Польская армия борется за господ,

А КРАСНАЯ АРМИЯ — ЗА ТЕБЯ!

Кондуктор лезет в карман за папиросой. В кармане нащупывает бумажку:

НЕ ДОСТАВЛЯЙТЕ…

Половина сопровождающей поезд воинской охраны укладывается спать. Когда просыпается, из каждого ствола винтовки выглядывает беленькая бумажка. На бумажке на семи языках надпись:

ПОЛЬСКАЯ АРМИЯ БОРЕТСЯ ЗА ГОСПОД,

А КРАСНАЯ АРМИЯ — ЗА ТЕБЯ!

В железнодорожных мастерских рано утром расклеивают воззвание генерала Пари:

“Предупреждаю население Прикарпатской Руси…”

Вокруг воззвания какие-то неизвестные наклеили маленькие бумажки.

НЕ ДОСТАВЛЯЙТЕ…

ОПЕРАТИВНАЯ СВОДКА ПОЛЕВОГО ШТАБА РЕВВОЕНСОВЕТА ОТ 16/V 1920 г

“В Киевском районе наши части, перейдя в наступление, ведут бои в 15 верстах северо-восточнее Киева; противник оказывает упорное сопротивление. В Черкасском районе нами занято местечко Корсунь, в 50 верстах западнее гор. Черкассы. В Вапнярском районе наши части ведут успешный для нас бой в 15 верстах южнее ст. Вапнярка”.

Длинные, длинные поезда следуют один за другим через Мункач, Свальяву и Лавочне — ко Львову. Один-два пассажирских вагона, а за ними длинная, длинная вереница товарных вагонов с воинской охраной.

Из Чапа отправляется поезд. В нескольких километрах от станции между двумя вагонами обрывается сцепка, и весь товарный состав отцепляется. Машинист не замечает случившегося, паровоз с двумя пассажирскими вагонами мчится дальше, а товарные вагоны застревают посреди пути. За ними высылают паровоз, который отводит их обратно на станцию Чап. Там после продолжительного маневрирования их прицепляют к следующему поезду. Паровоз этого поезда не выдерживает такой нагрузки и, немного не доходя до Мункача, застревает. В итоге — опоздание на семь часов.

Между Мункачем и Свальявой паровоз сходит с рельс. Движение приостановлено на полдня…

Между Свальявой и Волоцем взрывается вагон. Движение остановлено на сутки.

Длинными, длинными вереницами стоят на путях длинные, длинные составы — пустые пассажирские вагоны, запломбированные товарные.

На станциях — застрявшие транспорты с военным грузом.

Всюду на путях — застрявшие транспорты с военным грузом.

Составы охраняются солдатами. У солдат в карманах, в фуражках, в кисетах с табаком — бумажки с надписью на семи языках:

НЕ ДОСТАВЛЯЙТЕ…

ПОЛЬСКАЯ АРМИЯ…

ЧТО ЕДЯТ ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ? — ЧТО ЕДЯТ СОЛДАТЫ?“

ДАЛА ТЕБЕ РЕСПУБЛИКА ЗЕМЛЮ? — ЛЕНИН ДАСТ!

Всюду расклеено последнее воззвание генерала Пари:

“ПРЕДУПРЕЖДАЮ НАСЕЛЕНИЕ ПРИКАРПАТСКОЙ РУСИ…”

“ПРОТИВ НАРУШИТЕЛЕЙ…”

Всюду маленькие бумажки:

НЕ ДОСТАВЛЯЙТЕ…

ПОЛЬСКАЯ АРМИЯ…

ДАЛА ТЕБЕ РЕСПУБЛИКА

ЗЕМЛЮ? — ЛЕНИН ДАСТ!

Вагоны, которые попадают в депо на ремонт, там и застревают.

Если же их оттуда выпускают, они оказываются в худшем состоянии, чем были раньше.

Что ни день, то новые крушения, новые взрывы на линии…

“ПРЕДУПРЕЖДАЮ НАСЕЛЕНИЕ…”

НЕ ДОСТАВЛЯЙТЕ…

Его превосходительству генералу Пари,

военному губернатору Прикарпатской Руси.

От военного министра Чехо-Словацкой республики.

Учитывая настроение чешского и словацкого населения, военный министр республики вынужден обратиться к вашему превосходительству с просьбой временно отказаться от введения военного положения, в отношении же пробравшихся в рабочую среду подстрекателей пока что ограничиваться тюремным заключением и более суровых мер не применять.

Предложение вашего превосходительства, касающееся румынских железнодорожников, мы передали по телеграфу в Румынское королевское министерство иностранных дел через парижское посольство румынского королевского правительства.

Прага, 12 июня 1920 года.

ОПЕРАТИВНАЯ СВОДКА ПОЛЕВОГО ШТАБА РЕВВОЕНСОВЕТА ОТ 12/VI 1920 г.

“В Киевском районе на правобережном участке наши части, развивая наступление с севера, с боем овладели станциями Тетерев и Бородянка. На Коростень-Киевской ж. д., южнее Киева наши части, разбив противника под Васильковым, овладели этим городом. Поляки в панике бегут, преследуемые нашими войсками. По дополнительным сведениям, наши частя, форсировав Днепр, вступают в Киев. В боях под Киевом на левом берегу Днепра нами захвачено свыше 350 пленных, 200 000 патронов, много оружия, снарядов, 200 вагонов и большое количество железнодорожного имущества.

По поручению тов. Сталина сообщаю, что Киев занят нашими войсками. По полученным сведениям, противник перед отходом из Киева взорвал там городскую электрическую станцию, Владимирский собор, водопровод, пассажирскую и товарную станции.

Секретарь тов. Сталина Брезановский”.

Петр как раз был на станции, когда на Верецке прошел первый поезд с румынскими железнодорожниками и под охраной румынских солдат. Петр немедленно дал об этом знать товарищам в Ужгород. К тому времени, когда от Секереша пришел ответ, все железнодорожные линии, ведущие в Галицию, оказались уже в руках у румын.

Петр тотчас же выехал в Полену. Секретарские обязанности взял на себя Тимко.

Рано утром Тимко разбудили мужики. Пришли за советом, — вернее, за разъяснениями, потому что опять, как год назад, народ оставался в неведении.

— Правда ли, что русские братья уже бьют поляков?

— Правда ли, что Ленин своими руками раздает землю?

— Верно ли, что Красную армию ведет деревенский парень?

— Поспеют ли сюда до жатвы?

— Кто господ вешать будет — русские или мы сами?

— Укажут ли нам, кто уже готов для веревки?

У Тимко голова идет кругом. Но вот и заводской гудок. Наконец-то можно итти — нужно итти…

На заводе, на каждом шагу, то один рабочий, то другой отзывают его в сторону.

— Как с винтовками, товарищ?

— Кто людей распределять будет? Как бы опять не вышло, что только в последнюю минуту узнают, кому что делать нужно.

Варга часто обходит деревни. В окрестностях Пемете не трудно было работать. Там крестьяне живут вперемежку с рабочими лесопильного завода, — зимой они в большинстве и сами работают на заводе или в лесу. Все они захвачены великой борьбой за зарплату. В этих местах богатых крестьян знают только понаслышке. Здесь вся хорошая земля принадлежит графу.

На рассвете Варга проглотил кусок сала с паприкой, другой кусок, примерно в ладонь, завернул в газету, сунул в карман, в другой карман запихал ломоть хлеба и отправился в путь по горной тропке.

Варга вырос в городе. Его родина — Уйпешт, проспект Ваци, Комариный остров. Там достаточно ему зайти на любую фабрику, чтобы нюхом узнать, что нужно делать.

С крестьянами Варга сталкивался только на фронте да в военных лазаретах. В войну приходилось ему видеть разрушенные, сожженные, разграбленные деревни. Солдаты, пушки, обозы… Жители этих деревень мало походили на людей, рожденных женщинами. Не удивительно, что разбросанные по лесистым Карпатам маленькие поселки дровосеков Варга, при этакой “подготовке”, принял за настоящие деревни. На лесной поляне пять-шесть хат, на ближнем холме, в получасе ходьбы, еще три-четыре хибарки.

Варга входит в первую хату. Темь, духота. Яркий солнечный свет не пробивается сквозь крохотное, наглухо вставленное оконце, покрытое годами накопленной грязью.

Через поросшую паутиной потолочную балку перекинуты две веревки, к концам которых привязана грязная холстина, а в ней — голый ребенок. Ребенок сосет кукурузную кочерыжку. Маленькая курносая девочка, одетая в тряпье, равнодушно качает самодельную колыбель. Она робко глядит на стремительно вошедшего Варгу и пугливо отступает за колыбель. Варга задает ей первый пришедший в голову вопрос. Девочка не отвечает. Варга повторяет вопрос, девочка разражается ревом и забивается в дальний угол хаты. Несколько мгновений Варга стоит в нерешительности, затем вытаскивает из кармана сало, разворачивает и, положив на ладонь, протягивает его девочке Сало протягивает взгляд девочки как магнит железо. Девочка старается подавить плач, теперь она только всхлипывает, но, когда Варга, все еще держа сало на вытянутой ладони, приближается к ней, она подымает отчаянный крик.

Варга швыряет сало в колыбель, туда же кладет и хлеб и молча выходит из хаты. Осторожно прикрывает за собой дверь и глубоко и блаженно вбирает в легкие чистый воздух; сейчас он кажется ему слаще парного молока.

У другой хаты его встречает хриплый собачий лай. Грязный, костлявый тощий белый пес злобно скалит на него зубы. На лай выходит из хаты сгорбленный старик-еврей. Борода у него такая же грязновато-белая, как и шерсть у пса. На нем черный с прозеленью лапсердак и облезлая меховая шапка. Прикрикнув по-русски на собаку, он обращается к Варге на ломаном немецком языке. Пес, поджав хвост, прячется за хозяина, затем сзади осторожно просовывает морду между его ног, обутых в белые чулки, и подозрительно разглядывает непрошенного гостя.

— У нас ничего нет, — говорит старик. — Мы платить не можем. Быть может, осенью, если всемогущий поможет. А до тех пор пусть платит налоги граф — у него есть из чего!

Последние слова старик выкрикивает с неожиданной злобой.

Пес сердитым ворчанием подкрепляет слова хозяина.

— Налоги? — в изумлении переспрашивает Варга. — А какое мне дело до налогов?

— Знаю, знаю… Старая песня… Никому никакого дела нет, все желают нам самого лучшего, а кончается всегда тем, что у бедного человека последнюю подушку отнимают… Но погодите!..

И старик, потешно погрозив Варге костлявым морщинистым кулаком, торопливо уходит в хату и старательно притворяет за собой дверь.

Пес, ощерившись, подкрадывается к Варге.

До следующей хаты несколько минут ходьбы. В замешательстве Варга сбился с дороги и заметил это, только ударившись головой о дерево.

Сверху его осыпает дождь сухой хвои. Всего на несколько шагов отклонился от дороги — и уже попал в какое-то жуткое, дикое место. Вокруг тянутся в небо высохшие, мертвые сосны. Варга, как вкопанный, застревает на месте и лишь несколько мгновений спустя начинает понимать, что слишком тесно выросшие деревья убили друг друга.

В этой братской лесной могиле звучит тихая музыка: то ветер перебирает сухие, как кружева, ветки.

Перед ближайшей хатой сидит на корточках сгорбленная старуха. В беззубом рту у нее торчит остывшая глиняная трубка. В ответ на поклон Варги она молча кивает седой облысевшей головой, медленно встает и уходит в хату. Варга — за ней.

Воздух пропитан плесенью, Полутьма. В углу икона с лампадкой. Старуха опускается на колени перед иконой. Варга подходит ближе — и вдруг хватается за голову. Изо всех сил рванул себя за волосы, так что даже слезы проступили на глазах. Но нет, он не спит; то, что перед ним, не сон, а действительность.

Не икона висит перед лампадой. Старуха стоит на коленях перед портретом Ленина. И беззвучно молится.

Варга на цыпочках крадется вон из хаты.

Пускается бежать.

Бежит, бежит, бежит…

Чутьем выбирается на шоссейную дорогу. От усталости у него пересохло в горле. Присаживается на камень отдохнуть. Запихивает в карман фуражку. Ветер треплет черную густую копну его волос.

Слева подъезжают телеги.

На первой сидит возчик, лошади остальных идут по следам первой.

Лицо возчика кажется Варге знакомым.

“Где я его, чорт побери, встречал? — спрашивает себя Варга. — Все эти русинские мужики схожи между собой, как яйца. Никто из них никогда не моется, и каждый собирается всех убить”.

Он не произнес этих слов вслух, но даже от одной мысли его охватывает раскаяние. Он краснеет от стыда за себя.

“Ну, и подлец же ты! — начинает он корить себя. — Простите меня, милые, дорогие товарищи… Ей-ей, я это не всерьез подумал…”

— Здорово! — обращается он к возчику.

Лошади идут шагом. Варга идет рядом с первой телегой. Несколько слов о погоде, а затем он сразу же приступает к делу.

— Ну, земляк, а как у вас получилось с раздачей земли?

Возчик во все глаза глядит на него.

— С раздачей земли?.. Чехи земли не раздают.

— А почему же нет? — спрашивает Варга.

— Гм…

Возчик на несколько минут задумывается, а затем говорит:

 — Как видно на примере русских, даже и эту задачу буржуазно-демократической революции в состоянии осуществить только пролетарская революция.

Варга от неожиданности даже подпрыгнул. За волосы он уже не хватается — и без того уже ясно, что он спятил с ума.

— С чего это вы вдруг запрыгали, товарищ Варга? — спрашивает возчик.

— Что-о?.. Что вы сказали?

Варге не хватает воздуха.

— Я сказал, что это с вами приключилось, товарищ Варга, что вы вдруг запрыгали на шоссе?

— Да откуда же вы меня знаете, земляк?

— А как мне, чорт побери, вас не знать? Неужто вы меня не узнали? Я же — Лаката. В Полене виделись, у Гонды.

— Ну конечно, конечно… — облегченно вздыхает Варга.

“Не сошел с ума”, добавляет он про себя.

— Подсаживайтесь, товарищ Варга. Только не на брезент, а сюда, на козлы, рядом со мной.

— А как это вы превратились в мужика, товарищ Лаката?

— Какой же я мужик? Я на партийной работе. Служу кучером в охотничьем замке у господ Анталфи и Гартмана.

— Это вы называете партийной работой? Ничего не понимаю…

Лаката вместо ответа приподнимает брезент. Под брезентом — сено. А в сене — ручные гранаты.

Господин Гартман нервно ходит взад и вперед по огромному валу. Чучело медведя у входа в изумлении глядит на его кричащий фиолетовый галстук. По стенам оленьи рога. В углу чучело кабанихи, кормящей поросят. От медведя до кабаньей группы тридцать семь шагов. Гартман раз двадцать уже отмерил это расстояние и не меньше ста раз ударял себя по лбу.

— Чорт бы побрал этого идиота Вейса!

Раскрывается тяжелая дубовая дверь и входит Анталфи. На нем зеленый охотничий костюм в обтяжку, за плечом двухстволка.

— Семьдесят второй транспорт прибыл благополучно, — докладывает он.

— Рано или поздно мы влипнем, — вздыхает Гартман. — В первый и последний раз делаю дело с оружием…

— Это вы в первый раз делаете дело с оружием? — удивленно вскидывает брови Анталфи.

— Да, так — впервые. До сих пор я торговал только накладными и квитанциями. То было чистое дело, а это… Тут я словно сплю на пулеметах и причесываюсь ручными гранатами. Вейсу легко распоряжаться из Вены! Сам посидел бы здесь…

— Ну, не даром же вы получаете две тысячи процентов прибыли!.. Впрочем, скажу вам то же, что и всегда: нет ни малейших оснований для беспокойства. Вы прекрасно знаете, что здесь всякий мало-мальски влиятельный человек заинтересован в этом деле — либо как участник, либо как перевозчик, либо как покупатель, либо… словом, все заинтересованы. А что касается пулеметов, то вам хорошо известно, что из этих пулеметов не так-то легко выстрелить. И при этом, не забывайте: две тысячи процентов!

Гартман молчит. Его губы расплываются в довольной улыбке.

— Мои дела идут блестяще, — продолжает Анталфи. — Сегодня я еду с генералом на охоту. Вам нужно будет последить за упаковкой — сегодня опять отправляем пять ящиков украинцам. В нижнем ряду — венские винтовки, сверху — французские. Два ящика идут галицийским большевикам — туда мы кладем исключительно настоящие. Польская жандармерия получит двенадцать венских пулеметов.

— Ну, знаете, Анталфи, это несправедливо, — качает головой Гартман. — Солидный деловой человек обязан быть одинаково честен со всеми покупателями. Все заказчики платят нам хорошие деньги и все они вправе требовать… Я продолжаю настаивать на том, чтобы распределять и хорошее и негодное оружие равномерно между всеми покупателями.

— Это уже политика, Гартман, а политикой у вас ведаю я. Можете не беспокоиться, — у меня на первом месте заботы о деле и об интересах нашей фирмы. Пока мы доставляем большевикам доброкачественный товар, до тех пор мы можем спать спокойно. Но только до тех пор… Политика — это, Гартман, моя стихия. Вы в этом ничего не смыслите, а я… Да вот, возьмите хотя бы сегодня: еду охотиться с генералом!

Экстренные выпуски ужгородских и мункачских газет извещали читателей, что в ночь со вторника на среду железнодорожный виадук между Волоцем и Верецке взорван неизвестными злоумышленниками.

Человеческих жертв не было.

Железнодорожное движение на линии Мункач — Львов было приостановлено.

За две недели до того, как взлетел на воздух виадук между Волоцем и Верецке, Секереш провел несколько дней в Праге. Поехал он туда по поручению Рожоша, чтобы ознакомиться с общей политической обстановкой и, кстати, пользуясь своими связями с журналистами, тиснуть в тамошних газетах две-три статейки. Две-три статейки о работе в Русинско ^[22] социал-демократии и об ее вожде. У Секереша среди журналистов не было ни души знакомой. Зато он вез с собой деньги и с их помощью без труда добился того, что одна чешская газета назвала Рожоша “русинским Дантоном”, а другая — “русинским Вашингтоном”.

Секереш имел еще одно поручение, о котором Рожош не знал. Это поручение он тоже выполнил. В одной газете берегсасский жупан был назван “русинским Кромвелем” и “бесстрашным, преданным сыном республики”, а другая не постеснялась назвать его “русинским Наполеоном”. В одном иллюстрированном еженедельнике был помещен портрет русинского Наполеона в сопровождения коротенькой заметки, заканчивавшейся словами: “Этот человек стоит на страже наших восточных границ. Судьба республики — в надежных руках!”

Было у Секереша еще и третье задание, о котором не подозревали ни Рожош, ни берегсасский жупан: он должен был вести переговоры с руководителями “марксистской левой” ^[23]. На следующий день после своего приезда в Прагу он встретился с их вождем. Это был умный, хладнокровный, уравновешенный человек, обстоятельно взвешивающий каждое свое слово. Движения у него были тоже спокойные, медлительные, равномерные. Его внешность нельзя было назвать привлекательной: такие чрезмерно полные люди мало годятся в трибуны.

С большим вниманием выслушал он доклад Секереша о положении в Прикарпатской Руси. Время от времени он бурчал себе что-то под нос и кивал головой, но все это с таким видом, что нельзя было понять, одобряет он это или нет. Сам он не обмолвился ни единым словом.

Он попросил Секереша назавтра снова притти к нему. На этот раз он задал ему ряд вопросов и, выслушав ответы Секереша, под конец сам разговорился.

— Трудно высказывать мнение о вещах, которых человек не видел собственными глазами, — сказал он. — Выносишь скорее впечатление о личности докладчика, чем о самом предмете доклада. Вы, товарищ, хороший докладчик. А что касается положения в Русинско… гм… гм… Сдается мне, дорогой товарищ, что вы совсем позабыли о том, что жандармерия и полиция — не пустые детские выдумки, а грозная, весьма грозная реальность. Вы забыли о государственной власти. Вы, дорогие товарищи, вечно одной ногой в тюрьме… Я не говорю, что надо труса праздновать, но осторожность никогда не мешает. Мы — марксистская левая — сделаем для вас все возможное, но только в том случае, если с вами что-нибудь стрясется. При этом вы должны знать, что это “все” — к сожалению, очень-очень немногое. Мы тоже еще слабы, тоже переживаем еще самое начало начал. Наша организация — левое крыло — всего только маленькая частица огромной социал-демократической партии. Чешский народ долгие века томился под гнетом, и чешский рабочий вместе с чешской буржуазией радуется теперь тому, что пала монархия Габсбургов, и на радостях почти забывает о собственных делах.

— Надо ему об этом напомнить, — сказал Секереш.

Толстяк с таким удивлением поглядел на Секереша, словно тот высказал небывалую по оригинальности мысль.

— Гм… Ну, посмотрим, — мягко улыбнулся он. — И вот на что хочу я еще обратить ваше внимание, дорогой товарищ: не забывайте, что столица нашей республики не Вена, а Прага. Вы же, если не ошибаюсь, получаете свои инструкции из Вены…

— Этому помочь легко, — возразил Секереш. — Надо создать чехо-словацкую коммунистическую партию, и тогда…

— О, до этого еще очень далеко, — махнул толстяк пухлой рукой. — Мы не намерены прошибать стену лбом, как делали это венгерские товарищи. Нет, нет…

Товарищ из Рейхенберга ^[24] прибывший в Прагу для встречи с делегатами от Прикарпатской Руси, повел вечером Секереша на митинг.

Зал средней величины. Собралось человек четыреста-пятьсот. Заводские рабочие, работницы. К немалому удивлению Секереша, все сидят за маленькими накрытыми столиками. На пестрых скатертях тарелки, блюда, бутылки. Пиво, вино, запах кушаний и табачный дым. По стенам портреты Маркса, Энгельса, Лассаля и Массарика. На убранной красными флагами эстраде длинный стол. За столом сидят пять рабочих. Один из них кратким вступительным словом открывает собрание. Он говорит под стук ножей, вилок, стаканов.

Но сразу настает тишина, когда на сцену выходит толстяк-вождь. Он пользуется огромным авторитетом.

Он первоклассный оратор. Умен, интересен. С тонкой иронией критикует правительственную политику. Если порой у него и срывается более крепкое выражение, то он спешит загладить эту обмолвку, тотчас же вслед за тем величая председателя совета министров социал-демократа Туссара товарищем.

Докладчик говорит долго. Интерес слушателей заметно падает. Опять застучали вилки и ножи. Правда, оратора слушают, но в то же время едят и пьют, не проявляя ни одобрения, ни протестов. Главное — поесть и выпить, доклад — дело второстепенное.

— В Венгрии что-нибудь подобное было бы немыслимо, — говорит Секереш рейхенбергскому товарищу.

Когда слов докладчика почти уже не слышно за стуком ножей и вилок, толстяк, слегка возвысив голос, упоминает, как бы мимоходом, о советской России. Стук вилок и ножей мгновенно стихает, руки застывают в неподвижности, все взгляды устремлены на сцену. Напряженное ожидание. Докладчик как ни в чем не бывало продолжает критиковать правительство. В зале гул. Кто-то пьет, громко причмокивая. Оратор цитирует Ленина.

В задних рядах вскакивают с мест, затем поднимаются в середине, и — вот уже весь зал на ногах. Горят лица, блестят глаза. Зал сотрясается от приветственных криков и рукоплесканий.

И тут впервые Секереш начинает чувствовать себя в “Золотой Праге”, как дома.

После собрания он пешком направляется домой.

На горе за Моравой в электрическом свете блестит старый Храджин ^[25]. Берега Моравы соединены мостом. По ту сторону — Старый город, по эту — Новый.

“Удивительно, — думает Секереш. — Совсем как в Будапеште!”

Будапешт… Красный Будапешт!..

Давно это было, почти год…

У Секереша вырывается тяжелый вздох.

На второй день по возвращении в Ужгород Секереш выехал в Свальяву. Петр, оказалось, был в Волоце, и Секереш отправился на телеге вслед за ним.

Старинная крепость в Праге.

Пойдем в лес, — предложил Петр. — Там сможем спокойно поговорить.

Старинная крепость в Праге.

Телега надежнее, — возразил Секереш. — В ней нас наверно никто не подслушает.

Когда телега, вздымая тучи пыли, выехала из деревни, Секереш принялся подробно рассказывать о своих пражских впечатлениях. Говорил он образно, красочно, умно — Петр ясно видел перед собой “Золотую Прагу”, слышал тщательно взвешенные слова толстяка-вождя, гулял рука об руку с бойким, товарищем из Рейхенберга, сидел среди столиков, покрытых красными скатертями, и, сделав большой крюк, шел на вокзал, где…

— Встреча была устроена изумительно ловко. Я прихватил с собой подарок: двести штук папирос. Половину, думается мне, прикарманил краснокрестный чиновник, но зато я добрых десять минут мог беспрепятственно беседовать с Куном. И разве это не блестящая идея: Кун, едущий в Россию в качестве возвращающегося на родину русского военнопленного!

Петр даже рот разинул от удивления.

— Дальше, дальше, — торопил он Секереша, который не спеша закуривал папиросу. — Говори скорей, как ты это устроил.

— Подробности тут не имеют значения, — сухо ответил Секереш. — Будем придерживаться существа дела.

Нет, в этом удовольствии он не мог себе отказать. Он всегда так поступал, по крайней мере старался поступать: сначала возбуждал интерес слушателя увлекательным рассказом, удачной характеристикой людей или описанием событий, а затем, когда слушатель загорался нетерпением узнать продолжение, Секереш начинал “придерживаться существа дела”.

— Ты прав, — к немалому удивлению Секереша ответил Петр. — Будем придерживаться существа дела. Итак?..

— Существо дела сводится к тому, что исход польско-русской войны решится там, в Галиции. Если нам удастся поднять восстание в тылу у поляков — победа за нами. А поэтому…

Пока доехали до Верецке, успели договориться по всем вопросам. Организацию нелегальной красной армии берут на себя Петр, одноглазый Юрко и бывший чешский легионер Ничай, из Селлеша. Военный специалист прибудет из Вены.

Когда они въезжали в Верецке, навстречу им промчался автомобиль. В автомобиле между двумя французскими офицерами сидел доктор Бекеш.

Возвратившись в Ужгород, Секереш не застал там Ивана Рожоша.

— Он еще утром выехал в Пемете. Там какая-то пражская комиссия — не то от профсоюзов, не то от социал-демократов, наверно не знаю. Иван знакомит ее с окрестностями, — сообщила ему Мария.

— А фамилий делегатов не знаете?

— Нет. Если бы я спросила, Иван наверняка напустил бы на себя таинственность и промолчал бы. Как он и вам уже неоднократно говорил, меня он считает тайной большевичкой.

— И по праву, товарищ Мария? — спросил Секереш.

— Доживете — увидите.

Секереш уселся в кафе, потребовал чернил и бумаги и без малого час писал сообщения для “Ужгородской газеты”. Сообщения эти были довольно оригинального свойства.

Вот несколько примеров:

ЛЛОЙД-ДЖОРДЖ О ПОЛЬСКО-РУССКОЙ ВОЙНЕ

По сообщению нашего лондонского корреспондента, английский премьер в своем отчетном докладе перед шотландскими избирателями высказал опасения, что польская армия не в состоянии будет долго противиться наступлению красных. Польские рабочие и крестьяне начали понимать, что Красная армия борется за всех трудящихся мира, и поэтому огромное большинство солдат польской армии сочувствует противнику. Существует опасность, что большевики скоро дойдут до границ Прикарпатской Руси, и тогда дальнейшая судьба войны будет зависеть от поведения русинского населения.

Описывая далее положение в Прикарпатской Руси, Ллойд-Джордж с большим восхищением отозвался о генерале Пари и о прекрасных организационных талантах берегсасского жупана.

АМЕРИКАНСКИЕ РАБОЧИЕ ПРОТИВ ПОЛЯКОВ

(От нашего нью-йоркского корреспондента)

По распоряжению вашингтонского правительства арестованы две тысячи портовых рабочих за отказ грузить пароходы, перевозящие оружие и снаряды для польской армии. В некоторых городах, как, например, в Сан-Франциско, войска отказались выступить против рабочих и распространяли среди них листовки. Текст этих листовок состоит из единственной фразы: “Не перевозите оружие для врагов советской России”.

Большинство американцев, особенно же люди состоятельные, осуждает поведение рабочих и требует введения военного положения для борьбы с большевистскими агитаторами.

Секереш отнес эти сообщения в редакцию. Он даже сам собирался зайти в типографию — последить, как бы кто не испортил его работу, но пойти туда ему не удалось: ему позвонили с виллы Рожош, чтобы он немедленно явился туда.

— Я напал на след чудовищных злоупотреблений. Кто-то гнусно злоупотребляет именем социал-демократической партии. Вы должны были об этом знать. И вы об этом знали! Я этому просто слов не нахожу! — встретил его Рожош.

— О чем вы говорите? — с невинным видом спросил Секереш, глядя мимо Рожоша на трех незнакомцев, стоявших позади.

Эти трое господ — двое высоких, тучных, и один худой, среднего роста, блондин — стояли там с таким достоинством и важностью, словно явились на похороны.

— О чем вы говорите, товарищ Рожош?

— О чем? “Не доставляйте оружия…” Эта и подобные мерзости распространяются моей партией, функционерами моей партии!

— Невероятно! Возмутительно! — воскликнул Секереш.

— И вы об этом не знали? Секретарь партии не знает, что делается в партии? Как это может быть?

— А как может быть, что сами вы, председатель партии, до сегодняшнего дня об этом не знали? Или вы, быть может, знали, но только молчали об этом? — в свою очередь перешел Секереш в наступление.

Лицо Рожоша налилось кровью.

— Прекрасно, — оказал он после минутной паузы. — Прекрасно. Не знали, значит? Верю, верю. О бесчинствах венгерских коммунистов ничего не знали? О том, что венгерские большевики послали сюда, в Русинско, добрую полсотню людей? Не знали о том, что эта полсотня большевиков с вашей помощью пробралась в социал-демократическую партию?!

— Какой вздор! — презрительно отмахнулся Секереш. — Детские сказки!

— Детские сказки? Вы, товарищи, слышали? — обратился Рожош по-немецки к трем немым свидетелям. — Секереш все отрицает. Решительно ничего не знает! Но если он отрицает, то я вам это сейчас докажу.

Рожош порывисто распахнул дверь в гостиную.

— Войдите пожалуйста! — сердито крикнул он.

— Мы ведь старые знакомые, — произнес тихим голосом, со сладенькой улыбкой, приглашенный из другой комнаты свидетель. — Не так ли? Неужто вы меня забыли? Немеша? Товарища Немеша? Комиссара берегсасского комитета?

— Подлый провокатор! — вырвалось у Секереша. — Мерзавец! Вор!..

Немеш испуганно отпрянул назад. Но тотчас же овладел собой и выдавил на своем гладко выбритом лице презрительную улыбку. Но долго улыбаться ему не пришлось.

Секерешу изменили нервы.

Он прыгнул вперед и с размаху ударил кулаком по улыбающейся физиономии Немеша. Немеш пошатнулся.

— Вон из моего дома! — заорал Рожош. — Большевик!..

Это слово Иван Рожош выкрикнул с неописуемым презрением и ненавистью.

Три немых свидетеля, вытаращив глаза, наблюдали эту сцену.

Когда Секереш очутился на улице, бешенство его не только не улеглось, но скорей даже возросло. Вынужденный постоянно лгать и брататься с противниками, он приучился владеть собой. Теперь он сразу потерял всякое самообладание. Сердце работало, как перегретая паровая машина. Казалось, вот- вот лопнет жила на руке, и голова разлетится в осколки, если он тут же, мгновенно, не нанесет тем сокрушительный, смертельный удар.

— Мерзавцы!..

Он не шел — бежал. Задыхаясь, ворвался к себе в комнату.

На мелкие клочки разорвал все свои бумаги и записки, не заглядывая в них, не раздумывая. Вспыхнула спичка в маленькой железной печурке, заплясало пламя, и комната наполнилась дымом.

Секереш лег на кровать и стал ждать сыщиков. Он был уверен, что ждать ему придется недолго. Сыщики, полиция, прокуратура…

Секереш уже видел себя перед судом, слышал себя произносящим свою защитительную речь. Защитительную? Нет, его речь будет обвинительной. Классовый суд… Да, так начнет он: — Классовый суд…

Внезапно мороз пробежал у него по спине. Он вскочил. Надо сообщить товарищам. Живо… Надо вырвать организацию из рук Рожоша и всех этих мерзавцев. Живо, живо… Ведь Гюлай и военспец должны явиться прямо к нему на квартиру. Они уже наверно в дороге. Нельзя терять ни секунды. Одно только мгновенье колебался он, и затем решение было принято.

Он тяжело вздохнул,

— Пусть думают, что я трус… Все равно. Мерзавцы!..

Когда два сыщика взломали дверь в комнату Секереша, сам он на паровозе товарного поезда уже подъезжал к Пемете. В тот же вечер он на телеге добрался до Свальявы и к ночи был уже в Полене.

Утром Гонда выехал в Ужгород.

Одновременно девять комсомольцев отправились из Свальявы по разным направлениям. Кто пешком, кто на телеге, кто поездом. Они везли инструкции важнейшим организациям.

РАСКОЛ

Гонда не доверял своим силам. Он боялся, — более того, был совершенно уверен, что не удержится на своем посту. Подумать только: сколько Секереш перевидал на своем веку, сколько учился, сколько знает, и теперь ему, Гонде, машинисту из Полены, предстоит сменить его в работе. Смехота! Жалкая замена!..

Его подмывало вернуться назад. Пассажирский поезд, который обычно плетется еле-еле, теперь почему-то бешено мчится. До Ужгорода остается всего каких-нибудь полчаса. Эх, лучше бы вернуться… Но если никто в Ужгород не поедет, то это будет еще меньше, чем если будет там он, Гонда… От него товарищи по крайней мере узнают о положении дел…

Он в страхе уставился детскими голубыми глазами в разбитое окно вагона.

Гонда сошел с поезда. Одет он был в праздничный костюм и в руках нес свой зеленый солдатский сундучок. Ужгород он знал плохо, а потому нанял извозчика. Вылез из пролетки за два дома до места назначения. Извозчику, лошадь которого, по всей видимости, страдала старческой слабостью, дал на чай так много, что тот сначала подозрительно осмотрел деньги — не фальшивые ли, а затем принялся изо всех сил нахлестывать свою клячу — как бы глупый седок не спохватился, что передал ему лишнее.

Когда стемнело, на квартире портного Франса Терека собралось девять товарищей. Гонду здесь ждал весьма неприятный сюрприз. Терек без обиняков приступил к делу: всем товарищам известно, — да об этом уже весь город говорит, — что Секереш присвоил себе крупную сумму денег и бежал с ними в Венгрию.

“Вот новое доказательство того, — писала “Ужгородская газета”, — что большевистские агитаторы пробираются по поручению Хорти в Чехо-Словакию, чтобы подорвать и погубить молодую демократию. Ужгородская полиция располагает документальными данными, не оставляющими и тени сомнения в том, что Иосиф Секереш был связан непосредственно с Николаем Хорти”.

Гонда в немногих словах рассказал, что произошло с Секерешем.

Товарищи облегченно вздохнули, мрачные лица просветлели.

— Ну, будь они трижды прокляты! Недурно придумали…

— Но как это вы, товарищи, могли поверить, будто Секереш…

— Да ведь он все время якшался с Окуличани!

— Такое ему было дано задание.

— Так-то оно так, а все же…..

Гонда подробно расспрашивает товарищей о положении. Дела — ничего, идут. С тех пор, как с русского фронта стали поступать хорошие вести, настроение у ребят сильно поднялось. Все же недочетов всюду много. Никто не знает, кто состоит членом партии, кто не состоит, не говоря уже о том, что никто еще не получил инструкций, что должен делать он, а что его сосед. Каждый работает на свой страх и риск.

Гонда раздает инструкции. Короткие, точные приказы.

Голос его звучит твердо.

На следующий день он устанавливает связь с окрестными организациями.

На третий — ведет переговоры с солдатскими уполномоченными. Дела идут.

Гонда живет на кухне у столяра. Теперь эта кухня — центр движения, центр всей маленькой страны. Все идет, как по маслу.

Когда ужгородская прокуратура издала приказ об аресте Секереша, в руках у Рожоша имелись уже резолюции свальявской и пеметской партийных организаций: обе они откололись от социал-демократической партии.

В то время как генерал Пари знакомился с докладами Рожоша и начальника полиции Окуличани, Рожош получил уже одиннадцать подобных резолюций.

К тому времени, когда из Праги был получен ответ на телеграмму генерала Пари — военный министр, принимая во внимание настроение чешских рабочих, не соглашался на объявление военного положения, — одновременно с этой телеграммой генерал получил и доклад “Канцелярии пропаганды”: социал-демократическая партия раскололась. На одной стороне оказались все организации, на другой в полном одиночестве остался их вождь.

Прокуратура взяла обратно приказ об аресте Секереша. Редакция “Ужгородской газеты” жирным шрифтом напечатала извещение, что распущенные о господине Иосифе Секереше слухи оказались гнусной выдумкой подлых, бессовестных агентов Хорти. Редакция бесконечно сожалеет, что дала ввести себя в заблуж