Разбиты стекла паутиною звезд и царапают, мои десна в крови, твои поцелуи любви.

Она лежит на кровати, около трех.

Сон.

Ей снится сон, как она сидит в своей квартире на подоконнике и смотрит вдаль, а вокруг нее ничего, все черное. Только подоконник, она, и плохо различимый вид из окна, все остальное – черный туман. Она в своем сне, сфокусированном на себе, свет тусклый, как и в реальности дома, лампа всего в сорок электросвечей. Она смотрит вперед себя – в окно, обнимая руками коленки, любимая поза дочери Адама и Евы, рожденной для каменной клетки.

Она чувствует, как ей в своем сне грустно и плохо, ей на душе тоскливо, погода северной столицы матушки России. Такое предсуицидальное, такое грустное, немое, такое жизненно-простое.

И тут что-то слышно… это кто тут в моем сне включил радиоприемник? А нет, простите, это ее голова прокручивает запись телефонной ленты разговора, или, может быть, она сейчас говорит по телефону, но без трубки и проводов, по невидимому космосу таксофону. Она все так же видит во сне себя, смотрящей вдаль, тело не шевелится и не реагирует на звук. Просто слышно голос и пустота, кто там – тук-тук?

Подняв телефонную трубку Вселенной, ее голос: «Але». А в ответ совсем не «Але», и стоит тишина, и спустя пару секунд мужской голос в ответ: «Ты моя?» Она думает: «Кто это?» Но в этом голосе все не те ей знакомые ноты и тембры, которые шептали ей пол ее жизни: «Пойдемте налево...»

Страшно.

Ее тело, губы, рот абсолютно неподвижны и застыли – лишь сознание, посетившее этот сон, разговор ведет с кем-то. Она молчит, она не знает, что сказать, и он не знает, или все-таки знает? Да, бывает такое, не знаешь, что и сказать самой космической тишине. А даже когда смотришь в ее глаза – неловкая тишина, как будто оба уже знают ответы и задали все вопросы и молча, про себя, уже проговорили все это.

Отвечает она: «Ну ладно, пока?»

Ее безнадежный голос с последней трудно различимой надеждой, с чуть слышным криком в этом слове «Пока». И смысл слова, и его сейчас значение раскидало на противоположные полюса, сейчас «Пока» – это не знак затмения, это скорее «Приди, спаси меня».

Кричит она: «Спаси Меня!» А слышно в записи ленты только: «Пока?»

Снова тишина, она повесила телефонную трубку Вселенной, гудки, и смотрит она на себя со стороны в своем сне, как она, словно статуя, сидит на подоконнике и смотрит вдаль, прислонившись спиною к стене.

Во сне снова звонит телефон, и включается записи лента.

Поднимает телефонную трубку Вселенной, ее голос еще тише, ей чуточку страшно: «Але». А в ответ совсем не «Але», и стоит тишина, и спустя пару секунд мужской голос в ответ: «Ты моя?»

И тишина... И слышно только их дыхание, и ей хочется кричать туда, но там только молчание.

Она проснулась, перевернулась и снова погрузилась в сон. Как будто тот телефонный разговор совсем и не кончался на том.

«Уедем к морю, будем смотреть, смотреть на залив, волны, ветер, темнеющее небо, и мы стоим на неустойчивой гальке. И век за веком один и тот же вид, мы смотрим из окна кровати», – голос из Вселенской трубки протягивает ей ладонь из черноты, она видит ее и дает свою ему в ответ, он уносит ее с Гольфстримом через весь океан, сквозь белый свет.

Теперь на берегу, она стоит там, рядом полыхает уходящего солнца пожар, и я вижу сам, они там…. Теперь они там, смотрят в друг друга, а рядом пожар.

Взрывы огня.

 

Она просыпается, встает, и милый законченный сон сменяет злость и нервность. Это может быть накопилось, может перепады давления.

День в бесполезных делах пролетает мимо.

Шестичасовые новости почти уже судного дня, следующего за предыдущим.

И все, кто их смотрит, хотят быть актерами первых, вторых, третьих и четвертых ролей или хотя бы осветителями. Все хотят жить, как герои боевиков, быть героинями, унесенными ветром, любовью или хотя бы драмой в фильме с грустным концом или, на худой конец, со счастливым. А лучше еще быть как в фильме любимом...

Никто не хочет быть теми, кто в новостях умирает буквально в прямом эфире. И это не реалити шоу «Последний герой», тут реально все пахнет братской могилой.

Но сегодня новости совсем о другом.

Репортаж на экране, девушка в пиджачном костюме: «Весь день самолеты серебром разгоняли дождевые тучи, дожди»

Она смотрит новости, лежа босиком в домашней одежде на диване. И ей все не нравится, все злит, бывает такое, настроение просто «все не нравится, все не так и злит».

Подруга зовет проветриться.

«Да, проветриться было бы здорово».

 

Восемь вечера, она сидит с подругой и ковыряет тонкий прожаренный блин, политый шоколадом, лежащий на белой тарелке. На темном столе стоит прозрачный чайник. Подруга, как всегда, рассказывает про своих кавалеров, про то, как начальник к ней пристает в офисе, о том, как ей изменял бывший, пересказывает она одно и то же каждый раз, думая, наверное, что в ее жизни кроме имен в одном и том же контексте что-то изменилось уже и не раз.

А в этом кафе Маша не одна.

Она сидит, молчит, не слушает и даже не делает вид, а подруга все тараторит, считая, что этим поднимет настроение ей. Маша выглядит уставшей, помятой, невзрачной, простой, ей и не хотелось привлекать внимание, она слилась со всеми, с серым городом, испарилась, исчезла, это то же самое, что и забиться в угол, все равно никто не найдет.

И не хочется, чтобы телефон звонил, и не хочется, чтобы кто-то сейчас подходил. Она слилась с серостью города, спряталась в толпе, никто не найдет.

– Простите.

– Да? – Маша поднимает голову, отвлекаясь от размазывания блина по белому блюдцу. Она удивлена или оскорблена тем, что он вторгся в ее невидимый угол. А он, чувствуется, собравшись, подошел, толком не зная, что говорить.

– Привет, а я боялся, что обознаюсь.

А Маша в ответ пренебрежительна и еще огрызается.

– Ты за мной следишь?

– Нет, нет, мы вот с друзьями сидим.

Маша думает, что жизнь ее просто не отпускает, она и так сегодня злая, а тут еще и этот. В атмосфере не надо угадывать настроения, она злится, ей не хочется, чтобы он тут стоял, он чувствует, что он рядом с этим столиком лишний.

– Ну не буду тебя отвлекать, хорошего дня.

Думает она про себя: «Какого дня? Уже вечер!»

– Спасибо, – сухо констатирует Маша.

– А кто это был? – спрашивает заинтересовавшаяся подруга.

– Да так, просто еще один ухажер.

Она не ожидала встретить его и не знала, что кафе рядом с его работой, а он не ожидал встретить ее, надеясь на спокойный просмотр с друзьями салюта и сразу футбола. Матч чемпионата УЕФА совпал с праздником 9 мая.

У вас было такое чувство, как будто вы сидите в помещении вместе с вполне конкретным человеком, и все вокруг из-за него становится отвергающим и мерзким? И телом, кожей чувствуете его, вон там за спиной. Комната может быть сколь угодно большой, и этого человека даже может быть и не видно, но кожей вы чувствуете его. Сейчас все именно так, она чувствует его, хоть он и сидит далеко к ней спиной.

Он иногда смотрит на нее через плечо, она на него, их взгляды в трети случаев пересекаются, и один уводит глаза, нарушая правила не обсужденной игры. Подруга продолжает говорить, друзья Саши тоже что-то обсуждают. А между ними как будто натянута нить, они сидят по разные углы, но иглы вонзаются как надо.

9 мая – такой день, когда каждый год хочет пойти дождь, и тучи разгоняют и гоняют их в разные стороны, как мух тряпкой. И часто все-таки моросит дождь, и Мария сидит и видит, как за стеклом падают первые капли.

– Ну вот еще, – уже собираясь уходить, думает Маша, сидит, смотрит на погоду на улице и чувствует, как больше не может находиться в помещении с Сашей. Она надеялась развеяться, смешаться с людьми, остаться одной, забиться в угол и как-то просто провести день. Не получилось.

Погода неприятная, а на улице уже скоро зажгут фонари, и уже совсем скоро зажгут майские звезды.

– Прости, не могу сидеть в одном помещении с этим уродом, может по домам? В другой раз встретимся?

Подруга недовольна, там идет дождь, тут тепло и сухо, есть горячий чай и все в рамках комфорта. Она чуть злится от того, что у Маши такое настроение.

– Ну ладно, все равно уже скоро девять, а я еще Пуфика не покормила.

Они просят счет, кладут деньги, встают и уходят. Открывая тугую стеклянную дверь, Мария, выходя, хочет уйти не оглядываясь, но голова машинально делает поворот, и в этой ее голове сразу мысль: «Зачем ты на него посмотрела? Дура!» – Бросает последний взгляд на Александра.

Александр видит удаляющиеся фигуры дам, бросает деньги на стол, коротко объясняется с друзьями, встает и быстрым шагом идет, открывает ту же тугую дверь, выходит под дождь.

Дамы уже прошли метров пятьдесят и скоро уже свернут за угол. Машина заводится, дворники сами протирают стекла. В Москве традиция так близко припарковываться, чтобы томик Пушкина между машинами не пролез. И он начинает тыркаться вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад. «Ну давай! Ну давай! Давай!» – вперед-назад… И так раз десять, по чуть-чуть поворачивая машину. Но машина все равно не выходит, не пролезает, друзья Саши смотрят на это из-за окна, думая про себя: «Хех, вот идиот».

Он выворачивает колеса и плотнее прижимает газ, машина царапает впередистоящую машину, орет ее сигнализация и мнется пластиковый бампер впередистоящего авто, Саша жмет сильнее, и машина впереди чуть сдвигается с места, ломается ее бампер, и он выезжает уже на помятой машине.

Подъезжает к ним, а они идут под дождем, он говорит в открытое ветровое стекло пассажира.

– Подвезти?

– Нет, не надо, – Мария с гордым видом мокнет под дождем, дрожит в тоненьком платьице голубого цвета, уже прилипшем к коже.

– Да ладно, просто подвезу.

Мария останавливается, машина, как удав, ползущая следом тоже, она смотрит вперед, пыхтит недовольно от сложившихся обстоятельств, думает: «До метро далеко» И делая скорее одолжение Саше, говорит подруге: «Поехали». Подруга счастлива – ей не надо мокнуть.

Саша открывает дверь, к двери подходит Маша и бодро, как в своей машине, откидывает переднее кресло, чтобы ее подруга села назад. В салоне оказалось, по мнению Саши, на одну женщину больше, чем должно было быть, это его чуть смутило, он не думал об этом.

Он оборачивается назад.

– Куда изволите, мадмуазель?

– Проспект Вернадского, дом сорок семь.

«Блин, ехать минут сорок». Это не очень хорошо, Саша злится, еще не привыкнув сдаваться. И топит гашетку в пол, разгоняя купе и обгоняя по встречке, и девки, пару раз поднимая руки, кричат, пролетает на желтый. Все молчат, стараясь выжить, и не отвлекать, за исключением тех моментов, когда впереди сидящая Маша кричит, а девочка сзади подхватывает и, ничего не видя, синхронно кричит в унисон.

Двенадцать минут, и, запыхавшись, купе стоит, выпуская мадмуазель около проспекта Вернадского сорок семь. Мария выходит, откидывает сиденье, подруга вылезает, снаружи все так же моросит дождь, Маша вслед говорит: «Псих» и хлопает дверью, Саша осип. Чуть кашляя, он вылезает и кричит вслед: «Прости, я поеду спокойней, все будет хорошо». А она про себя: «К черту такую погоду, к черту его». Она только вышла, уже намокла и стоит на мокрой хлюпающей земле, а вокруг лужи: «Черт-Черт-Черт!!!» И она говорит перепрыгивающей лужу подруге.

– Ладно, я поеду с ним, не мокнуть же мне целый час.

Подруга, перепрыгивая лужу, смотрит назад.

– Хорошо, хорошего вечера, – подмигнула она, а Маша подумала: «Неужели тут все сговорились?».

Она снова в купе сидит, скрестив недовольно руки, и Саша, не торопясь, едет по Москве в сторону Нагатинской набережной Москва-реки, они молчат, и только Александр захотел что-то сказать, открыл рот, и Мария поднимает руку и говорит: «Прошу, ничего не говори, давай просто доедем до моего дома, я выйду, и мы обо всем забудем».

После такого сложно что-то сказать.

Она отвернулась и смотрит в боковое окно.

Набережная, не так уж и быстро едет Александр, может километров восемьдесят, для пустой дороги вдоль Набережной Москва-реки – это сущие пустяки. Мария переводит взгляд на дорогу, а там, впереди, здоровая мохнатая бездомная собака. Она помнит, как водит Саша. Она кричит пронзительным визгом, а я думаю: «Как она только ее разглядела?» Уже поздно, темно, и собака та темной окраски. Как черт ее попутал закричать и дернуть руль, выйдя из спячки?

И резко вывернув правее руль на скользкой вымокшей трассе, машина, скрипя резиной, вгрызаясь когтями в асфальт, улетает с дороги и несется в столб криво. В тот раз пронесло Сашу мимо.

В небе падает, мерцая, звезда, самой время «загадай желание». Жребий брошен, а из-за угла ползет библейская змея, убившая Адама и Еву, машина запрыгивает на бордюр и лбом врезается в столб, как в бетонную стену. Подпрыгивает аж бедная от удара, надулись подушки безопасности, их лица с ними уже совсем рядом, туго натянулись ремни, сминается кузов, столб входит вовнутрь. Лобовое стекло паутиной осколков влетает в салон. Их головы, лица врезаются в надутые туго подушки, но обиженная автоматика-машина так решила, что нужно лишить жизни пассажира, и пассажира подушка надулась не до конца. И ее голова ударяется, как футбольный мяч о бутсы игрока на чемпионате футбола, летают, как звезды, осколки, Маша лицом в передней панели, кровоподтеки…

Взрывается плафон, и лампа в нем, и искры осыпают дымящуюся груду, искрясь дождем.

Собака исчезла, и была ли она? Померещилось? Может тени игра? Или судьба?

Подушка безопасности сдувается и, лежа на руле, он открывает свои глаза, вокруг плывет все, как во сне, все-все… все, как в тумане. Он поднимает голову: шея, руки, колено болят, вокруг осколки стекол и на руках липкая красная грязь.

Смотрит на Машу – она без сознания, салон смят, засыпан стеклянной крошкой лобового стекла, стеклами, и она не приходит в себя. Взгляд брошен вперед, от фонаря искры падают на смятый в гармошку капот, а из-под него маленький огонек. Огонек пламени, как туристов костер.

Двери смяты, он толчком плеча водительскую еле открыл и, хромая, открывает дверь со стороны Марии, она так и не пришла в себя, и засыпана стеклом, будто спящая красавица в саркофаге хрустальном. На ее сиденье стекла, он просовывает руки под телом ее, под ней, хочет взять ее на руки и уйти с ней. И руки те скользят по кожаной обивке, стеклам, и в кожу человечью ту впиваются осколки, растекаются узкие потоки крови. Он достает ее из салона и, хромая, несет, не спеша, несет подальше от машины, на улице уже не кажется так сыро. Когда ты жив, и жизнь уже кажется счастливой.

А на улице в это время продолжает капать медленный дождь.

Он кладет ее на землю, вспоминает, как проверить пульс, дыхание. Мария дышит, и сердце бьется, и Саша с ней сидит лежащей на траве и смотрит на реку Москву тоскливо, отраженье звезды, упавшей мимо. Машина уже вся в огне, и звезд ночное небо, искрится лампа фонаря, и скоро двадцать два часа, и все внимание лишь на ночное небо.

Мария очнулась, открыла глаза, Саша смотрит на нее, проводя по ее лицу разбитой ладонью, она улыбается и говорит: «Привет». Она смотрит на него, с неба падают капли дождя, она улыбается: «Я правда жива?»

Поднимает голову и видит ту же картинку: спокойная гладь Москва-реки вся в кругах от дождя, машина в огне, падают искры потухшего фонаря.

«Я хочу встать».

Он встает первый, помогает ей встать, на удивление, она легко встает, как будто с ней ничего и не было, она смотрит на свое платье – оно теперь в земле и стеклах, блестящих стразах. И переполнено сердце от счастья, что жива, спасена. Стреляет пушка, взрывается салют, летят снаряды в небо, взлетев, взрываются, образуя над небом краски мерцающих огней, красивые шары.

Трогает лицо, разбита и кровоточит ее губа. Он подается ближе, как, впрочем, и она, взрываются салюты, взрывается машина, а они целуются под дождем, чувствуя вкус крови на губах, и кровоточат десна, целуйся так же сильно… запутался в ее прядях, в волосах, а она, как цветок, расцветает в его руках.

Залпы, залпы салютов, в небе все в цветных кругах-огнях, люди кричат там, где-то: «Ура-ура!» Они отрываются от друг друга и смотрят в лицо, делая первый вдох – он кажется первым, как после рождения, как первый раз после долгой зимы. Каждой весной заново мы рождены.

И снова вцепляясь в губы, чувствуя соленый вкус крови, целуясь в засос, не обращая внимания на звуки сирены машины пожарной, несущейся вдоль и поперек. Она вдалеке, а от дождя уже каждый намок, но им все равно, пока огоньки цветных взрывов-салютов на небе, как электричества ток.

И я смотрю на все в стороне и вижу, как к ее коже прилипло ее тонкое платье, и хочется мне завидовать ей, что любить они могут, хоть в жизни все так некстати.

И на краю могилы они что-то поняли, что нельзя было просто сказать.

 

Дама легкого поведения она? Или запутавшаяся в себе и людях девчонка?

Нет, она ни в ком и ни в чем не путалась, и нет, она не проститутка нисколько.

Ей просто так скучно, просто обыденно жить.

И не нужны ей пачки хрустящих толстосумов банкнот, и не нужны ей денег мешки в золотых лимузинах, и не нужна ей излишняя власть, и не нужно все то, что нельзя забрать с собою в могилу. Ей просто нужно немного любви, и чтобы каждый день она знала, что любима и может любить, и может собою, Машей, тут быть.

И все это как бы не ново, и всегда были люди такие. Другое дело в том, что сегодня это не бред одного, не бред двух или трех, сегодня – совсем другие заболевания масштабы. Вирус свободы... ему не нужно рекламы. Люди наелись деньгами и черной икры, накушались власти, устали тратить время на то, что будет потом на помойках времени просто лежать и пылиться рядом с тем, чему не суждено будет сбыться. Люди устали в рабстве предметов, рекламы, потребления быть, существовать, не понимая, ради чего нужно жить.

А я – кит, Белый Кит в океане. А китам никогда и не нужны были все эти ваши мешков жалкие мани.

Взрывы салютов, взрывы огней. Боже, как это было красиво и мило.

Конец. Он рядом с ней.

Послесловие

Сон.

Мне снится два моих друга, и я с ними сижу в одной комнате. Два моих друга – это два брата Витя и Петя. Старший брат Витя сидит со мною за партой учителя в пустом классе заброшенной школы. А посредине класса перед нами сидит на стуле для учеников его младший брат Петя. И мы смотрим на него, как будто от него чего-то ждем, а он смотрит в пол.

Я и мой друг, он ему старший брат, мы сидит за столом, на нем слой четвертьвековой пыли. Старший брат Витя в черной кожаной куртке, белой майке и золотой цепи. Неведомая усталость, как от долгого пути, – вот, что я чувствую.

В пустом пыльном заброшенном помещении обшарпаны стены, облезлая краска, старый паркет, ничего вокруг нет, все напоминает очень старый школьный класс, в котором сейчас стоит только стол и три стула. Так выглядела бы заброшенная школа в советском союзе после ядерной войны. Хотя за примером далеко ходить не надо, есть же Припять. Передо мною сидит второй мой друг – Петя, он младший брат Вити. Он на стуле, посередине комнаты с поникшей головой сидит так, будто он в чем-то виноват. Он грязный, босой, в тонкой растянутой белой, но уже скорее серо-черной майке, и хэбэшных темно-синих трениках, в народе – подштанниках, покрывшихся ровным слоем катышек старости. Он похудевший, очень худой, бледный, стриженый под ноль, босой и дрожит.

Осень. В класс падает бедный свет сквозь оконные рамы и узоры грязных стекол, а за окном, похоже, поздняя осень, как и тогда…

Я помню их похороны и поминки, мне было тринадцать или около того, им было почти под тридцать. Сначала убили Витю, потом Петю, обоих. Это было даже не убийство, а скорее казнь, ночью в подъезде. Для меня это были друзья, они рассказывали мне, подростку, о другой жизни, иногда играли со мной в футбол в дворовой коробке. Да и вообще они были неплохими ребятами. Все, что их отличало от остальных в нашем подъезде, это то, что они много не пили, были спортивны, и у каждого была золотая цепочка на шее. Перед тем, как Витя умер в больнице, он сказал Пете уезжать, но тот не уехал.

Витя – старший брат, сидит рядом со мной по левую руку, сейчас, во сне, я уже взрослый, а им все еще около тридцати, как и тогда, по возрасту мы теперь равны.

Во сне мы зачем-то держим в подвале школы взаперти и голоде Петю. Он должен что-то понять.

И сейчас мы смотрим на сидящего перед нами Петю, он трясется от слабости и молчит, мы ждем ответа, и я почему-то точно знаю, что мы задали ему вопрос, но какой? Я не слышал его. Теперь мы ждем его ответа, ждем ответа, но я не знаю вопроса, падают лучи осеннего света.

Смотря сон, я начинаю почему-то чувствовать, насколько все это важно…

Петя сидит, молчит, идет время, он смотрит в пол, не зная ответа. Я смотрю на Витю, он смотрит из-подо лба на своего брата и молча ждет. Я хочу о многом их спросить, но больше всего хочу сейчас знать вопрос. Но не могу спросить, у меня зашит рот без единой нитки.

Кто выключил звук?

Петя, так и не найдя ответа, пропадает, я уже не вижу его, Петя исчез. Но я чувствую его, его чувства передаются, дублируясь, мне. Усталость, обреченность – не просто слова, чувствую, как Петя лежит на голой сырой земле, в маленькой кладовке. По периметру бетонные голые стены, ширина каждой из них не больше метра с небольшим, даже ноги не вытянешь лежа. Лежа на голой земле от голода и дрожащего холода осенней сырой земли в высоких бетонных голых стенах, он должен что-то понять. А я с его старшим братом сижу и молча жду, я хочу его спросить о вопросе, смотрю на его лицо – не меняется, а тело не движется, будто тот умер или находятся в летаргическом сне. Его вроде как выключили, а мне не по себе от того, что чувствует Петя, и не по себе от тишины, молчания. Я говорю, но слышно только лишь звук только в моей голове, звука нету во сне.

Петя – младший брат, трясется лежа на боку, поджав под себя колени, он похудел до костей, которые просвечивают сквозь охладевшую бело-синюю кожу. Он поворачивает голову, теперь лежащую голым затылком на влажной холодной земле, и он смотрит вверх, где-то в трех метрах над землей маленькое окошко, размером с шоколадку, через него падает единственный свет.

Дальше сон сам по себе пропускает большой кусок, «перемотка». И я снова вижу Петю, сидящего перед нами, сколько времени он лежал на земле? Он стал почти мертвый, старый, его мышцы совсем слабы и не слушаются, дергаются, вызывая дрожание и подергивание конечностей – рук и ног. Шея не держит голову, та чуть наклонилась, и Петя смотрит на Витю, а Витя на Петю, но теперь уже по-другому, они смотрят в друг друга на равных. Ни как добыча на жертву, ни как обвиняемый на судью, а как равные в одном строю. Я смотрю на него исхудавшего, как кости, пустого, на нем только кожа, посиневшая от холода, он весь ссутулился, а голова наклонена в бок, шея ее не держит, и мне кажется, я вижу, да, я вижу на лице Пети наглую ухмылку, он… «ОН… ОН ПОНЯЛ!»

Снова звучит тот же вопрос, его задает Витя, но я его не слышу, но я его чувствую каким-то другим чувством. Это не передать, когда чужие слова вы не слышите и не видите, но чувствуете, как будто улавливаете вибрацию кожей.

Отвечает на вопрос, но его губы не двигаются, и ответа не слышно. Я не слышу ответ, но снова все это почувствовал, но мне кажется мало. Я должен знать ответ точно.

Петя знает ответ и повторяет его, этот ответ очень важен для всего. В его ответе скрыто все, что мне нужно знать, я чувствую это и лихорадочно пытаюсь понять, узнать, услышать или почувствовать до конца и узнать наверняка. Я хочу спросить, пытаюсь, пытаюсь… но меня они не слышат, неподвижно молчат.

Худая накренившаяся голова, тощий скелет, обтянутый бледной кожей, улыбается неподвижному старшему брату, осознав наконец-то там что-то… И снова звучит тот вопрос и снова звучит тот ответ.

Я кричу, пытаясь разорвать тишину, но только своих голосов отражения слышу. А тот важный вопрос и этот важный ответ я только почувствовал, но не услышал.

Я просыпаюсь в поту и пытаюсь запомнить сон, повторяя много раз про себя его и его детали, и ищу в нем тот важный вопрос и тот важный ответ. Вопрос и ответ…вопрос и ответ, но там ничего конкретного нет. Я пытаюсь сопоставить свои чувства во сне от тех слов с тем, что я чувствовал и переживал в жизни, но нет точных совпадений. Я ищу, я ищу хотя бы сам вопрос, но нет, я все помню, но там его нет.

 

Я понимаю, что там случилось. Только в момент перед смертью, лишившись всего: тела, жизни и себя самого, младший брат смог преодолеть себя, подняться над собой, над обыденностью и рутинностью существования, над своим эго. И только в этот момент он начал действительно жить, а не существовать. И обратившись к своему собственному Абсолюту у него получилось что-то понять. Но что?

Что?

ЧТО?

ЧТО?

Поверьте, нет ничего приятного, когда в вашу жизнь или сны вторгаются мертвые и пытаются, не произнося ни звука, что-то сказать.

И теперь я не мог выбросить это из головы, и это крутилось где-то там, на задворках Вселенной мыслей.

Я утопаю, спускаясь по рекам, скользя на этаж самый нижний.

 

На один этаж ниже.

В комнате много людей, родственников и ближних друзей, все они рады появлению новой жизни. Дочку из роддома мама заносит в квартиру. В ней все готово: там есть комната, в ней находится кроватка, над ней висят ловцы снов, погремушки.

Комната… комната… комната…

Все гости рады, и вот маленькая девочка после фактически первого дня жизни засыпает в первый раз по-настоящему одна, совсем одна. После девяти месяцев чужого тепла и спокойного защищенного сна.

Это – ее комната, родители, их родители и их родители долго старались и жили, чтобы позволить себе отдельную комнату жизни для будущей дочки, внучки, правнучки. И теперь она здесь растет и играет в игрушки, в той же комнате, где ее мама так же когда-то росла и считала веснушки.

Ей уже пять, и она, рыженькая, летом считая веснушки, увидев балет на экране, забывает про все, сейчас видит только его, лишь балерину в белом платье, которое она не знает, как и назвать. Она крутит фуэтэ на пуантах, как живая юла, прыгает, летит и, улыбаясь, парит, парит… теперь девочка ночами не спит.

Она переводит все мамины ленты и хочет сделать платье, как у нее, она плохо умеет шить, но упорство ее… все пальцы исколоты иголкой с белой ниткой ребенка с мечтой не простой.

В обычные тапочки она пихает вату, на ней белая самодельная балетная пачка и белая домашняя майка. Она встает на пальцы, поднимая руки медленно вверх, представляя, как стоит на сцене в пуантах и прыгает на них, а на нее падает прожекторов свет.

Мама на кухне по телефону с подругой, и та предлагает отдать дочку в класс танцев. Но мама, уже решила, что ей нужно стать юристом, а не стоять на кончиках пальцев. Но только для вида, для облегчения внутренних грузов, она: «Хочешь балериною стать?» – спрашивает из прихожей, даже в комнату не зайдя. Она смотрит на нее из коридора, а та стоит в майке, самодельной пачке и тапочках для гостей. Ей бы еще понять, в ее пять, суть вопроса. Она смотрит, молчит, не зная, что сказать и почему-то отвечает: «Нет…»

Мама уже уходит и слушает снова только телефон, а ребенок продолжает ей вслед: «…пока не хочу спать». Девочка услышала незнакомый вопрос так же, как слышала в это позднее время другой сотню раз: «Хочешь доченька спать?» А она, испугавшись кровати: «Нет, пока не хочу спать».

Но какая разница, какой был бы ответ? Ведь за нее уже давно все решили.

И так все, все и решили. И скоро забыли.

Ей двенадцать, она приходит из школы, бросает уроки и включает музыку – ее придумали, по ее мнению, Боги. Она сегодня будет прогуливать курсы для детей, поступающих в вуз, мама считает, что с детства нужно готовиться к этому, в этом и есть юности суть. За все это время в ней накопилась масса энергии и нереализованного того, что хотело лететь и летать, а не с неба на землю упав, математику на контрольной решать.

Все проблемы трудных детей, несчастливых подростков, переходного возраста и их психологических травм – это, по сути, все другие проблемы, открою секрет я вам. Для облегчения своей жизни мир придумал это все сам. С детства детей мы ломаем, оставляя каждого калекой внутри, их заставляем делать то, что нужно другим, а не им. Кто-то хочет рисовать, но ему нужно, по нашему мнению, переводчиком стать. Или кто-то хочет стать боксером, пловцом, но мы их ломаем, делая их мечты только лишь сном. По мнению взрослых, они знают точно, как нужно и как суждено, и плевать им на то, кому-то что там дано.

Будешь юристом.

Будешь программистом.

Или каким-то Богом забытым магистром.

И мы детей с самого детства ломаем, оставляя осколки внутри мечты... А изнутри у них потом что-то давит, прорастает и пытается выйти на свет, смотри, оно уже не родится живым, только мертвым. Родится потом умертвленным, мечтой уже не живой. Она не понимает, что это так давит, и злится от этого на себя и других, не понимая: «За что?»

А родители не понимают, что с ней, считая, что: «Это просто переходный возраст такой», – отмахиваются от нее. Все очень легко, все проблемы назвать переходным возрастом или обозвать трудным ребенком. И люди вокруг не понимают, что это, и все вместе считают, что это нужно давить и душить, и потом сразу забыть, чтобы родилось мертвым оно, «мечтой недоношенной и неживой»

…выкидыш, не мучайся, прошу, не дыши.

Ей не хочется ходить на курсы и решать уравнения и учить четвертый язык. Внутри – ростки бунта, сопротивления не дают этому быть. Она выпивает и курит с новыми друзьями, убивая время за гаражами. Так она доломает себя и заглушит то, что рвется наружу все меньше с годами.

Она сама доломает то, что не доломали все мы.

И вот ей пятнадцать, она снова в комнате на разложенном синем диване, он ее лишит девственности, они расстанутся, и будет теперь разбито и сердце. А все от того, что не было пристроено сердце, захлопнется дверца.

А сердце носилось и искало ответ, где же ответ: «Почему я есть, но как бы и нет?»

И общество давит, объясняя, что ей нужно делать, и что нужно есть, и куда и как правильно на рабочее место ей будет нужно сесть. И мама ей тоже это объясняет, а в ребенке просто что-то бунтует и не желает становиться таким. Она чувствует: «Все должно быть другим». И у нее поэтому чувство, что ее не понимают, но она его глушит, ломает, смиренно меняет себя для других.

Кого-то легко мы ломаем, и он быстро смиренно становится таким, как всем надо, а кто-то упирается, ломается не спеша, и он бунтует, упираясь и не сдаваясь, но мы отмахнемся и скажем «переходный возраст», «проблемный ребенок», «пьяница» и «хулиган», у каждого разная воля, воля своя, но сломается надломленное само все внутри там.

Главное ветку надломить и сломать. Изуродованное не может жить, само отомрет и засохнет от времени, правда же, мам?

И весь переходный возраст трудных подростков – это просто то, что мы не доломали внутри.

Спустя несколько лет в той же комнате слышно:

…«Слава Богу, кончился переходный возраст!», «Наконец-то перебесилась», «Молодец, успокоилась и взялась за голову», «Умничка, мы всегда знали, что у тебя все получится». Похороны души, на столе стоит торт. А вы как думаете, на ваших поминках будет праздничный торт?

И вот она сейчас в той же комнате, поступившая в вуз, все ее хвалят, она сломлена внутри до конца, убила все там, но каждый, кто ее за это тут хвалит, считает: «В ней появился тот самый стержень, что она смогла побороть себя и справиться, задушить все, что было внутри и поступить так, как, по их мнению, надо, как уже поступали они».

Но только кому это надо? Это не стержень, а кол, вбитый сквозь тело с согласия всех их.

Ей двадцать два, она закончила вуз и стала юристом. В комнате появился диплом. Ей все объяснили, что нужно жениться «на вон том», не плохом. И все с ним как бы нормально: и не урод, работает и не пьет.

Три года брака, она делает ему минет в той же комнате не потому, что его хочет, не потому, что возбуждена и не контролирует себя, не потому, что сгорает от страсти. А потому что «ему будет приятно».

Она ложится с ним в постель потому, что так надо или потому, что «давно у него этого не было, ходит, бедненький, злой», и ей его жалко. ЧТО? Вы только представьте все это с другой стороны, с вами ложатся в постель не потому, что вы сексуальны, не потому, что в вас влюблены, не потому, что вас хотят до безумия и сгорают от страсти, а просто потому, что «вам будет приятно». Вот так просто, вас жалко, вы – жалкий, и вам она хочет сделать приятно, чтобы вы не грустили.

Но вот ей уже и тридцать, у нее родился ребенок, и она его приносит в ту же комнату, где когда-то маленькая жила сама, а до нее – ее мама.

Она в ней ее нянчит, кормит грудью и нечаянно натыкается и смотрит балет.

И будто сквозь поколения вспоминает тогда забытый еще в детстве разговор и вспоминает балетную пачку: «Почему же я тогда ответила ”Нет”?» И будто снова колит пальцы от иголок, которыми она ее шила, и тут она понимает, как в ее жизни все стало фальшиво.

Она ненавидит свою же жизнь и работу, она злится, что так все сложилось.

И в той же комнате, клетке, спустя каких-то пять лет.

Она проходит злая в халате в прихожей, мимо отрытой комнатной дверки…

…ее дочка прыгает вверх, раз за разом…

Она остановилась, видя все это.

– Что ты делаешь?

– Пытаюсь взлететь!

– Перестань, люди не летают…

И сама уже сломанная внутри, она ломает ей крылья, ее сбивая с пути.

В клетке птицей без крыльев сиди.

А птица будет просить неба, но ей объяснят родители и все люди вокруг, что летать и не надо, и что красота неба – лишь белая вата. И в жизни у тебя совсем другая задача. Внутри все еще она умеет летать, но заглушит и сломает все до конца она же сама.

Птица без крыльев в клетке одна.

Посмотри ты на небо и снова. «Чувствуешь, правда?» Попросит душа. Что ты чувствуешь?

Искалеченная птица, та, что ненадолго без неба жива.

Жаль… все, уже умерла.

 

Подвал.

Я, может быть, неполноценен для вас, может быть, не такой, как всем это надо, не такой как…

Я не такой, как хотели мои родители – они хотели для меня простой жизни от рождения для гроба. И чтобы вся жизнь была пропитана стабильностью и запахом комфорта, без запаха пота. И я не такой, как хотели бы видеть меня все. Я, к сожалению, вышел не такой.

А все потому, что я был сам предоставлен себе, и спасибо за это.

Да, меня не уберегли родители от многих проступков и потерь, да, не уберегли от многих катастроф жизни. Да, моя жизнь была часто больше похожа на эксперимент под названием «Выжить».

Но, с другой стороны, я стал тем, кем хотел, и не жалею об этом.

Наверно, нужен баланс…

Да, в жизни были такие моменты, что до сих пор засыпаю я рядом с ножом и есть определенные со здоровьем проблемы, но в итоге я рад, что живу вот так, честно перед самим собой, я делал и чудесные, прекрасные вещи.

И когда я умру, я не хочу отпеваний грехов, не хочу и их отпущения.

Это – моя была жизнь и мои огрехи, и только мне за них отвечать. И только перед теми людьми просить извинения.

Я помню всю свою жизнь, это было интересное приключение на край разума света.

И я помню все это…

Я в мире есть, спасибо за это.

Скоро кончится май, и наступит жаркое лето.