Пятнадцать лет назад вы выпустили свою первую книгу, “ Piece by Piece ”, мемуар, написанный совместно с музыкальной журналисткой Энн Пауэрс. Как вы почувствовали, что пришло время для второй книги?

Беседовала: Аманда Петрусич

26 апреля 2020

Фото: Дийон Айвори

Когда ей было 5 лет, будущая певица и пианистка Тори Эймос стала самой юной студенткой, когда-либо принятой в Институт Пибоди, отделение музыки и танцев при Университете Джона Хопкинса. Когда ей было 11 лет, Тори пришлось закончить обучение в Пибоди, в основном, потому что она не хотела читать и играть с листа [прим. перев.: Тори не исключили, но ей не продлили стипендию на дальнейшее обучение]. Но она всё же отточила своё мастерство – исполняя хиты и песни из мюзиклов в музыкальных барах и отелях Вашингтона. Её отец, преподобный Эдисон МакКинли Эймос, стал её первым менеджером. «Он прикалывал крест под свой строгий пасторский воротник, и мы заходили в каждый бар и ресторан на улице М и спрашивали, могу ли я там играть», пишет она в своём новом мемуаре “Resistance.”

В восьмидесятые Тори переехала в Лос-Анджелес строить музыкальную карьеру и создала недолго просуществовавшую синтипоп-группу Y Kant Tori Read. На обложке единственного альбома группы – фото Тори в бюстье и чёрных перчатках до локтя, с мечом в руках и дикой рыжей шевелюрой. После роспуска группы Тори уехала в Англию работать над сольным дебютом, альбомом “Little Earthquakes” – тёмной, пронзительной пластинкой о муках и радостях женщины в конце двадцатого века. Он стал смелым и очень личным ответом на то давление, которое Тори ощущала – давление на женщину, чтобы она вела себя приятно для мужчин. Следом за Little Earthqakes последовали ещё 14 альбомов.

Тори всегда бесстрашно говорила и писала о политическом. Песня “Me and a Gun” с альбома “Little Earthquakes” – ужасающе честный биографический рассказ о том, как её изнасиловали. Это была одна из первых песен, открыто говорящих о сексуальном насилии, которые были услышаны широкой аудиторией. В новой книге она рассказывает о том, как развивала и питала свой творческий голос. Однажды вечером в пятницу мы с Тори встретились в её солнечной квартире в Трайбека. Она недавно приехала в Нью-Йорк из Англии, где живёт вместе с мужем, британским звукоинженером Марком Хоули, и их дочерью Таш. В общении Тори добрая, искренняя и с чувством обсуждает любую тему. Она уже долго задавалась вопросом о том, как музыкантам следует реагировать на политическую реальность. Имея возможность увидеть весь мир – ведь она путешествует с концертами более 30 лет – Тори испытывает тревогу за будущее. «Прямо у нас на глазах что-то происходит», говорит она. «Как мы сможем зарабатывать себе на жизнь как музыканты и одновременно высказывать то, что, как мы чувствуем, должны высказать?» Мы беседовали в спальне Таш, обсуждали выступления Тори в России, ее детство в Вашингтоне, отношения с ее музами (кстати, их одиннадцать) и то, каково ей было выступать в Нью-Йорке почти сразу после 11 сентября. Спустя несколько недель после нашего разговора, когда коронавирус начал распространяться по стране, мы снова пообщались, уже по телефону. Это интервью – результат этих двух разговоров.

Пятнадцать лет назад вы выпустили свою первую книгу, “ Piece by Piece ”, мемуар, написанный совместно с музыкальной журналисткой Энн Пауэрс. Как вы почувствовали, что пришло время для второй книги?

Мой редактор сказал: «Думаю, время пришло, и ты уже готова писать сама». А это очень отличается от работы вместе одной из величайших музыкальных журналисток – я говорю о том, когда ты одна смотришь на белый лист. Мой редактор очень интересовался моей жизнью, особенно тем временем, когда я жила в Вашингтоне. Когда я нашла первую работу там, мне было тринадцать, Америка еще не хотела войны, а президентом был Джимми Картер. Но любая страна может измениться, и я видела, как Америка меняется – прямо там, в барах с музыкой. Лоббисты проворачивали там свои сделки. В книге я называю это «жидким рукопожатием». Я наблюдала за разложением законов, причем с очень своеобразной точки зрения. В 1980 году я еще не могла голосовать, но некоторые из моих друзей могли, и меня поражало, как люди могут уговорить себя поверить во что угодно.

Ты начинала с работы в барах на улице М, когда была подростком. Тебя всегда сопровождал твой отец-священник. Тринадцать лет – это непростой и очень важный возраст, когда формируется человек, а ты тогда находилась, можно сказать, в цитадели американской политики. Может быть, ты помнишь, как у тебя зарождалось понятие о «государстве» и как оно соотносится с искусством?

В старшей школе имени Ричарда Монтгомери, где я училась, у меня преподавал историю прекрасный человек. Звали его, кажется, доктор Марлоу. Он научил меня трём ветвям власти, но не рассказывал об Обществе федералистов, не говорил о преступлениях, покрываемых законом. Я начала это замечать, будучи подростком. А когда переехала в Лос-Анжелес, то буквально с головой окунулась в лак для волос и отвлеклась от политики. После выборов в 2016 году ко мне обращались разные музыканты и спрашивали меня «Как мы дожили до этого?» Они читали журналистов вроде Маши Гессен, которые задают вопросы об авторитарном режиме. Я ставлю перед собой следующий вопрос: есть ли у творческого человека определённые обязанности, когда на счету – демократия? И этот вопрос я задаю всем людям искусства, и ответ у каждого свой.

Я получаю электронные письма, в которых люди мне пишут о своей жизни, переживаниях. Некоторых изматывает сегодняшний негатив. И они думают уже, знаете, о том, не сдаться ли им, не опустить ли руки. Когда постоянно видишь в новостях то, что сегодня происходит, можно потерять весь оптимизм. И как раз здесь художники и писатели могут помочь людям, дать им то, что нужней всего. Иногда нужно сделать что-то, что принесёт людям радость, чтобы они отдохнули от паники. Я верю в то, что даже в самые тёмные времена наши предки находили что-то в искусстве, нечто вроде духовной пищи – или, как сказали бы британцы, грёбаную силу жить дальше и не останавливаться. Думаю, мы все через это проходили – это чувство, что бороться бессмысленно. Так вот, я здесь, чтобы зажечь для вас первую спичку и дать вам стимул действовать. Думаю, что сейчас действия творческих людей нужны как никогда.

В новой книге вы много говорите о том, что неудачи сформировали вас как человека, начиная с 1974 года, когда вас исключили из Пибоди. Вам было всего 11 лет. Спустя годы, в 1988 году вас постигла следующая большая неудача, когда ваш первый альбом “ Y Kant Tori Read ” не стал успешным, как вы на то надеялись.

Да даже страшно подумать о том, что бы случилось, если бы он не провалился. Я тогда уехала из Лос-Анжелеса, мой лейбл отправил меня в Англию, и я стала создавать “Little Earthquakes”. В то время начальником в Atlantic Records был Дуг Моррис, и он верил в то, что Макс Хоул, который управлял East West Records, британской веткой лейбла, сможет понять этот альбом. Идеи Дуга о межконтинентальном сотрудничестве не были тогда чем-то само собой разумеющемся, что инстинкты его не подвели. А мне потребовались четыре года, чтобы написать о предательстве своего музыкального инструмента, своего голоса.

Моя дочь Таш и её друзья иногда приходят в гости на ужин ко мне и моему мужу. Они садятся вокруг и расспрашивают меня о музыке. Говорят о зависти и о депрессии. А я им говорю: «Мне пришлось пережить огромную неудачу». И всем тогда было наплевать. Я оказалась просто краткой вспышкой в чартах Billboard, ну вы понимаете. Никто не умер. Но меня это прибило к земле. Мне нужно было время, чтобы встать с коленей. Вот вы видите кого-то одного с вами возраста, кто знает свой творческий голос, кто уже его нашёл…а ведь это очень непросто. Я хотела рассказать об этой сложности в моей книге, потому что мы многих музыкантов теряем в это уязвимое для них время, пока они ищут свой голос. У кого-то могут быть способности к музыке, даже настоящее призвание, но если не подпитывать эту потребность и способность, то…Аманда, тогда человек не разовьётся полностью. Моцарты развиваются раз в квадриллион лет. В мире множество хороших музыкантов, которым нужны наставники. Их нужно научить, как правильно практиковаться и как перестать думать о «практике» как о чём-то скучном – и начать думать об этом как о приключении. А это ох как нелегко!

Ей сложно сопротивляться.

Конечно. И мы все ей иногда поддавались, она нас всех соблазняла. Давайте говорить начистоту – мне тоже приходилось с ней бороться. И ты немало платишь за то, что выбираешь путь художника, за потери радиовещания. Кто-то, конечно, может удержаться на обоих стульях. Но таких единицы.

В книге вы называете авторов песен «охотниками за звуком». Я поняла эту фразу буквально – как то, что вы постоянно слушаете мир вокруг вас, отыскиваете мотивы, ритмы и звуки, которые могут вас заинтересовать. Но, возможно, вы подразумевали также что-то более широкое или духовное – что авторы песен должны быть любопытными и быть открытыми миру здесь и сейчас.

Знаете, что странно – у музыкантов больше задействуется противоположный набор навыков. Они проживают свою жизнь с этой способностью – да, они слушают, но намного больше они играют или поют. Я не могу говорить за всех музыкантов, но что до меня, то часть моей ежедневной практики заключается в том, чтобы слушать и наблюдать – это я и имею в виду, когда говорю о постоянном пути. Я могу наблюдать за миром в кофейне, да где угодно. Мне нужно не погрязать в однообразности, в рутине.

Давайте на минуту вернёмся к теме политики. Меня кое-что поразило, когда я читала вашу книгу – то, какая замечательная точка зрения открывается на страну и мир у тех музыкантов, что находятся в турне. Вы описали это как «свидетельствовать, быть свидетелем».

Да. Я устала сравнивать, например, американскую политику с британской. У каждой страны своя культура, мифология и свой опыт. Америка не сводится к Нью-Йорку, Чикаго и Лос-Анжелесу, хоть я и люблю их жителей и сами города. Но иногда американцы – очень обособленные, живут в своём отдельном мире. Мои туры привели меня к путешествиям, к пониманию разных точек зрения. Я очень много рассказываю в книге о своих концертах во время войны в Ираке. Это было очень сложное время.

Вы говорите «служить», и я думаю о религии, об идее служения богу. То, что вы описываете, очевидно, совсем не похоже это, но всё же, кажется, вы признаёте, что есть нечто большее, чем вы. И это приводит меня к мысли о вашем отце, который был священником.

Да, но, скорее, это служение в том смысле, как понимают его первые нации, индейцы. Если вы служите Матери Земле, то вы взаимосвязаны со всем вокруг. И тут нужно убрать себя, своё это с пути. Позволить музам овладеть вами. Я вижу их. Их одиннадцать.

И у каждой есть имя?

Нет…

А описать вы их…

Я их вижу. Я не знаю, куда уходят люди после смерти…никто не знает. Кто-то может сказать, что знает ответ, это прекрасно, замечательно, но доказательств ни у кого нет. Но мой муж может предоставить вам доказательства того, что музы существуют. Он записал одну из моих песен, “Marianne”…он просто был в той же комнате и нажал на кнопку записи, когда пришла песня. И то, как вы её слышите на “Boys for Pele” – это момент создания и одновременно записи этой песни. Я больше не смогла сыграть её так же. Мне пришлось её разучивать позже. И я всё ещё никак не могу сыграть её так, как она пришла ко мне. Таких песен не очень много, но муж видел, как они приходят, а он очень циничный британец. Он не атеист, но он сам не уверен, во что именно верит…но он знает, что я так никогда до того момента не играла. Песня как будто сама пришла… Позже я пыталась разобраться в нотах и…господи Иисусе, такты и размеры просто скакали туда-сюда, понимаете? Вот в чём разница между тем, когда музыка проходит сквозь тебя в этот мир, и тем, когда ты создаёшь песню вместе с музами, но всё равно ты, по сути, поднимаешь штангу и просто надеешься, что сможешь позаимствовать у муз частичку их энергии.

И нужно быть готовой к тому, когда они придут. А это нелегко. Звучит, конечно, намного проще. Другие музыканты говорили об этом – о такой идее, что ты как будто бы с шоссе съезжаешь на обочину. Про себя могу сказать, что мне приходилось резко прерывать беседы, потому что если я сейчас же не запишу это на бумаге или на аудио, я не найду этом потом. Те, кто хорошо меня знают, просто понимают, что так оно и происходит. Но те, кто так близко со мной не знаком, могут подумать, что я драматизирую. Но я поняла, что если я сразу не запишу то, что пришло, потом я уже не вспомню или вспомню, но не точно.

В книге вы описываете ваши песни как детей, ну почти – у них есть дни рождения и свои желания. Скажите, есть ли некий момент отделения, что-то вроде перерезания пуповины, когда песни становятся самостоятельными и больше от вас не зависят?

Это происходит, когда я заканчиваю работу над альбомом. Когда он уходит, когда все песни сведены, всё закончено, и ко мне приходит это осознание. И мы с мужем наливаем по бокальчику. Я необязательно плачу при этом. Но бывает такой момент, знаете, понимаешь, что «они больше не наши». И поскольку мы вместе так долго, муж просто берёт меня за руку. Он говорит: «Ну вот, ты понимаешь, что мы свели пластинку, сейчас всё уйдет в производство. Ты же понимаешь. Песни уже на компьютерах, дело пошло, и я хочу, чтобы ты это осознала. Хочешь ещё минутку подождать?» И мы зажигаем свечи, которые у нас для таких случаев хранятся, чтобы осветить песням путь. Я думаю, что некоторым из них мы ещё наливаем в походные фляжки немного бурбона Jefferson или текилы Patrón. Кто-то из них хочет такого, другие нет. Потому что не все из них дети. И мы делаем всё с их согласия.

В книге есть эти параллельные рассказы, связанные с горем: как вы переживаете о потере матери и одновременно испытываете печаль в связи с тем, что происходит с Америкой. И ваши слова встраиваются в эту тему каким-то особым образом, не так, как обычно происходит с политическими текстами. Эти отрывки ощущаются иначе. В ваших словах – чувство срочности и одновременно нежность.

Я долго оставалась во Флориде. Таш немного побыла со мной. Но потом я осталась там, одна, чтобы попытаться проработать всё, что случилось, и чтобы писать книгу. Затем понемногу стали приходить песни. Я находилась в другом состоянии, нежели, например, мои сёстры. Я могла изложить горе на бумаге. Первые месяцы были нелёгкими. Мне пришлось разрешить себе испытать все эти эмоции.

Беседовала: Аманда Петрусич

26 апреля 2020

Фото: Дийон Айвори

Когда ей было 5 лет, будущая певица и пианистка Тори Эймос стала самой юной студенткой, когда-либо принятой в Институт Пибоди, отделение музыки и танцев при Университете Джона Хопкинса. Когда ей было 11 лет, Тори пришлось закончить обучение в Пибоди, в основном, потому что она не хотела читать и играть с листа [прим. перев.: Тори не исключили, но ей не продлили стипендию на дальнейшее обучение]. Но она всё же отточила своё мастерство – исполняя хиты и песни из мюзиклов в музыкальных барах и отелях Вашингтона. Её отец, преподобный Эдисон МакКинли Эймос, стал её первым менеджером. «Он прикалывал крест под свой строгий пасторский воротник, и мы заходили в каждый бар и ресторан на улице М и спрашивали, могу ли я там играть», пишет она в своём новом мемуаре “Resistance.”

В восьмидесятые Тори переехала в Лос-Анджелес строить музыкальную карьеру и создала недолго просуществовавшую синтипоп-группу Y Kant Tori Read. На обложке единственного альбома группы – фото Тори в бюстье и чёрных перчатках до локтя, с мечом в руках и дикой рыжей шевелюрой. После роспуска группы Тори уехала в Англию работать над сольным дебютом, альбомом “Little Earthquakes” – тёмной, пронзительной пластинкой о муках и радостях женщины в конце двадцатого века. Он стал смелым и очень личным ответом на то давление, которое Тори ощущала – давление на женщину, чтобы она вела себя приятно для мужчин. Следом за Little Earthqakes последовали ещё 14 альбомов.

Тори всегда бесстрашно говорила и писала о политическом. Песня “Me and a Gun” с альбома “Little Earthquakes” – ужасающе честный биографический рассказ о том, как её изнасиловали. Это была одна из первых песен, открыто говорящих о сексуальном насилии, которые были услышаны широкой аудиторией. В новой книге она рассказывает о том, как развивала и питала свой творческий голос. Однажды вечером в пятницу мы с Тори встретились в её солнечной квартире в Трайбека. Она недавно приехала в Нью-Йорк из Англии, где живёт вместе с мужем, британским звукоинженером Марком Хоули, и их дочерью Таш. В общении Тори добрая, искренняя и с чувством обсуждает любую тему. Она уже долго задавалась вопросом о том, как музыкантам следует реагировать на политическую реальность. Имея возможность увидеть весь мир – ведь она путешествует с концертами более 30 лет – Тори испытывает тревогу за будущее. «Прямо у нас на глазах что-то происходит», говорит она. «Как мы сможем зарабатывать себе на жизнь как музыканты и одновременно высказывать то, что, как мы чувствуем, должны высказать?» Мы беседовали в спальне Таш, обсуждали выступления Тори в России, ее детство в Вашингтоне, отношения с ее музами (кстати, их одиннадцать) и то, каково ей было выступать в Нью-Йорке почти сразу после 11 сентября. Спустя несколько недель после нашего разговора, когда коронавирус начал распространяться по стране, мы снова пообщались, уже по телефону. Это интервью – результат этих двух разговоров.

Пятнадцать лет назад вы выпустили свою первую книгу, “ Piece by Piece ”, мемуар, написанный совместно с музыкальной журналисткой Энн Пауэрс. Как вы почувствовали, что пришло время для второй книги?

Мой редактор сказал: «Думаю, время пришло, и ты уже готова писать сама». А это очень отличается от работы вместе одной из величайших музыкальных журналисток – я говорю о том, когда ты одна смотришь на белый лист. Мой редактор очень интересовался моей жизнью, особенно тем временем, когда я жила в Вашингтоне. Когда я нашла первую работу там, мне было тринадцать, Америка еще не хотела войны, а президентом был Джимми Картер. Но любая страна может измениться, и я видела, как Америка меняется – прямо там, в барах с музыкой. Лоббисты проворачивали там свои сделки. В книге я называю это «жидким рукопожатием». Я наблюдала за разложением законов, причем с очень своеобразной точки зрения. В 1980 году я еще не могла голосовать, но некоторые из моих друзей могли, и меня поражало, как люди могут уговорить себя поверить во что угодно.

Ты начинала с работы в барах на улице М, когда была подростком. Тебя всегда сопровождал твой отец-священник. Тринадцать лет – это непростой и очень важный возраст, когда формируется человек, а ты тогда находилась, можно сказать, в цитадели американской политики. Может быть, ты помнишь, как у тебя зарождалось понятие о «государстве» и как оно соотносится с искусством?

В старшей школе имени Ричарда Монтгомери, где я училась, у меня преподавал историю прекрасный человек. Звали его, кажется, доктор Марлоу. Он научил меня трём ветвям власти, но не рассказывал об Обществе федералистов, не говорил о преступлениях, покрываемых законом. Я начала это замечать, будучи подростком. А когда переехала в Лос-Анжелес, то буквально с головой окунулась в лак для волос и отвлеклась от политики. После выборов в 2016 году ко мне обращались разные музыканты и спрашивали меня «Как мы дожили до этого?» Они читали журналистов вроде Маши Гессен, которые задают вопросы об авторитарном режиме. Я ставлю перед собой следующий вопрос: есть ли у творческого человека определённые обязанности, когда на счету – демократия? И этот вопрос я задаю всем людям искусства, и ответ у каждого свой.

Я получаю электронные письма, в которых люди мне пишут о своей жизни, переживаниях. Некоторых изматывает сегодняшний негатив. И они думают уже, знаете, о том, не сдаться ли им, не опустить ли руки. Когда постоянно видишь в новостях то, что сегодня происходит, можно потерять весь оптимизм. И как раз здесь художники и писатели могут помочь людям, дать им то, что нужней всего. Иногда нужно сделать что-то, что принесёт людям радость, чтобы они отдохнули от паники. Я верю в то, что даже в самые тёмные времена наши предки находили что-то в искусстве, нечто вроде духовной пищи – или, как сказали бы британцы, грёбаную силу жить дальше и не останавливаться. Думаю, мы все через это проходили – это чувство, что бороться бессмысленно. Так вот, я здесь, чтобы зажечь для вас первую спичку и дать вам стимул действовать. Думаю, что сейчас действия творческих людей нужны как никогда.

В новой книге вы много говорите о том, что неудачи сформировали вас как человека, начиная с 1974 года, когда вас исключили из Пибоди. Вам было всего 11 лет. Спустя годы, в 1988 году вас постигла следующая большая неудача, когда ваш первый альбом “ Y Kant Tori Read ” не стал успешным, как вы на то надеялись.

Да даже страшно подумать о том, что бы случилось, если бы он не провалился. Я тогда уехала из Лос-Анжелеса, мой лейбл отправил меня в Англию, и я стала создавать “Little Earthquakes”. В то время начальником в Atlantic Records был Дуг Моррис, и он верил в то, что Макс Хоул, который управлял East West Records, британской веткой лейбла, сможет понять этот альбом. Идеи Дуга о межконтинентальном сотрудничестве не были тогда чем-то само собой разумеющемся, что инстинкты его не подвели. А мне потребовались четыре года, чтобы написать о предательстве своего музыкального инструмента, своего голоса.

Моя дочь Таш и её друзья иногда приходят в гости на ужин ко мне и моему мужу. Они садятся вокруг и расспрашивают меня о музыке. Говорят о зависти и о депрессии. А я им говорю: «Мне пришлось пережить огромную неудачу». И всем тогда было наплевать. Я оказалась просто краткой вспышкой в чартах Billboard, ну вы понимаете. Никто не умер. Но меня это прибило к земле. Мне нужно было время, чтобы встать с коленей. Вот вы видите кого-то одного с вами возраста, кто знает свой творческий голос, кто уже его нашёл…а ведь это очень непросто. Я хотела рассказать об этой сложности в моей книге, потому что мы многих музыкантов теряем в это уязвимое для них время, пока они ищут свой голос. У кого-то могут быть способности к музыке, даже настоящее призвание, но если не подпитывать эту потребность и способность, то…Аманда, тогда человек не разовьётся полностью. Моцарты развиваются раз в квадриллион лет. В мире множество хороших музыкантов, которым нужны наставники. Их нужно научить, как правильно практиковаться и как перестать думать о «практике» как о чём-то скучном – и начать думать об этом как о приключении. А это ох как нелегко!