Танцы со смертью в вагонно-ремонтном депо «Поварово».

– …

– Привези еще гидропоники немного.

– Окей.

Серж вешает трубку, перечисляет сам себе, что нужно купить: пива себе, им два блока сигарет и немного гидропоники и много фруктовой жвачки. Он потирает голову, думая, что все это надо везти, тащить через лес, сугробы, но что делать. А еще этот пакет денег.

Он собирается, надевает джинсы, кофту с капюшоном и пуховик по колено, закидывает один капюшон в другой, застегивает молнии. А Мария стоит, облокотившись на косяк двери.

В жизни он курьер, курьер наркотиков, он их не продает, только везет полкило, а иногда и кило, из одной точки в другую. За это светит где-то от пяти, если везет, до бесконечности, если не везет, реально десять, может чуть больше, если у судьи будет плохое настроение или те самые дни.

Он уже запарился ездить из одной жопы мира в другую, но хорошо, хоть так. Он же сам захотел этим заниматься.

Он смотрит на нее: «Как сложно быть художником». – А она смотрит на него, вспоминает фильм «Кокаин», представляя, что все происходит примерно так же, как там, так же красиво, представляя себя участником фильма. Она делает вид, что переживает за него, и ей так на душе неспокойно, и все так кажется романтично: художник, который ее любит, рискует свободой, перевозя наркотики для того, чтобы продолжать рисовать и любить ее, и идет рисковать.

Маленькая девочка притягивает к себе высоченного тощего бритого мужчину и целует, не отпуская. Все так мило-ванильно.

«Возвращайся назад…»

Он открывает дверь, переступает порог.

– Пожелай мне удачи.

– Ни пуха, ни пера!

И уже перемахнув первый пролет лестницы, он кричит: «К черту!»

 

Он стоит, набросив двойной капюшон, на Ленинградском вокзале, купив билет до «Радищево», предвкушая еще ту веселую поездочку: оттуда еще два с лишним километра пилить пешком по дороге, а потом через лес еще с километра полтора.

Сейчас шесть тридцать или полседьмого, кому как нравится, электричка уже ждет пассажиров. Все едут из Москвы в область с работы, напихиваясь так же, как в метро в час пик.

У Сержа есть уже открытая бутылочка пива и, если стоять в тамбуре, то там еще есть шанс ее попить, в самом вагоне будет такая толкучка, что руку не поднять. А вонять… вонять электрички всегда будут прекрасно, далеко не цветами.

Тамбур электрички, построенной еще в восьмидесятые, пахнет мочой, краска обшарпана, на метр квадратный по пять человек, Серж уперся лицом в двери, его к ним прижали, и смотрит в окно, с трудом поднимая и потягивая бутылочку пива. За окном зимний городской пейзаж, трубы дымят, серые дома грустно стоят, он проезжает их мимо.

Остановка, вторая, третья, люди заходят, выходят, в тамбур заходят три милиционера и собака, Серж и бутылочка пива застыли и вылупились на них. Он знает, что в метро и электричках патрулируют служивые собаки-пенсионеры с уже плохим нюхом, которым уже все фиолетово. Но страшно непередаваемо, пот подмышками, круглые глаза, Серж побелел. Все потому, что гидропоника воняет так, что тут надо быть дураком, чтобы не понять, что тут происходит. Но вылупился Серж не только от этого, один из милиционеров – чернокожий, в смысле эфиоп или афро-американец, короче один из тех. Автор подчеркивает, что веро и расово абсолютно терпим и любит всех человеков. Милиционер-негр, вы бы это видели, выглядит очень смешно. Серж на него смотрит и, как художник и знаток среди любителей красок: «Он даже какой-то не черный, а скорее красноватый, темно-темно-бордовый, лиловый».

– Ты че вылупился? – на чистом кристальном русском интеллигентно интересуется сын Африки.

Сержу захотелось спросить: «Не холодно?»

– Ничего, все хорошо, – Серж смотрит на песика. – Собаки испугался.

– Не бойся, она не кусается.

«Боже, чернокожий милиционер, может, я еще двойную радугу за окном зимой увижу?»

Серж отворачивается в окно, чтобы дальше не конфликтовать, но он сам чует, что воняет травой просто жуть как. И если пассажиры, кто в теме, молчат, то милиция не будет молчать. Один из бледнолицых принюхивается уже пару минут, как будто почуял метрах в десяти запах сосисок, но это не сосиски, ребята, совсем не сосиски. В тамбур заходит тетенька, которая продает воды, чипсы, орешки и прочее, такие косяками ходят по вагонам, продавая и журналы, еду, кухонную утварь, пластыри.

– Мне большую пачку чипсов с луком! – просит Серж.

– Хорошо, сынок, держи, пятьдесят рублей.

Серж чуть трясет чипсы, мнет их, они хрустят, все смотрят на него, как на дурака, он открывает их и начинает усердно жевать. Теперь весь тамбур воняет чипсами, милиционеры и остальные, кто с подозрением, кто с голодной ненавистью смотрят на него. Но вроде пронесло…

Он смотрит вновь в окно и думает о том: «Каким же дерьмом я занимаюсь».

А мог бы быть программистом, юристом, дипломатом, ментом в фуражке, – оборачивается на них, на сынов Северной Африки. Хотя нет, это вряд ли. И говорила же мама: «Иди в институт, учись – оплатим!» Нет, я художник и должен жить, как художник.

«Какой я дурак! – секунды три тишины. – А может и не дурак…»

И вот он стоит, жует чипсы, пьет пиво из зеленой бутылки и думает о том, кем он мог стать, но не стал, и кем в итоге, стоя тут, стал.

Но он вспоминает свой класс: всех этих юристов, программистов, экономистов, обсыпщиков котлет, думает о том, что они за три копейки сидят, а иногда даже за пять, вращаются на крутящихся стульях на периметре двух метров в квадрате за офисными перегородками. Они – морские свинки в маленьких загончиках, вращающие маленькие колесики и ждущие, когда раз в месяц хозяин им бросит корма – получку.

И, имея неограниченный выбор профессий, он выбрал быть второсортным художником. А не сидеть в офисе в костюме или в фартуке на заводе. А мама говорила обратное, как и на обратном настаивало общество: «Забудь про мечты, иди сидеть в офис, главное – это стабильность».

Но он наплевал на это, точно так же, как и все большое количество людей на это плюют.

«Надо брать кредиты, обязательно ипотеку, покупать машины, квартиры, растить детей, содержать стариков, потом умереть импотентом».

Что делать, если в вашей голове таких проблем нет?

Как нет? Вот так, просто нет.

И он снова с азартом смотрит вперед по дороге в вагонно-ремонтное депо «Поварово» в компании тех, кто отсидел от звонка до звонка восьмичасовой день, и двух бледнолицых и одного вождя краснокожих в фуражке без перьев.

 

Выходя на станции «Радищево», он бросает бутылку с недоеденным пакетом чипсов в урну и уходит с платформы, по обе стороны от которой лес.

Вдоль дороги А-107 редко проезжают машины, а Сержу нужно по обочине вдоль этой дороги по сугробам волочиться два километра. Кроме лесов и полей вокруг ничего нет, вообще ничего.

В депо «Поварово» можно попасть несколькими способами: одним простым и комфортным, и другим сложным. Но они ходят через дремучий лес, чтобы их никто не видел, сворачивая около реки со странным названием Радомля.

И вот, пройдя зимой два километра вдоль дороги, он ныряет в лес, снега по колено и местами можно провалиться и глубже, никаких протоптанных троп и людей, кругом целина и редкие следы человеческих ног и зверей. А вокруг только белки да ветки шуршат, редкие проезжающие машины светят фарами и остаются позади, за спиной.

В семь часов вечера зимой уже ночь, в лесу качаются сосны, березы, смешанный лес тут никого не ждет. А в небе светят звезды, луна, а под ногами хрустит снег. Жуть, как страшно, тут раньше закапывали в девяностые трупы, а в нулевых орудовали насильники-маньяки, доедая своих жертв, и до сих пор по ночам в полнолуние можно тут встретить их приведения и санитаров, откапывающих ожившие трупы.

Звуки дыхания и шагов по скрипучему снегу отражаются от деревьев. Эхо возвращается со всех сторон, кажется, что за спиной кто-то идет и дышит на ухо, невольно оборачиваетесь, но там ничего, кроме леса, еще раз – и снова ничего, кроме леса.

Тысячелетние страхи, мертвецы, вурдалаки, маньяки и тени санитаров, спасающих души.

Впереди заброшенное вагонно-ремонтное депо «Поварово», там нет людей, несколько охранников на весь периметр огромной территории в десятки гектаров. Разваливающиеся бетонные конструкции, огромные сломанные электростанции, сараи, рельсы, ведущие в заброшенное депо, и ржавые ремонтные ангары. Кругом разбросаны ржавые станки и электромоторы, с которых уже скрутили всю тонкую медную проволоку, вагоны стоят без колес, тут и там летают бумажки и души покойных ныне работников-ремонтников, кто-то проклял это депо.

Серж подходит к бетонному забору, плиты которого наклонились и местами упали на землю, он пролезает через забор и слышит, как воют стаи бродячих собак, их подкармливают костями коров охранники. Собаки вроде как сторожевые, а вроде как бродячие и одичавшие. Они здоровые, большие и их много, не повезет тому, кто с ними встретится – они злые и, говорят, загрызли одного охранника в голоде зимой. А сейчас зима.

Небольшой железный ангар, в нем окна заклеены фольгой в три слоя и заколочены с обеих сторон досками. Фольга не пропускает свет дневных ламп внутрь ангара.

Те, кто внутри, – это отчисленные из МГУ и МИФИ студенты, которые тут варят амфетамины, метамфетамины и декстрометорфан. Это может приготовить, на самом деле, даже школьник из аптечных препаратов. Но призеры математических и физических олимпиад справляются с эти гораздо лучше. Килограммы розового порошка, дымящиеся стеклянные трубки и бутылки, за дверью слышно музыку и крики девок.

Эти ребята уже не просто студенты-химики, решившие подзаработать и бросить к чертовой матери изучение ядерной физики. Они уже профессионалы, и в этом, простите за каламбур, варятся пятый год, и их схема работы отработана, как появление солнца по утрам.

Эти ублюдки каждый месяц, иногда два, меняют свое место дислокации, находят новое заброшенное со времен еще СССР предприятие или завод, а там ищут самое неприметное здание, склад, ангар. Платят охранникам немало деньжат, говоря, что им нужен сарай для постройки ракеты.

Все соглашаются, что вы хотите? Научный проект.

Но эти бесы варят килограммы наркоты.

Для убедительности они привозят с собой макет ракеты и бочки, которые хранят и сейчас в этом ангаре. А главное – это настоящие ублюдки, шесть восьмидесятилитровых закрытых бочек высокооктанового бензина. Если что, они опрокидывают их, кидают зажженную спичку и выбегают, сжигают все и говорят потом, что запуск не удался. Представьте, ОМОН ломает, выбивает металлические двери, а они опрокидывают более четырехсот литров бензина, он разливается реками, попадая на стены, оборудование, реактивы. Кидают зажженную спичку и выбегают, открывая ОМОНу дверь. Бензин мгновенно вспыхивает, сжигает все вокруг, полторы тысячи градусов по Цельсию – температура горения бензина, это вам не шутки. И хорошо, если все это не превратится в огромную бомбу и не сдетонирует, разбросав их на сотни метров вокруг. После пожара останутся лишь фрагменты ангара, ракета и остальное – сгорит, все сгорит.

А что, если что-то пойдет не так? Они об этом и не думали.

А сейчас эти трое, худые очкарики, танцуют с девками, с которыми торчат под тем, что вам не готовит мама на кухне на ужин, а они варят у себя еще и не то. Курят рядом с бочками полными бензином, хранят на них пакеты с реактивами и наличкой, в это время, прыгая и танцуя под рейв.

Это все может вспыхнуть и само по себе, и они могут не успеть выбежать. Но они только как истерички над этим смеются. Такие души не горят и в аду, им не за что беспокоиться.

Больные, больные ублюдки.

Тс-с-с… но это все секрет.

 

Серж подходит к тяжелой металлической двери, из которой раньше выезжали и в которую заезжали локомотивы.

И стучит, музыка сразу прекращается.

Секретный стук.

Тук…тук…тук, тут, тук… тук… тук… тук, тут, тук… тук… тук… тук, тут, тук…

 

В общем-то, это «Спартак чемпион», ни отнять ни взять.

Больные, больные ублюдки.

Тс-с-с… но это все секрет.

Секрет.

 

Тарас открывает дверь. Это - помешавшийся псих с выбритым ирокезом, через год промысла совсем съехал с катушек. Ему чудится, что родимое пятно на его груди слева – это перевернутый крест, так примерно оно и есть. Он думает, что это антихриста метка, он ее обвел жирным контуром черной татуировки, теперь я и сам, я и сам в это верю. Не сомневаясь в нем нисколько.

Внутреннее убранство они перевозят с места на место. Диско-шар, светомузыка, стерео, разбросаны бутылки, у стены огромный клубный диван из красного дермантина. С него прыгает вверх второй тощий фрик в черных глухих очках, в ярком синем блестящем пиджаке на голое тело, в брюках в облипку, отрывается от земли по полной. В освещении и мигании цветных ярких ламп, он летит.

Серж заходит вовнутрь, играет песня про детку, забывшую съесть таблетку. Двое фриков танцуют с тремя студентками, которым не объяснили родители про то, что существуют пчелки, тычинки, пестики и опыление. И я тоже уже забыл, что имел в виду.

Серж кидает пакеты, берет бутылку пива, сижку и садится на диванчик. Кругом наркотики, и две молодые пчелы крутят три поспевших цветка, которые совсем не забыли съесть по таблетке, правда, не той. Хотя кто знает, вдруг они заряжены и противозачаточными.

Секс, наркотики, осложнения…

Посильнее оторваться от обыденного дивана, чтобы потом посильнее упасть.

– Ну что, принес?

Серж лезет в карман и достает пакетик гидропоники. Счастливый Тарас убегает. Его узкие черные джины так сильно облегают, что он скорее в блестящих колготках, чем в штанах, не пропорционально большие красные высокие армейские ботинки на высоком парне смотрятся, как на клоуне, цветная футболка и белые прозрачные волосы, обесцвеченные пергидролем.

Их семеро: три парня и четыре девчонки, видимо, одна запасная.

На столе-бочке Тарас сворачивает косяк из первой попавшейся бумажки и курит в серьезный затяг.

Сильный запах бензина, травы, сгорающих реактивов, а голова и без всего этого ходит ходуном.

Что же случилось со всеми ними, когда они сбились с пути? Когда они попали в эту безумную гонку, думая, что еще что-то могут поменять и вернуться?

Мы все запутались.

Мы все сбились с пути.

 

Серж не в настроении, и уже не в том возрасте, чтобы отплясывать с тощими подростками в супер ярких шмотках на рейве, прыгая в софитах под песни кумиров новых лет. Он спокойно курит рядом с бочкой бензина в то время, как одни уже целуются, поедая друг друга, а другие, взявшись за руки, кружатся и прыгают. Странные танцы. Очень странные танцы.

– Ух, как это мы, – плюхается на диван Тарас, диван содрогается, пиво Сержа чуть выливается ему на штаны, к Тарасу на колено садится девочка, а он продолжает. – Ну что, вот тут лежит мешок, забирай, а деньги в пакете?

– В пакете.

– Ты уж прости, что каждый раз заставляем тебе покупать все это, – он берет пакет с двумя блоками сигарет и жвачкой. – Но что тут поделать? Это же бункер, у нас провизия под отчет, правильно? – смотрит Тарас на девушку и целует ее в верхний разрез майки, откуда выглядывает грудь, а грудь мило хихикает.

Дело в том, что у них еда, вода и все остальное рассчитано на месяца полтора, и пока они тут, они не выходят за территорию. К ним только иногда приходят и уходят, и то скрытой дорогой, вроде той, по которой шел Серж через глухой заброшенный лес.

– Детка, принеси папе вон тот пакет, – говорит двадцатишестилетний подросток своей подруге, хлопая ее по попе.

Она идет, виляя попой, приносит пакет, и Тарас принимается считать деньги, считает повторно, и в конце пересчета дает две купюры Сержу: «Спасибо, что купил сигарет».

Серж сидит одиноко без пары, разговаривая с ребятами, их половыми партнерами и запасным игроком, стрелки часов на его руке пробежали уже час, затем полтора, два, согревшись и отдохнув, уже собирается ехать в город с этой Богом и людьми забытой железнодорожной ремонтной станции.

– Ладно, я поехал.

– Так рано? – спрашивает Тарас.

– Да, еще час в электричке, еще до нее дойти, дождаться, приеду к ночи, а ночью ментов почти нет, так спокойненько и доеду.

 

Он выходит на улицу, железная дверь со стуком и скрипом запирается. На улице тихо-тихо, только скрип качающихся елок. Серж идет обратно в лес, к мертвякам, пробираться через сугробы к платформе «Радищево», чтобы доехать в холодном железном вагоне до ночного города и передать килограмм амфетамина из рук в руки старому невротику.

 

Маша стоит в магазине, жует жвачку и надувает пузырь, толкая вперед тележку с продуктами.

Чем больше пузырь, тем выше риски оказаться всем лицом в жвачке.

Пузырь лопнул.

 

Мыльные пузыри.

Саша смотрит на устрицу, она одна лежит на большой белой тарелке, одна-одинешенька, как черное пятно на белом фоне. Он смотрит на нее, она уже открыта и сам моллюск лежит на половине раковины. Он смотрит на белое блюдо с еще живой жертвой и заправляет небольшое полотенчико за шиворот рубашки. В одной руке Саши вилка с тремя зубчиками, а во второй – лимон, за шиворот заправлено белое тонкое хлопчатое бумажное полотенчико – платок.

Устрица вспоминает, как появилась она под лунным светом в чистых водах океана, лучи луны проникают сквозь чистейшую воду и касаются ее ракушки. Думала ли устрица еще шестьсот пятьдесят миллионов лет назад, что вот я – устрица – сейчас лежу на дне океана, а скоро эволюция меня приведет к тому, что я – устрица – совсем скоро буду в шестнадцать лет стоять твердо на двух ногах и, заканчивая школу, мечтать о хорошей машине, просторной квартире, даче со стриженной лужайкой и поступлении в институт и обучении на менеджера?

Нет, не думаю, что она думала, что эволюция закончится именно так. Что все так обезличатся в огромных пробках и толпах и станут как устрицы на устричной ферме в акваториях средиземного моря. Где они одинаковые лежат десятками, сотнями, тысячами штук на один метр. Их выращивают, и они только и ждут, когда умрут, как и белые воротнички в стеклянных аквариумах за прозрачными перегородками, заполненных безвольно дрейфующим планктоном.

Думала ли она, что ее будут выращивать на корм, как и планктон? Нет, не думаю.

Думала ли устрица, что все останется на таком же примитивном уровне, на том же, что и она сейчас, лежащая на белой фарфоровой тарелке фаянса двадцать первого века, обрызганная лимонным соком. Нет, не думаю.

Устрица сжалась.

Думала ли она, что ее съедят? Возможно.

От лимонного сока нежная, еще живая устрица чуть сжимается, ее вилкой подцепляют, отрывая от дома-ракушки, и погружают в рот.

С грустной, уставшей и задумчивой миной на лице Саша чуть жует водянистую белковую массу.

Он сейчас думает, как все катится в тартарары из-за какой-то ерунды. Философски-лирическое отступление о том, как тают деньги в его голове. А деньги тают, и тут ничего не поделать.

Планы, бизнес, ИПО, деньги, кредиты – все это в хаосе кружится в его голове.

Зачем тратить деньги на устриц? Лучше уж так их потратить, чем завтра они все равно ничего не будут стоить.

 

Еще Пушкин в «Евгении Онегине» рассказывает, как летит обжорливая младость глотать из раковин морских затворниц жирных и живых. И как можно устать от южных дам и жирных устриц черноморских. Но тут не устал никто еще от прошедших жирных лет и лет спокойных. А начало новых лет уже в сухости, бесплодных.

На улице кризис, паника, кризис! Люди паникуют, тратя обесценивающиеся деньги.

Саша берет вторую устрицу, кладет ее на тарелку, теперь на ней, белой тарелке, второе каменное пятно. Он смотрит, смотрит через витражное окно на улицу и видит, как люди выносят электронную технику из магазина, тратя накопленные годами сбережения.

Ты копил на квартиру, а все взяло и рухнуло, и ты бежишь скорее, пока обесцененных денег хватает на пылесос.

Он подцепляет устрицу, в ней оказался червячок, он его аккуратно убирает на край тарелки, кладет устрицу в рот, медленно жует и смотрит вперед. Смотря, как люди-муравьи таскают вместо веточек коробки с техникой в свои урбанистические шалаши-жилища. Он жует несчастную устрицу, смотрит и думает о бессмысленности всего.

Ты копишь годами, а за неделю все обесценивается в десять раз, все теряет смысл.

Инфляция трехзначным числом сносит цунами все планы на жизнь.

Саша берет третью устрицу, а живот на это издает недовольное урчание, если у вас слабый живот – устрицы лучше не ешьте. Устрицы входят в десятку самых вкусных и самых лучших мировых отрав. Но Саша продолжает их есть, не обращая внимания на тряску в животе, вспоминая, что Казанова их ел в день по пятьдесят штук, и насколько у него должен был быть сильный желудок, чтобы не сидеть целый день в туалет, а упражняться в кровати?

Устрицы – сильнейший афродизиак и возбудитель, а он спокойно, испытывая тихую панику в голове, уже расставшись с большей частью того, что связано с деньгами, смотрит на планомерно равномерно уносящих технику муравьев ровной цепочкой до дома.

А тем временем, за день в магазинах уже третий раз меняют цены, прибавляя нули.

И возбужденному Саше несут счет, который за два часа обесценился втрое, и это все уже кажется хорошим вложением. На улице холодно, и так хочется попасть в чье-то тепло. Но он знает, что все бесполезно и все катится в тартарары, только под разным углом: иногда быстро, иногда медленно жизнь тебя катит. Как во время встреч с Машей.

Так иногда может начать казаться, что просто нужно выбрать в жизни самую интересную и безумную дорогу в Тартар, ад.

Саша выходит из заведения, идти некуда, дел больше нет. Он идет направо, дует холодный ветер, поднимающий вверх снег. В обменниках торопливо меняют курсы валют, а люди паникуют. И виной этому не пожар и не ураган, не взорвавшийся вулкан. Пишут в статьях пролетающих мимо газет о тех, кто, увязнув в удавке кредитов, затягивает на шее петлю и расшатывает табуретку в разные стороны.

Саша идет мимо многоквартирного дома, там, на пятом этаже, в квартире горит свет. Тишина в квартире, купленной в кредит и обставленной мебелью из магазина ИКЕА, и там стоит мужчина на табуретке с причудливым названием «Мольгер», в ИКЕА все причудливо называется. «Мольгер», табурет-лестница из березы, некрашеная, с полметра в высоту и с пол метра в ширину, две ступеньки. Он эту табуретку собирал, как Лего, пару месяцев назад, на его шее – петля или схватывающий скользящий узел. Табуретка раскачивается то вперед, то назад и опрокидывает хозяина вперед, узел скользит, затянулась кредитов удавка.

Толпа людей за окном проходит мимо этого дома, в ней идет Саша, и только стены, обклеенные несколько месяцев назад обоями в цветочек, грустят о хозяине их, то есть вашем, безвременно покинул он землю. Его ноги дергаются, дрожат, сопротивляясь судороге. Прощайте, обои, прощай…

Квартира и все, что в ней есть, в заложниках банка, кредиты – долговая яма, из которой, все думают, что выберутся оттуда наружу. В то время, пока их засыпают заживо землей, и долги копятся, и все сложнее выбраться, затягивая петлю все туже. Падает на чье-то лицо и горсть земли за горстью, так тверда земля в зимнюю стужу.

Но денег нет, надежда пропала, а квартиру и все, что в ней есть, включая обои, заберут коллекторы и продадут на аукционе. Это будет весной, а этой зимой опрокинулась еще одна табуретка с двумя ступеньками – «Мольгер», посмотрите ее в каталоге ИКЕА.

Нищий сидит, попрошайничает, для него особо ничего не изменилось. Саша смотрит на него и думает: «Нет денег – нет проблем».

У Саши заболел живот, ну вот и все, это случилось. Он знал, что так будет, но думал, что хоть его сейчас пронесет. Но мы знаем, что мимо нас не пронесет.

Мы все знаем, когда берем кредит, что можем его не отдать, скорей всего не отдать, но все равно берем. Мы знаем, что влюбившись в преступника, не изменим его, но все равно выходим за него замуж, думая, что все получится впрочем. И встречаясь с наркоманом, мы думает, что исправим его, что он бросит все связанное с наркотиками. Прошел мучительный год, странно, почему же он не бросает? Также мы думаем, выходя в легкой одежде в дождь, что не замерзнем, но промокаем, замерзаем и болеем, потом и страдаем. Мы надеемся на авось, авось – не авось… «Повезет нам всем, брось!»

Но в итоге все случается с точностью противоположно нашим надеждам и ровно так, как мы думали в худшем сценарии. А причиной всему этому – надежда, что все как-то образумится, и петляющая дорога выровняется.

Но дорога от этого петляет еще сильнее, выкидывая на обочину жизни.

Мы же знаем, что все это случается с другими, но не с нами, только не с нами. Это другие пары разводятся, это другие не могут отдать кредит. Это другие умирают, болеют и ходят в больницы на диагностику и профилактику просто так, дураки. Это у других ломается машина, когда стучит мотор, а моя стучит, но еще проедет не один светофор. Это другим не везет, когда они обгоняют по встречке, а меня пронесет, пронесет вперед. Это другие лежат на кладбище, а я нет. Это другие умирают, а я нет, торопиться некуда – это они ничего не успеют в жизни, посижу на диване, щелк на восемьдесят седьмой канал и вторым глазом на свою страничку, листать миллионы чужих новостей, у тебя же огромная лента?

А в итоге, все происходит, как всегда. Устрицы дают по животу и требуют открыть выход наружу. И Саше не повезет и не пронесет мимо с умывальником комнатушки.

 

Тратьте, вкладывайте деньги, пока они есть, нет смысла долго копить, больше года – уж точно, время тихо и быстрее убьет вас, ваши деньги и этот мир, чем вы скопите на покупку острова в Тихом океане за сто тысяч лет. Живите сейчас! И не верьте в наркоманов, изменщиков и агентов кредитных, не давайте им шанс, пусть об этом только лишь пикнут.

 

Саша проходит мимо банка Империал, и на нем вывеска «Закрыто», а рядом с ним вкладчики, которые его штурмуют. Мирный пикет перерос в штурм. Они выламывают двери, разбивают стеклянные витражи. Они хотят обратно свои деньги. Но все, их больше нет, просто нет.

Вы еще думаете, что власть в деньгах? Что правят деньги?

В банках нет денег, если даже четверть вкладчиков придет забирать деньги, то все, банк тю-тю, и больше нет денег, нет банка. И вот сейчас вкладчики, поддавшись чувству паники, бегут в банки забирать нажитое, и их паника уничтожает банки, как мыльные пузыри, протыкая надутые сферы иголкой.

Чувство паники уничтожает банк за банком. Ни один, подчеркиваю, ни один банк не может рассчитаться со всеми вкладчиками, так как не рассчитывает на это, там просто нет столько денег. Каждый банк думает, что его пронесет, и банкротство случится с другим, но и его рано или поздно не проносит, и он разорится.

Остались все за бортом.

Акции банка падают на бирже, дешевея со скоростью распространения слуха о его крахе. А слухи распространятся быстрее скорости света в темном пространстве.

Как работает биржа?

Василий торгует акциями на бирже и думает, как поступит Василий № 2, чтобы поступить так же, а Василий № 3 думает о том, как поступит Василий № 2, а Василий № 4, как поступит Василий№ 5, чтобы поступить так же, и так до бесконечности. Все думают о том, как думают другие, и как только появляется чувство паники, она охватывает всех, и все рухнуло.

Получается, чувства управляют миром? А не деньги? Если смотреть глубже, то да.

Чувства управляют деньгами, миром и нами. Страх, боль, радость, эйфория, паника –вот что влияет на то, как мы живем, но не количество денег.

 

Александр выходит из Макдональдса с легкостью в животе, с капучино по поднявшейся цене, теперь он стоит, как устрицы пару часов назад в ресторане.

 

Мировой финансовый кризис шагает по планете, деньги обесценились, а скоро Новый год, но радости и праздника в воздухе нет. Дети не получат подарков, а Саша почти разорен, и все это за пять часов… Хороша получилась прогулка.

Чувства победили и уничтожили все материальное.

Любовь и чувства не дешевеют, память еще жива. Все мысли о деньгах улетучились, словно пар.

Как будто прозрев, Саша подумал о Лене и вспомнил…

– Привет, – приветливо улыбаясь, говорит Саша и облокачивается на железную ограду рядом с Макдональдсом и смотрит вперед, на Пушкинский сквер, украшенный под Новый год. – Привет. С наступающим, – приветливо улыбаясь, говорит Саша, искренне чувствуя себя уже счастливым от того, что с ней говорит. «Так неудобно за все перед ней». – Как ты, Лена?

 – Привет, ничего, не считая того, что мы, скорее всего, банкроты.

– Да, но тут уже особо ничего не поделать, надо просто ждать, ночью мы это точно не исправим, – он заминается, молчит. – Знаешь, я хотел сказать, – снова Саша заминается и, секунду готовясь, молчит. – Прости, что я был таким уродом, подумал я об этом всем и понял, что даже не знаю, как такое получилось.

Лена ожидала чего-то другого и удивлена, она этого тоже ждала, но много лет назад.

– Боже, зачем, ты же понимаешь…

– Да, я понимаю, что ничего не верну, и все напрасно, я звоню извиниться, поговорить без надежд на что-то, – Саша выдыхает, изо рта идет пар. – В общем, прости меня, я не хотел, чтобы кому-то было плохо.

– Да ничего, в жизни и не такое бывает, – спокойно, сдержанно отвечает Лена.

Саша смотрит вперед, через дорогу обменник, из него с лестницей выходит мужчина и меняет в десятый раз за день цифры на табло.

– Когда мы все только начинали, мы сидели у тебя на кухне и пили шампанское.

Лена улыбается, вспоминая сладкие годы, ей было всего около двадцати.

– Боже, как я была молода, помнишь, тогда я была в том смешном черном платье со смешными поднятыми плечами? Помнишь, как мы смеялись над тем, что я похожа в нем на королеву вампиров?

– Да, помню.

Они молчат, ностальгируя о не таких уж давних событиях, еще таких ярких в памяти. Тишина задумчивой ностальгии затянулась и переросла в неудобную паузу.

– Хочешь…? Хочешь встретиться, я приглашаю.

– Да, давай, – и он мимолетно обдумывает, что это будет, и утверждает. – В момент банкротства или почти банкротства встретиться на той же кухне, где все начиналось, – это так символично.

 

Она плачет, повесив трубку, а он едет к ней домой, она достает черное платье со смешными задранными плечами, на нем стразы, и слезы падают и блестят вместе с ними. Крошка, не плачь.

Еще один поступок из разряда «А может все же?», но ты плачешь, Лена, ты знаешь, что не будет еще раз.

 

Машина едет, как и по всей России, по снежной, плохо убранной дороге, и как везде в России пьяные медведи перед Новым годом перебегают дорогу, а снега столько, что все дворники вместе не смогут убрать.

Елена плачет, Саша крутит баранку, Серж где-то везет килограмм, а Маша идет домой и относит пакет с едой, дожевывая жвачку.

Куранты скоро пробьют двенадцать, жаль, только, что сегодня не Новый год, а практически дефолт. Надутый пузырь ожиданий мировой экономики лопнул.

Елена плачет, она знает, что ничего не получится, знает, что все давно потеряло всякий смысл, но какая-то надежда есть, и искру надежды она, тайком от себя, раздувает и согревает. И думает сама, тайком от себя, что это последний раз, последняя попытка, опять обещая себе не делать все это. Она одевает черное белье, черное платье, застегивает молнию на спине и плачет, но мы-то знаем, зачем женщины одевают черное кружевное белье.

Мария возвращается домой, стоит на пороге, только из магазина с целлофановым пакетом еды, жует жвачку и слушает нотации матери, не вовремя обронив, что завтра встречается с отцом, та заводится, орет, и в ответ: «Религиозная фанатичка».

У них всех лопается терпение.

Серж везет килограмм амфетамина, ему еще долго ехать на электричке и потом на такси. Он думает о том, как же он устал от этого всего. Когда же его признают и выставят в Лувре? Пора завязывать с этим всем, а то поймают или убьют. «Это последний раз».

А Саша едет зимой в белом кабриолете БМВ с закрытым верхом и едет без задней мысли, уже все потеряв, надеясь неизвестно на что, может на то, что завтрашний день неизвестно почему, от чего, будет все-таки лучше.

 

Обещай…

Проснись утром и не давай второй и третий шанс тем, кто тебя обманул, тебе изменил и тебя кинул, не давай второй шанс тем, кто уже погорел в пятый раз. Не рискуй по пустяку жизнью и жизнями других. Не откладывай жизнь на потом, надеясь, что завтра будет лучше, и само все станет другим.

Все серьезное случается по глупости, по нашей же глупости.

Мы живем и привыкли жить в мечтах, мы верим в будущее, что оно будет лучше, и я в это верю. Мы хотим верить и верим, что люди меняются и больше нас не обманут. Но чаще всего случается все не так, и наши раздутые мыльные пузыри надежд лопаются, натыкаясь на айсберги жизни.

А жаль, что все так.

Больше не давать второго шанса тем, кто тебя обманул.

Не давай второго шанса мне.

Жаль, это так.

Все надутые пузыри рано или поздно взорвутся.

И, лопнув, забрызгают нас слезами, только тогда все очнутся.

 

Счастье в шалаше.

Машина тормозит около подъезда, проскальзывая по снегу, Саша слегка растрепан, а Лена ходит по квартире, не находя себе места. Она накрасилась, в платье и надевает туфли. «Господи, зачем туфли в квартире? Я буду выглядеть глупо». Она снимает их, звонок в дверь, она смотрит на нее. За ней ее надежды и то, во что она пытается поверить.

Замок, Лена поворачивает механизм, и дверь открывается. Лена смущенно смотрит на Сашу, а он, как ни в чем не бывало, заходит вовнутрь. Но на душе у него скребутся кошки, ему не очень удобно и комфортно, он понимает все. Иногда становится не по себе, когда ты понимаешь весь масштаб катастрофы, случившейся на протяжении продолжающихся лет.

Он смотрит на нее, она уже немолода, но она все та же, ее кожа покрылась морщинами, она смотрит в угол пола, где сходятся две стены. Мы все те же дети, все внутри сжимается, как у ребенка, который пытается сдержаться и не расплакаться, ее губы сжаты и дрожат. Не выдержала, заплакала и стоит, сжимая в ладони другую ладонь, все так глупо получилось. Он делает шаг к ней и обнимает, она плачет ему в грудь, сорвалась, рубашка намокает, покрываясь соленой водой живых слез. Чудовищный масштаб картины увиденного ужаса, вот и обернулся назад, вот что его ожидало здесь. Он вспомнил, каким он был, и кто это все видел, и кто все это пережил – тот, кто по правую руку.

А было это, как и у всех: любовь, надежды, планы, по паре розовых очков на каждого, и она надеялась, что они поженятся, и он станет, как ручной, будет любить.

Помнит, он помнит, как они сидели на склоне Воробьевых гор и, как глупые дети, давали клятвы. Держась за руки на склоне холма.

– Ты любишь меня?

– Да, – отвечает он, она так красива, молода, ее глаза блестят, он на них засмотрелся.

– Теперь, ты спрашивай, – говорит Елена, удивленная молчанием и ступором Саши.

– А ты любишь меня?

– Да.

– Ты будешь со мной навсегда?

– Да. А ты будешь со мной навсегда?

– Да. Навсегда.

Для кого-то такие слова могут быть шуткой, а кто-то будет верить в это всю жизнь. Кому-то просто слова, а есть и те, кто будет хранить это внутри и идти следом за этими словами.

Она успокаивается.

– Я накрыла небольшой стол.

– Хорошо, когда мы только встретились, столы были совсем небольшие, скорее, они даже были маленькие и квадратные. Так что, все приближено к тому времени, – Саша старательно улыбается, немного шутит, стараясь не проваливаться окончательно в пропасть, протягивая висящей на эмоциональном обрыве Лене руку помощи.

За столом тихо и слышно только звук сгорающего природного газа в духовке, где разогревается ужин. Он встает и наливает в фужеры шампанское.

Он поднимает фужер, она поднимает фужер, он у нее дрожит, бедная девочка, совсем довели, нервы ни к черту, но она пытается сдерживаться, она гордая женщина. За столько лет она уже сожгла всю душу и все нервные клетки.

Саша хочет сказать длинную речь, он может, он умеет говорить длинные тосты и длинные воодушевленные речи ни о чем. Речь должна прийти от взгляда на нее, но он смотрит на нее и понимает, что она уже почти мертва. Внутри до конца, ее не вернуть, а снаружи почти что жива.

И коротко, уже без воодушевления: «За нас».

Бо<