Познакомьтесь с творчеством Л. Петрушевской и Д. Рубиной, прочитав предложенные рассказы.

Напишите, какие темы и проблемы затронуты в этих миниатюрах? О чём заставили задуматься?

Укажите названия Литературных премий, лауреатами которых стали В. Пелевин, В. Маканин, Л. Улицкая, Д. Рубина.

4. Напишите    аннотацию на одно из прочитанных произведений ДИНЫ РУБИНОЙ, ЛЮДМИЛЫ ПЕТРУШЕВСКОЙ (можно и на другие произведения В. Пелевина, В. Маканина, Л. Улицкой…)

                              

ДИНА РУБИНА

                                 «РАЛЬФ И ШУРА»

                                                                                                                                 Сане и Соне

Ральфа принесли в дом двухмесячным младенцем, когда Шура была уже взрослой, абсолютно самостоятельной и своенравной особой.

Как известно, у каждой кошки своё выражение лица. Так вот, Шура озиралась вокруг с видом властным и чуть высокомерным. И голос был бесподобным: вкрадчивый голос женщины, изображающей кошачье мяуканье.

Она не поняла или не захотела понять, что этот пискунок вырастет со временем в охотничьего пса, и с первого дня установила над ним презрительную опеку: вылизывала его, выкусывала блох, но время от времени и лупила по морде безжалостной лапой.

Так что Ральф вырос в трепете перед властью Шуры. Он благоговел и никогда не посягал на передел этой власти.

По пятницам дед покупал на базаре петуха и собственноручно разделывал его для субботнего стола, напевая, насвистывая и гнусаво споря под нос с какими-то своими оппонентами, дед был, между прочим, хирург, которого добивались пациенты, - благоговели, руки готовы были целовать! Но во всём остальном, кроме этого царского владения профессией, дед был человеком не то, чтобы простецким, но несколько брутальным. Петуха разделывал профессионально, разве что не в перчатках. Впрочем, даже и зашивал суровой ниткой – если внутрь «брюшной полости» запихивались яблоки или сливы с орехами, или когда бабушка торжественно объявляла, что грядёт фаршированная шейка.

Петушиную голову дед бросал на кухне на пол, зная, что Шура уже поджидает лакомство. Шура хватала голову, взлетала на пианино и там деловито расправлялась с ней, пользуясь выгодным положением, прямо на стопке нот с ноктюрнами Шопена. Сладостно трепетал в её любовных объятиях вялый петушиный гребень. (Музицирующие гости потом никак в толк не могли взять – что тут происходит с любителями ноктюрнов, отчего ноты все окровавлены?)

Ральф внизу бесновался, униженно выклянчивал кусочек, становился на задние лапы, стараясь ухватить лакомство за гребень. Шура тотчас размахивалась и отпускала ему увесистую оплеуху.

Но это были праздничные утехи.

В будни они кормились из одной миски и ни разу не подрались из-за куска.

Раз в полгода просыпалась старая черепаха Рындя, - она квартировала за шкафом.

Появлялась, тяжело шкандыбая, шкрежеща по деревянному полуднищем панциря и стуча костяными гребнями лап. Величественно, как линкор, направлялась к той же миске…

Ральф и Шура изумлённо расступались, на протяжении медленной старческой трапезы сидели поодаль и потом молча смотрели уползающей восвояси долгожительнице…

В летние дни Ральф, бывало, разляжется на ковре, прямо на солнечном квадрате гот окна, а Шура вылизывает ему брюхо. Он разнежится, сморит его сон, раскинется он, как падишах… и тогда коварная Шура, заскучав в отсутствие интриги, взбирается на шкаф и оттуда прыгает прямо Ральфа, вонзив в его брюхо когтистые лапы!

Одурев от боли и неожиданности, он высоко подпрыгивал, ошалело взвывал, и начиналась безумная погоня по комнатам с заливистым лаем и отрывистым кошачьим хохотком..

Интересно, что остальных кошек, с которыми сводила его судьба, Ральф ненавидел, вскипал бешенством, гнался, преследовал, настигал, вгрызался…Душил! Трёх невинных котят передушил во дворе, как цыплят, и с торжеством притащил домой. Что ты с ним будешь делать, говорил дед, восхищаясь: охотничий пёс.

Шура вообще-то была пуританкой, гулять выходила редко, но однажды, уж и не поймёшь как – забеременела. В ожидании её родов дед построил для Шуры из картонной коробки от холодильника родильный домик, напоминающий собачью конуру, с таким же круглым отверстием.

Рожала Шура тяжело, стонала, как человек. Ральф улёгся поперёк входа в домик, временами подвывал, то ли утешая, то ли пособляя её женской работе… Никого к Шуре не подпускал, и если кто-то осмеливался пройти по коридору мимо конуры, скалился и рычал.

Шура принесла единственного котёнка. И вот этого котёнка Ральф считал своим сыном, всюду таскал с собой и ревниво оберегал.

 

Через несколько лет Шуру убили хулиганы. Недели три Ральф погибал от тоски. Не ел… Валялся на полу, катая башку на протянутых лапах…И позже, даже годы спустя, вдруг остановится посреди игры, словно прислушивается – не показалось ли? не голос ли это Шуры, вкрадчивый голос коварной, блистательной женщины?..

Тогда дед, жестокий, окликал его:

-Ральф, где Шура?

Тот начинал метаться по комнатам, обыскивать углы, заглядывать под диваны, под столы… Выкатывал старую черепаху Рындю – как тазик – из-под шкафа…

Садился в центр ковра, в солнечный квадрат, где обычно Шура вылизывала его блохастое брюхо, и звал протяжными стонами:

- Шу-ра, Шу-ра, Шу-ууура!..

Дина Рубина

«Дорога домой»

Лет в восемь или девять я сбежала из пионерского лагеря, первого и последнего в моей жизни. Подробностей не помню; кажется, он был обкомовским, этот лагерь, и находился в предгорьях Чимгана, километрах в двадцати от города, где-то в районе Газалкента. Я не понимала, кому и чем помешала моя вольная беготня по окрестным улицам и дворам, чтобы запихивать меня в автобус с целой оравой горластых обормотов и так далеко увозить: растерянность кошки, выглядывающей из неплотно застёгнутой сумки.

В лагере помню только утренние пионерские линейки и резь в глазах от хлорки, густо посыпаемой в чудовищном казарменном туалете с дырками в полу. Сейчас пытаюсь припомнить какие-нибудь издевательства или серьёзную обиду, из чего бы состряпать убедительный эпизод, оправдывающий мой дикий поступок… Нет. Ничуть не бывало! Человеку, для которого главное несчастье – место в пионерском строю и общая спальня, незачем придумывать иные ужасы. Видимо, я просто не была создана для счастливого детства под звуки горна. Впрочем, я всегда игнорировала счастье.

Сбежала на четвёртый день, дождавшись отбоя. В темноте не удалось нащупать под кроватью сандалии, поэтому, бесшумно выбравшись через открытое окно на веранду, я отправилась восвояси. Пролезши через дырку в заборе и по остановке автобуса вычислив направление на Ташкент, я побежала по ещё тёплой от дневного жара асфальтовой дороге, сначала бодро и возбуждённо, потом шла всё медленней, затем, под утро, уже устало плелась…   

Я шла, чувствуя направление внутренним вектором, как та же кошка, завезённая чёрт знает в какую даль…

Чем глубже в топкую вязкую ночь погружалось окрестное предгорье, тем выше и прозрачнее становилось небо над головой. Там шла бесконечная деятельная жизнь: неподвижными белыми прожекторами жарили крупные звёзды; медленно ворочались, перемещаясь, маяки поменьше; суетливо мигали и вспыхивали бисерные пригоршни мелких огней, среди которых носились облачка жемчужной звёздной пыли. Там всё жило, всё плыло и шевелилось, там шла какая-то непрерывная контрольная по геометрии: выстраивались фигуры – окружности, углы и трапеции, а прямо в центре неба образовался квадрат – окно, довольно чётко обозначенное алмазным пунктиром, и, сколько бы я ни шла, то убыстряя. То замедляя шаг, это окно плыло и плыло надо мной, и мне казалось, что внутри своих границ оно содержит звёзды более яркие, более устрашающие и одушевлённые, и что наверняка где-то там, в другой Вселенной, тоже идёт по дороге одинокая и упрямая девочка, и над ней тоже плывёт призывное это окно…Я придумала себе, что там вот-вот что-то произойдёт, мне что-то покажут в этом космическом окне, поэтому то и дело останавливалась, задирала голову и пристально следила за знаками.

Я шла всю ночь; на рассвете добрела до трамвайного круга на окраине города, дождалась первого пустого трамвая и бесплатно (кондукторша очень испугалась, увидев меня) доехала до дома. Впоследствии никто из знакомых, и родители тоже, не верили, что я прошла весь этот путь ногами.

Эта дорога домой под лохматым от звёзд горным небом, запахи чабреца, лаванды и горячий дым кизяка от кишлаков, дрожащий, страдающий крик ослика на рассвете – всё это, при желании возбуждаемое в моей памяти и носовых пазухах в одно мгновение, останется со мною до последнего часа.  

Именно в ту ночь я стала взрослой – так мне кажется сейчас. Что-то осталось во мне после того побега из пионерлагеря, после той длинной ночной дороги домой; я думаю - бесстрашие воли и и смирение перед безнадёжностью человеческого пути. Что увидела я – ребёнок – в том неохватном, том сверкающем окне Вселенной, о чём догадалась навек? Мне кажется, в ту ночь возвращения домой под невыразимо ужасным и невыразимо величественным небом я поняла несколько важных вещей.

Что человек одинок.

Что он несчастен всегда, даже если очень счастлив в данную минуту.

Что для побега он способен открыть любое окно, кроме главного, - недостижимого окна-просвета в другие миры.

  

 

Дина Рубина

                «Бессонница»

Давид сам приехал в аэропорт встретить Мишу, и тому это было приятно и лестно. Давид Гудиани возглавлял созданный им много лет назад Музей современного искусства, в котором висели и несколько Мишиных картин из цикла «На крышах Тбилиси».

Они не виделись больше двадцати лет. Когда в 70-ых Миша уехал в Америку. СГИНУВ В Зазеркалье навсегда, - никто из них не надеялся, что однажды обнимет другого. И вот они обнялись – тесно, крепко. Обхлопывая спину и плечи друг друга, чуть не плача от радости. Давид, конечно, постарел, поседел, - все мы не мальчики, - но был по-прежнему горяч, поджар и чертовски остроумен. Не человек, а бенгальский огонь.

Миша знал, что десять лет у Давида произошла трагедия – в в авиакатастрофе погибли жена и сын. Он читал некролог в «Советской культуре», привезённой в Нью-Йорк одним общим знакомым несколько месяцев спустя после их гибели, - Нина Гудиани была известной балериной…говорили, Давид чуть не умер, год валялся по психушкам, пил горькую, но – выкарабкался. Единственно – не летал, и аэропорты объезжал за много вёрст. Именно поэтому Миша был удивлён и растроган, что Давид приехал встречать его сам, хотя мог послать любого из своих подчинённых.

И вот, энергичный и подтянутый, он уже с места в карьер везёт старого приятеля смотреть своё детище, Музей современного искусства.

- Мы с тобой ещё ого-го, старик! – повторял он, хохоча и кося коричневым глазом из-под полей элегантной шляпы. – мы ещё дадим бабам пороху! Я тебя познакомлю здесь с такими девочками! Ты останешься, поверь мне, останешься!!!

 

… Весь тот первый день они мотались по мастерским и выставкам, а вечером, прихватив двух молодых художников и трёх неизвестно откуда взявшихся девиц, поехали за город – обедать в какую-то модную таверну, потом успели на презентацию новой книги известного прозаика и в конце концов завалились до глубокой ночи к одной знаменитой актрисе, приятельнице Давида…

Часу в пятом утра оказались дома, и Миша – в чём стоял - рухнул на диван в кабинете хозяина, мгновенно уснув. Но Давид вошёл, растормошил его, приговаривая: «Хватит спать, дома спать будешь!» - сварил кофе, и они проболтали до утра – о друзьях, разбросанных по странам, об искусстве, о современной живописи, которой оба по-разному служили всю жизнь.

А наутро повторилось всё то же – явились художники и два поэта, все поехали в театр на прогон новой пьесы, потом очутились на открытии конференции, посвящённой бог знает чему, потом оказались в мастерской какого-то скульптора… А вечером Давид пригласил к себе целую компанию, которая гуляла всю ночь и разошлась только под утро.

На третьи сутки ошалевший от буйных и бессонных празднеств Миша взмолился:

- Давид, дай хоть эту ночь поспать по-человечески. Ну нет же сил!

Тот сник, опустил плечи, пробормотал:

-Да…Да, конечно, отдыхай…Отдыхай, дорогой…

Вышел и тихо прикрыл за собой дверь. Мише показалось, что друг обиделся, он вскочил и пошёл за ним на кухню. Давид обрадовался, засуетился:

-Хочешь, кофе тебе сварю?

-Да я уже весь трясусь от твоего кофе! – воскликнул Миша. – Давид, Давид!...Неужели ты не видишь, что болен?! Что с тобой творится? Ты страшно возбуждён, ты совсем не спишь!

-Не сплю, - согласился тот. – Совсем не сплю. Никогда.

-Почему?!

Давид отвернулся и, помолчав, обронил тихо:

-Боюсь…

 

…Он всегда был любимцем женщин и всегда изменял жене, и это не значило ровным счётом ничего: семья составляла для него стержень жизни, и день был хорош или не очень в зависимости от того, в каком настроении Нина просыпалась. Дочь знаменитого тбилисского адвоката, прима-балерина Государственного театра оперы и балета, маленькая, с царственно прямою спиной и тихим властным голосом, - когда она появлялась перед людьми, Давид переставал быть центром внимания и становился просто – мужем Нины.

Тем августом они собирались всей семьёй погостить у друзей в Ленинграде. Билеты были куплены задолго – двенадцатилетний сын и сама Нина давно мечтали об этой поездке.

Но за день до полёта позвонили из музея: в одном из центральных залов прорвало батарею, и, хотя картины вовремя эвакуированы, надо срочно что-то решать с ремонтом. Нина расстроилась, хотела сдать билеты, но Давид уговорил её лететь, - он догонит их в Питере дня через три-четыре, как только наладит здесь работу ремонтной бригады.

Было ещё одно обстоятельство, из-за которого он втайне желал остаться один на пару дней: ему предстояло отремонтировать кое-что ещё, вернее, наоборот, разрушить до основания. Всегда осторожный и осмотрительный в отношениях с женщинами, он, похоже, на этот раз заигрался. Очередная пассия, хорошенькая аспирантка местного университета, заявила, что претендует на большее в его жизни, чем мимолётный роман, закатывала истерики, грозилась позвонить Нине. Взбешённый Давид, разумеется, оборвал эту связь, но девица оказалась опытным тактиком: глубокой ночью или ранним утром в квартире раздавались звонки… Он бросался к телефону… Трубка молчала.

Совершенно истерзанный Давид не знал, что делать – то ли убить мерзавку, то ли молить её о пощаде.

На сей раз звонок раздался буквально за пять минут до выхода из дома – такси в аэропорт уже ждало их у подъезда. Как он мог прозевать момент, как мог допустить, чтобы Нина подошла к телефону?!

Она стояла к нему спиной – он так любил её гордую спину, маленькую аккуратную голову, склонившуюся к трубке! Молча слушала, не прерывая. Наконец сказала:

- Вы ошиблись номером. Вычеркните его из записной книжки. Здесь живёт семья Давида Гудиани и собирается жить ещё много лет в том же составе.

- Кто это?! – крикнул он, обмирая от страха. – Кто?!

- Никто, - ответила она спокойно, не глядя на него. –Ты же слышал – ошиблись номером… Резо, не забудь куртку. Твоя кепка у меня в сумочке…

И до самолёта не проронила ни слова, что было для него самым страшным.

Он проводил их до трапа, расцеловал сына, повернулся к жене и сказал хрипло и умоляюще:

- Нина, душа моя…

Она молча пошла вверх по тропе. Он смотрел вслед, бессознательно, сквозь сжимающий сердце страх любуясь её великолепной осанкой. На последней ступени она обернулась и сказала спокойно и властно:

- Давид! Я жду тебя…

 

- …Понимаешь, - говорил он, - днём ещё ничего. Друзья, суета, дела всякие… А ночи боюсь. Боюсь уснуть…Стоит мне закрыть глаза – она уходит от меня по трапу самолёта… Её царственная спина, прекрасней которой я не видел в жизни…И каждую ночь она оборачивается… Она оборачивается и говорит мне:

- Давид! Я жду тебя…

-  

ЛЮДМИЛА ПЕТРУШЕВСКАЯ

     «СТРАНА»

   

Кто скажет, как живёт тихая, пьющая женщина со своим ребёнком, никому невидимая в однокомнатной квартире. Как она каждый вечер, как бы  ни была пьяной, складывает вещички своей дочери для детского сада, чтобы утром всё было под рукой.

Она сама со следами былой красоты на лице – брови дугами, нос тонкий, а вот дочь вялая, белая, крупная девочка, даже и на отца не похожая, потому что отец её яркий блондин с ярко-красными губами. Дочь обычно тихо играет на полу, пока мать пьёт за столом или лёжа на тахте. Потом они обе укладываются спать, гасят свет, а утром встают как ни в чём не бывало и бегут по морозу, в темноте в детский сад.

Несколько раз в году мать с дочерью выбираются в гости, сидят за столом, и тогда мать оживляется, громко начинает разговаривать и подпирает подбородок одной рукой и оборачивается, то есть делает вид, что она тут своя. Она и была тут своей, пока блондин ходил у ней в мужьях, а потом всё схлынуло, вся прошлая жизнь и все прошлые знакомые. Теперь приходится выбирать те дома и те дни, в которые яркий блондин не ходит в гости со своей новой женой, женщиной, говорят, жестокого склада, которая не спускает никому ничего.

И вот мать, у которой дочь от блондина, осторожно звонит и поздравляет кого-то с днём рождения, тянет, мямлит, спрашивает, как жизнь складывается, однако сама не говорит, что придёт: ждёт. Ждёт, пока не решится там у них, на том конце телефонного провода, и наконец кладёт трубку и бежит в гастроном за очередной бутылкой, а потом в детский сад за дочкой.

Раньше бывало так, что, пока дочь не засыпала, ни о какой бутылке не было и речи, а потом всё упростилось, всё пошло само собой, потому что не всё ли равно девочке, чай ли пьёт мать или лекарство. Девочке и впрямь всё равно, она тихо играет на полу в свои старые игрушки, и никто на свете не знает, как они живут вдвоём и как мать всё обсчитывает, рассчитывает и решает, что ущерба в том нет, если то самое количество денег, которое бы уходило на обед, будет уходить на вино, - девочка сыта в детском саду, а ей самой не надо ничего.

И они экономят, гасят свет, ложатся спать в девять часов, и никто не знает, какие божественные сны снятся дочери и матери, никто не знает, как они касаются головой подушки и тут же засыпают, чтобы вернуться в ту страну, которую они покинут опять  рано утром, чтобы бежать по тёмной, морозной улице куда-то и зачем-то, в то время как нужно было бы никогда не просыпаться.

Задания: