом конце Атлантического океана. И оттуда не было возврата...

 

Потом я возвращался к этим воспоминаниям и понимал, что, даже не любил еще тогда. И что мое поведение, пропадания и появления, неуверенность, обход всех тем и косвенность в разговорах...не могли привести к другому результату. Я упустил все. Лимит времени вышел. Была симпатия, влюбленность, необходимость в девушке, и огромная фантазия. Мне кажется, я придумал все свои чувства. Я придумал этот мир. Но это понимаешь тогда, когда узнаешь, что такое настоящая любовь. И кто скажет, а вдруг полюбив в следующий раз - ты не поймешь, что все предыдущее было - чем-то гораздо меньшим? Мне везло по жизни - каждые последующие чувства были сильнее, интенсивнее предыдущих. Будто бы душа училась любить. Училась летать... Сто метров. Теперь триста. Километр. Ближе к небу. Солнце ярче, жарче. Еще выше. Еще больше турбин, ступеней, двигателей, сердце еще сильнее. Сравнить, так покажется бумажный самолетик и реактивный самолет. Но было ли одно без другого?

 

Поэтому я вспоминаю об этом дне с улыбкой. День 24 февраля, безусловно, хороший день. Он ознаменовал новый виток жизни, а движение, я считаю, всегда лучше простоя. Как говорят: “Не спи, замерзнешь”... Но кто знает, как бы повернулась моя жизнь тогда? Ведь очевидно, сценарий ее был бы совершенно другим...

 

февраль 2007

 

 

Беспричинное

 

Смех без причины

бывает различного сорта.

Липовый липкий смех,

и гречишный

с привкусом горьким.

Жидкий кленовый,

айвовый терпкий восточный,

и сибирский задорный,

согревающий лютой ночью.

 

Смех без причины

бывает различной природы.

Говорят, повинны:

обвитие пуповины,

недоношенность,

трудные роды.

Прямолинейность извилин,

и дефицит витаминов.

Но, думается мне,

Не только в этом причина.

 

Кто знает, а вдруг первичны

Генетические различия?

Смеются дивчины гарные,

А в предках у них – кентаврихи.

Вот и ржут они, словно лошади,

А сами, такие хорошие,

Статные, да загорелые,

И зубы, как жемчуг, белые...

январь 2007

* * *

Приятный на ощупь москвич[1].

Ищет секса без обязательств.

Простой пацан, без заморочек.

Приедет переночевать в пятницу.

 

Размер – приличный, на животе - кубики.

Потрахались – разбежались. Все отлично

И рядом приписка: помогите не быть одиноким.

Я гей. Мне 39. Недавно вич…

февраль 2008

 

* * *

Теннеси Уильямс,

Тыльная сторона ладони

Настольный теннис,

И на дом не задано.

Тут шарик падает,

Роняя взгляд посторонних.

 

Заодно срезая лацканы,

Мама варит цукаты.

Пахнут цикутой и ладаном

Ландыши и ладони

И лишь лавочки на перроне

Свежеокрашены.

 

Притча о Кресле

 

*** “И увидел я великий белый престол

     и Сидящего на нем...”

    (Откровение Св. Иоанна Богослова)

 

I

 

Вещи вещие ветхи.

Ветрены ветры,

И вехи лихи.

Терпки триптихи.

Липки лики.

Тихи стихи.

 

Быт не избыт.

Волки целы,

И овцы сыты.

Никто не забыт

И ничто не забыто.

Раз рассказывало

притчу в хлеву,

бисер метая,

Корыто.

 

II

 

...И сказал Мебельщик:

“Да будет Кресло!

И будет оно крепче

всего иного.

Пусть кре ст несет свой -

тягость людскую и боль,

и новое сл о во”.

 

И зажглась в небе звезда,

И родилось Кресло.

И искушал его позже

черной кожи

Диван-греховодец,

и кричал: “Где-ты, где-ты,

Кресло из лазарета?”

 

Но время сужденное пришло.

И решило Шило

ручку посеребрить.

И уда рило исподтишка,

ужалило ядом в уста

и предало Кресло,

и схватили его ухваты.

 

Тогда игольное ушко,

отсек в запале Топор,

Но трижды с тех пор

Отрекся от Кресла,

хотя считал его

ближе брата.

 

В то время

Олифа и Ванна

искали Кресло убить.

И призвали Пилу,

и в пятницу пяльцами

было Оно

распято.

 

И плакали палки.

Умывала руки Пила.

И пальцы падали ниц,

И Мандолина рыдала.

Скалились скалки,

Завхоз не давал плащаниц,

И выдал с боем

лишь одно одеяло.

 

 

И бредило Кресло

распятое,

И лак струился с венца,

А душа измятая стремилась

в Царство Отца.

И дух испустило

Кресло в полпятого.

 

Тело увечное

сняли смиренно с пяльцев,

и омыли морилкой,

и в одеяло одели,

а после покрыли корытом.

И на исходе недели

Нашли корыто разбитым.

А Кресло воскресшим,

вошедшим в жизнь вечную.

 

III

 

“Так воскресло

Кресло из лазарета....”

Завершило рассказ

свой Корыто.

И раны зияли в

боках его,

Но то было сразу забыто.

 

И в воздух летели

чепцы и слышны

были крики

- Хрю-хрю,

Кресло воскресло!

- Воистину!

Да здравствует,

Жизнь наша вечная,

Хрю-хрю, вечно-сытая...

февраль 2007

 

* * *

Когда замерзает река, и заметает следы на дороге,

В то время в теплых домах смеются дети,

И пекут пироги.

Утонувший мальчик тихо сидит на пороге,

Заглядывает в окна

И убегает прочь,

Едва заслышав шаги.

 

Так и не поняв с яйцом или с творогом.

Званым гостем или костью в горле

Тем, которые были дороги…

ноябрь 2006

 

Из «Хулиганских поэтических четверостиший…»

 

* * *
Иной эстет в вареном вымени,
Находит больше, чем поэта в имени.
Быть может именно поэтому,
Не все становятся поэтами...

* * *
Во главе угла сложил слова,
Уголь - в угол, голову - на плаху.
Сено в сени снес, в траву - дрова,
И поджег, отправивши все на ***

январь-февраль 2007

 

* * *
Наши тела,
как в ночи
заблудившиеся мотыльки,
привлеченные вдруг
померещившимся,
исходящим друг от друга
нежным душевным светом…

Но тусклы маяки,
и тоски
неизбывны тиски;
когда все было кончено,
захлебнулись разом
от нахлынувшей
вдруг немоты,

и только в зрачках

вопросительные значки:
- Скажи, ты не жалеешь
об этом..?

Пустота, помноженная
на квадрат темноты.
молчание –
тоже, в своем роде,
форма ответа…

 

февраль 2007