XII. Смерть под кровом мхов .

 

— Беттон, — сказала она, когда тот спустился на землю, — смотрите— бочонок! — Она указывала на поросший мхом предмет, затиснутый между двумя стволами, и который менее зоркий глаз мог бы принять за мшистую глыбу камня.

 

— Брось сейчас! — воскликнул Беттон, вскакивая, как ужаленный.

 

— И точно, пустой бочонок, — согласился Беттон, отирая пот со лба. — Какой-нибудь корабль брал воду и позабыл его здесь. Пригодится заместо стула за обедом.

Он сел на бочонок и раздал бананы детям. Бочонок казался таким заброшенным, что он счел его пустым на веру. Как бы то ни было, сидеть на нем было очень удобно, так как он врос в землю и держался неподвижно.

— Если один корабль заходил, может зайти и другой, — пробормотал он, уплетая банан.

— А папин корабль придет? — спросил Дик.

— Наверно, придет! А теперь, ступайте играть с цветами и дайте мне выкурить трубку, а потом заберемся на гору и посмотрим вокруг.

Дети весело погрузились в чащу. Когда он кончил курить и кликнул их, Эммелина прибежала с большим букетом в руке. У Дика не было цветов; он нес в руках что-то зеленоватое, похожее на круглый камень.

— Смотри, Падди, какая смешная штука! — крикнул он. В пей дырки!

— Брось сейчас! — воскликнул Беттон, вскакивая, как, ужаленный с бочонка, — Где ты это нашел? Давай сюда.

Он нехотя взял в руки то, что оказалось обросшим мхами черепом, с большой зазубриной на затылке, очевидно, сделанной топором или иным острым орудием. И Беттон размахнулся и зашвырнул его как можно дальше в чащу.

— Что это такое, Падди? — опроси л Дик, удивленный и слегка испуганный тоном старика.

— Ничего хорошего! — отвечал тот.

— Там было еще два таких же, — проворчал Дик, — я тоже хотел их забрать.

— Нечего тебе с ними возиться. О-ха-хо-х! Темные тут творились дела во время о́но.

С этими словами он повел их вверх по холму, продолжая бормотать себе что-то под нос. Чем выше они поднимались, тем реже становилась чаща, и тем меньше в ней попадалось кокосовых пальм. Кокосовые пальмы любят море, и все они клонились макушками в сторону лагуны, как бы тоскуя по ней.

Они прошли зарослью тростника, футов в двадцать вышины, потом поднялись по зеленому открытому склону вплоть до большой скалы, занимавшей самое высокое место острова. Подняться на скалу оказалось не трудно. Верхняя часть ее была совершенно плоской и размером с обыкновенный обеденный стол. С нее открывался вид на весь остров и на море.

Если глянуть со скалы вниз, глаз прежде всего пробегал по трепещущим древесным макушкам до лагуны; затем за лагуной к рифам, затем за рифами к бесконечной шири Тихого океана. Рифы охватывали кольцом весь остров, то придвигаясь, то отдаляясь от него; песнь прибоя долетала тихая, как шёпот; но — странное дело! — в то время как на берегу рокот прибоя был непрерывным, с вышки можно было разобрать отдельные удары валов, разбивавшихся на коралловых утесах.

Вы, конечно, видели, как ветер рябит зеленое хлебное поле; точно так же, стоя на верху склона, можно было видеть легкий бег ветра по освещенным солнцем макушкам. Вся эта картина широкого моря, голубой лагуны, вспененных рифов и кивающей листвы была так весела и радостна, что человеку чудилось, будто он застиг невзначай какое-либо таинственное, особенное торжественное празднество Природы.

Время от времени над деревьями вспыхивали как бы цветистые ракеты. То были стаи птиц всевозможных оттенков, — синих, краевых, сизых, ясноглазых, но безгласных. Над далекими рифами изредка поднимались чайки, как небольшие клубы дыма.

Местами мелкая, местами глубокая лагуна являла все оттенки темной синевы п светлой лазури. Наиболее светлыми были самые широкие и мелководные места, в которых кое-где просвечивали даже разветвления коралла, почти достигавшие поверхности. В самом широком своем месте остров достигал трех миль в поперечнике. Нигде не было видно признака жилья, не виднелось ни единого паруса на всей беспредельной глади океана.

Странно находиться в таком месте. Странно чувствовать себя среди трав, цветов, деревьев и всех щедрот Природы, ощущать веяние ветерка, покуривать трубку и сознавать, что находишься в необитаемом, неизвестном месте, — месте, куда не доходят никакие вести, кроме тех, которые приносятся чайками или ветром…

В этой пустыне букашка была столь же тщательно расписана и цветок столь же заботливо взращен, как если бы тут же стояли все народы цивилизованного мира для критики и восхваления.

Пожалуй, что нигде во всей вселенной не могло более остро чувствоваться великолепное равнодушие Природы к делам человека.

Но в голову старого матроса не приходило таких мыслей. Глаза его приковались к крошечному пятнышку на юго-востоке, — вероятно, другому такому же островку. За этим исключением, весь водный мир был пуст и безмятежен.

Эммелина не последовала за ними на вышку. Ее привлекли крупные красные ягоды на кустах ариты, казалось, выставивших их нарочно, чтобы показать солнцу, какие яды умеет изготовлять Природа. Она сорвала две большие ветки и подошла с ними к подножию скалы.

— Брось эти ягоды! — воскликнул Беттон, заметив ее — Не клади их в рот: это «беспросыпные» ягоды.

Он кубарем скатился со скалы, выбросил ядовитые ягоды и велел Эммелине открыть рот. В нем, однако, ничего не оказалось, кроме языка, изогнутого и розового, как лепесток розы. Тогда он в свой черед помог Лику спуститься и повел их обратно к берегу.

 

XIII. Лазоревые картинки.

 

— Не хочу надевать рваные штаны! Не хочу!

Дик носился голышом по песку, а Беттон его преследовал с парой штанишек в руке. С точно, таким же успехом мог бы краб гоняться за антилопой.

Вот уже две педели, что они жили на острове, и Дик открыл величайшую радость жизни, — быть голым. Быть голым и плескаться в мелкой воде лагуны, быть голым и сушиться на солнце. Освободиться от рабства одежды, отшвырнуть от себя цивилизацию в виде панталон, куртки, сапог и шляпы, и слиться воедино с ветром, солнцем и морем!

Первым приказанием Беттона поутру было: «Раздевайтесь, и марш в воду!»

Дик вначале упирался, а Эммелина (которая редко плакала) стояла в рубашонке, всхлипывая. Но Беттон был неумолим. Трудно было загнать их в воду, ко потом оказалось еще труднее выгнать их из воды.

Эммелина сидела на песке, нагая, как утренняя звезда, просыхая на солнышке после утреннего купанья и следя за эволюциями Дика на берегу.

Лагуна имела для детей больше притягательной силы, чем земля. Леса, где можно сбивать бананы палкой с дерева; пески, по которым бегают настолько ручные ящерицы, что можно изловить их за хвост; высокий холм с которого можно было, по выражению Падди, заглянуть «за задворки вселенной» — все это было очень хорошо в своем роде, по ничто в сравнении с лагуной.

В то время, как Падди ловил рыбу, можно было наблюдать множество интересного под водой, — там, внизу, где расходились коралловые ветви. Крабы-отшельники, выселявшие труборогов и гулявшие с их раковиной на спине; морские анемоны, ростом с большую розу, цветы которой закрывались с раздражением, чуть только прикоснуться к ним крючком удочки;

чудовищные моллюски, которые прохаживались на щупальцах, разгоняя крабов и труборогов. Эти были настоящими царями песчаного дна, но прикоснись к одному из них привязанный к бечевке камешком — и он мгновенно распластается на дне, прикидываясь мертвым. Немало человеческой природы таилось на дне лагуны: здесь была и своя комедия и своя трагедия.

У малейшего прудка с каменистым дном имеются свои чудеса. Вы можете себе представить, какой мир чудес скрывался в этом огромном пруде в девять миль в окружности, и от одной трети до полумили ширины; где теснилась тропическая жизнь и стаи расписных рыб; где под лодкой огнем и тенью пролетал сверкающий альбикор; где отражение шлюпки так же ясно виднелось на дне, как если бы вода была прозрачным воздухом; где море, укрощенное рифами, лепетало, как дитя.

Ленивый Беттон никогда не делал больших прогулок по лагуне. Наловив рыбы, он доставлял се на берег, разводил на песке костер с помощью огнива и хвороста и пек на нем рыбу, плоды хлебного дерева и коренья таро, в то время как дети одновременно помогали и мешали ему. Палатку они укрепили на опушке рощи, расширив ее с помощью паруса шлюпки.

Среди всех этих занятий, чудес и удовольствий дети не замечали, как летит время. О Лестрандже они спрашивали все реже и реже; затеи и вовсе перестали спрашивать. Дети скоро забывают…

 

XIV. Поэзия науки.

 

Чтобы не замечать времени, надо жить на открытом воздухе, в теплом климате, и носить как можно меньше одежды. Надо добавить — и готовить себе пищу. Мало-помалу, Природа начнет делать для вас то же, что делает для дикаря. Вы сознаете, что можно быть счастливым без книг и газет, писем и счетов. Вы поймете, какую важную роль в Природе играет сои.

После месяца житья на острове можно было наблюдать такую картину. Одну минуту Дик был полон жизни, помогал Беттону рыть коренья или еще что-нибудь, в следующую минуту он уже спал крепким сном, свернувшись калачиком, как собака. Также и Эммелина. Внезапный сон и такое же внезапное пробуждение в мире чистого воздуха и ослепительного света, с радостью красок вокруг. Подлинно Природа настежь распахнула свои двери этим детям.

Она как будто сказала: «Дай-ка, водворю я обратно эти бутоны цивилизации в свой питомник, и посмотрю, чем это кончится».

По примеру Эммелины, притащившей с Нортумберлэнда свою драгоценную коробку, Дик не расставался с полотняным мешочком, в котором что-то звякало, если встряхнуть его. Это были шарики. Маленькие зеленые шарики и побольше — пестрые; стеклянные шарики с великолепными цветными серединками, и, в довершение всего, один большой старый шарик, — настоящий дедушка, который был слишком велик, чтобы играть с ним, по которому зато можно было бы поклоняться, как кумиру.

Шарики служили Дику немалым утешением во время плавания. Он каждый день высыпал их на свою койку и любовался ими вместе с Эммелиной

Раз как-то Беттон, заметив, что дети стоят на коленках друг против друга, подошел посмотреть, что они делают, и вскоре заинтересовался их игрой. После этого сплошь и рядом можно было видеть старого матроса стоящим на коленях. Зажмурив один глаз, он приставлял ноготь мозолистого пальца к шарику, прицеливаясь, а Дик и Эммелина следили за тем, чтобы он не «жульничал», пронзительно покрикивая: «Бей его, Падди, бей его!» Он входил в дух каждой игры с детским удовольствием. Изредка Эммелина снисходила открыть драгоценный ящик и задавала званый чай, при чем Беттон, по очереди, бывал то гостем, то председателем собрания.

— По вкусу ли вам чай, сударыня? — бывало, спрашивает он; а Эммелина, делая вид, что потягивает из чашечки, неизменно отвечала: «Еще кусочек сахара, пожалуйста, мистер Беттон», на что следовал обычный комплимент: «Берите дюжину на доброе здоровье, и выкушайте еще чашечку».

После этого Эммелина перемывала чашки в воображаемой воде, складывала их обратно в коробку, и все, распрощавшись со светскими манерами, снова становились самими собой.

— Видал ты когда-нибудь свое имя, Падди? — спросил в одно прекрасное утро Дик.

— Свое что?

— Свое имя…

— Не задавай ты мне вопросов, — отвечал тот. — С какого чёрта могу я увидеть свое имя?

— Подожди, увидишь, — сказал Дик.

Он сбегал за хворостиной, и минуту спустя на белой поверхности песка торжественно выступили буквы.

 

— Ну, и молодец же ты мальчик, — с восхищением воскликнул Беттон. — Так вот оно, мое имя! А какие же в нем буквы?

Дик перечислил их.

— Я тебя тоже научу писать твое имя, Падди, — сказал он. — Хочешь, Падди? Хочешь писать свое имя?

— Нет, — возразил тот, который только и хотел, что в покое курить свою трубку, — на что мне оно?

Но от Дика не так-то легко было отделаться, и злополучному Беттону пришлось волей-неволей учиться грамоте. Через несколько дней он с грехом пополам научился изображать нечто в роде произведения Дика, при чем Дик и Эммелина наблюдали за ним с обеих сторон, замирая от страха, как бы он не ошибся.

— Так, что ли? — спрашивался грамотей, отирая пот со лба — Да поскорей же! сил моих нет!

— Так, так, хорошо!.. Ой-ой, криво пошел — нет, теперь ладно! Ура!

— Ура! — отзывался ученик, махая старой шляпой. — Ура! — откликались пальмовые рощи. А" далекий хохот чаек также звучал похвалой и поощрением.

Нет большего удовольствия для детей, чем учить старших. Это почувствовала и Эммелина. В один прекрасный день она робко взяла на себя роль профессора географии, первоначально всунув ручонку в мозолистую руку старого друга.

— Знаете что, Беттон. а я ведь знаю географию.

— А это что за штука? — спросил Беттон.

На миг она опешила.

— Это… где разные места, — пояснила она, наконец, — Хотите учиться географии, Беттон?

— Не очень-то я охоч до учения — поспешно заявил тот — В голове шумит от книжной науки.

— Падди. — начал, в свою очередь, Дик, — посмотри-ка сюда.

— На песке появилась следующая фигура:

— Это слон, — добавил он неуверенным тоном. Беттон издал неопределенное мычание. Дик с печалью стер своего слона, а Эммелина повесила нос. Вдруг она оживилась: лицо ее осветилось свойственной ей ангельской улыбкой.

— Дик, — сказала она, — нарисуй Генриха Восьмого.

Дик также повеселел. Он сгладил песок и начертал на нем следующую фигуру:

 

— Это еще не Генрих Восьмой. — пояснил он. — но сделается им в одну минуту. Меня папочка научил его рисовать: он ничего не стоит, пока не наденет шляпы.

— Надень ему шляпу! Надень ему шляпу! — умоляла Эммелина. переводя глаза с рисунка на лицо Бетона, в ожидании восторженной улыбки, когда старик увидит знаменитого короля во всем его величин.

Тут Дик единым взмахом палки увенчал Генриха шляпой.

Но, несмотря на поразительное сходство, Беттон остался невозмутимым. Дети были смутно разочарованы, хотя и видели, что портрет удался на славу. Какому художнику не приходилось испытывать то же самое перед неодобрительным молчанием критика?

Мало-помалу. Беттон привык к урокам, и— как знать? — быть-может, столь сомнительные познания детей стоили истинной науки здесь, в поэтичной рамке пальм, моря и неба.

Дни росли в недели, и недели в месяцы, а корабля все не было; но Беттон мало этим смущался, тогда как его питомцам слишком весело жилось, чтобы ломать себе голову над кораблями.

Как снег на голову! налетел на них сезон дождей. Не думайте, однако, чтобы здешние дождливые дни были похожи на европейские. Проливные дожди чередовались с ярким солнцем, радугами и опьяняющим ароматом всевозможных растений.

После дождей старый матрос объявил, что к следующему дождливому сезону построит из бамбука дом: «что-нибудь в роде этого», — и начертил на песке следующее сооружение:

 

 

Набросав таким образом план здания, он прислонился к стволу пальмы и зажег трубку. Но не в добрый час он упомянул о доме при Дике.

Мальчику не было ни малейшей охоты жить просто на земле; совсем другое дело видеть, как строят дом и помогать его строить. В нем проснулась предприимчивость. составляющая одну из сторон многогранной американской натуры.

— Как же ты помешаешь им разъехаться? — спрашивал он.

— Кому разъехаться?

— Да жердям же, если ничем их не скрепишь?

— Надо вбить накрест гвоздь, а поверх связать веревкой.

— А есть у тебя гвозди?

— Нет, — сказал Беттон. — И не задавай мне вопросов: я хочу курить трубку.

Но не так-то легко было отделаться от Дика. День-деньской только и было слышно, что: «Падди, когда же ты начнешь строить дом?» или: «Падди, я придумал, как обойтись без гвоздей».

Кончилось тем, что Беттон с горя приступил к постройке.

Он начал с того, что нарезал кучу жердей в бамбуковой роще. — потом забастовал на три дня. Но неутомимый Дик приставал к нему, как слепень. Во что бы то ни стало, он хотел строить дом.

А Беттон не хотел. Он хотел отдыхать. Еще куда ни шло ловить рыбу или лазать по деревьям, но стройка дома — скучная работа.

Он заявил, что у него нет гвоздей. В ответ Дик показал ему, как скрепить жерди вместе с помощью зарубок.

— Да и сметливый же ты парнишка! — с восхищением воскликнул тот, когда мальчик объяснил ему свою систему.

— Идем же, когда так, давай их скреплять.

Беттон поставил ему на вид, что не имеет веревки. Тогда Дик указал ему на коричневую одежду, которой Природа одевает стволы пальм, и которая, будучи нарезанной полосками, может сойти за веревки. Пришлось несчастному уступить.

После двухнедельных трудов на опушке рощи появилось нечто вроде вигвама.

Во время отлива на рифах оставались глубокие лужи, в которых задерживалась рыба. Падди объявил, что будь у него багор, он мог бы багрить рыбу, как это делали при нем туземцы на Таити,

Дик осведомился о виде такового багра и на другой день поднес ему длинную бамбуковую трость, заостренную в конце наподобие гусиного пера.

— Что толку в таком багре? — объявил Бетгон. — Воткнешь его в рыбу, а она тут же и улизнет: ведь ловятся-то они на зазубрину!

Назавтра неутомимый малыш уже переделал багор: он обстругал конец с одной стороны и вырезал на нем порядочную зазубрину, на которую в тот же вечер удалось поймать одну из рыб, задержавшихся в прудках.

— Здесь нет картофеля, — однажды заметил Дик, после второго дождливого сезона.

— Мы его давным-давно поели без остатка, — возразил Падди.

— А как растет картофель?

— Как? да очень просто, из земли — как же ему еще расти?

Он объяснил мальчику, как сажают картофель, разрезав его на части таким образом, чтобы в каждом куске имелось по глазку.

— А потом, — добавил Беттон, — попросту тычешь эти куски в землю; глазки растут, полезут из них зеленые ростки, а когда раскопаешь куст месяцев шесть спустя, найдешь там целую уйму картошки, — иные картофелины с голову ростом, другие совсем мелкота. Как бы сказать, дети в семье — одни большие, другие маленькие. Стоит только взять вилы и выворотить их из земли единым взмахом. Сколько раз копал так картошку в доброе старое время!

— А отчего мы так не посадили картофеля?

— А где бы мы взяли лопату?

— Лопату смастерить не хитрое дело, — возразил Дик — Я как-то раз сделал дома лопатку из старой доски, папочка мне помогал.

— Ну, марш теперь, и делай себе лопату, — подхватил Беттон. — Будете с Эммелиной копаться в песке.

Эммелина сидела неподалеку, сплетая яркие цветы со стеблем лианы. Жизнь на воздухе значительно изменила ее. Она загорела, как цыганка, и покрылась веснушками, и хотя мало выросла, но пополнела вдвое против прежнего. Глаза ее утратили прежний мечтательный взгляд, которым она как бы созерцала будущее и бесконечность.

Дик также сильно возмужал и казался двенадцатилетним. Нельзя сказать, чтобы это был красивый мальчик, но здоровый и веселый, с заразительным смехом и смелым, почти дерзким выражением лица.

В последнее время старика начинал тревожить вопрос об одежде детей. Правда, что климат сам по себе стоил полного комплекта платья. Чувствовалось даже гораздо привольнее без всего. Вечное лето, временами проливной дождь, кое-когда гроза, — вот климат острова. Все же, не годилось «детишкам» ходить совсем нагишом.

Он оторвал кусок от полосатой фланели и сделал Эммелине юбку. Потешно было смотреть, как он сидит на песке, поставив перед собой Эммелину, и примеряет ей юбку, с набитым булавками ртом и футляром с ножницами, иголками и нитками под рукой.

— Сверни-ка легонько налево, — приговаривал он, — тише же! ах, да куда же девались теперь ножницы? Дик, подержи-ка пока нитку. — Ну, и хлопот же мне с вами! Ну, что, удобнее теперь? Подними ногу, дай посмотреть, доходит ли до колен. — А теперь ступай на все четыре стороны, пока я буду шить.

Получилось нечто среднее между юбкой и парусом, что было очень удобно, так как Падди сделал два ряда петель, на которые можно было подбирать юбку, когда захочется шлепать по воде.

XV. Бочонок дьявола.

 

Около недели спустя Дик опрометью примчался с вышки с криком:

— Падди, Падди, корабль!

Немного потребовалось Падди времени, чтобы очутиться на верхушке холма. И точно, это был корабль, — широкоскулый и тупоносый, издали провозглашавший о своем ремесле. Падди Беттон скорее бы сунулся на корабль самого Люцифера, чем на тихоокеанского китолова. Он слишком хорошо знал их, чтобы рискнуть иметь с ними дело.

Живо он запрятал детей под большую индейскую смоковницу, запретив дышать и двигаться до его возвращения, так как судно это — «корабль самого дьявола», и если матросы поймают их, они живьем сдерут с них шкуру.

После этого он, что было духу, поспешил на взморье, выбрал все добро из вигвама и сложил его в шлюпку. Он уничтожил бы и самый дом, когда бы только мог, но было некогда. Потом отвел шлюпку ярдов на сто вдоль но левой стороне лагуны и поставил сс к берегу, под свисающими сучьями большого дерева. Потом возвратился пешком через кокосовую рощу и, притаившись за деревом, заглянул, что там происходит.

Ветер дул прямо в проливчик между рифами, и старый китолов вошел в лагуну со спокойной уверенностью завсегдатая, обрыскавшего все закоулки Тихого океана.

Якорь упал с громким всплеском, по Беттон не стал дожидаться, пока спустят лодку, и поспешил обратно к своим питомцам, с которыми и провел всю ночь в лесу.

Поутру китолов убрался во-свояси, оставив в память своего посещения перерытый песок, пустую бутылку, половину старой газеты и разоренный вигвам.

Старый матрос от души проклинал судно, появление которого внесло новый труд в его ленивую жизнь. Каждый день в полдень приходилось подниматься на вышку и выглядывать китоловов. Китоловы смущали его мирный сон, хотя сомневаюсь, чтобы он мог теперь соблазниться даже пароходом королевской службы. Ему и без них было хорошо. После стольких лет тяжелой матросской лямки, жизнь на острове казалась ему раем. Запаса табаку хватит на неопределенное время, отвести душу можно с детьми, еды вдоволь… Не хватало только трактира.

Впрочем, как вы скоро увидите, дух хмельного веселья внезапно заметил эту оплошность Природы и поторопился ее исправить.

Наиболее прискорбным последствием пребывания китолова было не разорение «дома», а исчезновение Эммелининой коробочки. Все поиски оказались тщетными. Быть может, Беттон впопыхах позабыл о ней, и кто-нибудь из матросов подобрал ее — так или иначе, она исчезла, и Эммелина грустила о ней целую неделю.

Она питала большое пристрастие к ярко окрашенным предметам, в особенности к цветам, и то и дело сплетала венки себе или другим на голову. В этом сказывался женский инстинкт, так как Дик никогда не плел цветочных гирлянд.

Раз как-то утром, она сидела рядом со старым матросом, нанизывая ракушки, когда из рощи прибежал Дик, очевидно, что-то разыскивая. Вскоре он нашел то. что искал, — большую раковину, и побежал с нею обратно в лес.

Кстати сказать, одеждой Дику служил кусок оболочки кокосового дерева, обернутый вокруг бедер в виде шотландской юбочки. Почему он носил этот наряд, трудно сказать, так как сплошь и рядом бегал совершенно безо всего.

— Я что-то нашел, Падди! — крикнул он, исчезая в чаще.

— Что ты нашел? — пропищала Эммелина с любопытством.

— Что-то смешное — донеслось из-за деревьев…

Вскоре он возвратился, на этот раз уже не бегом, но осторожно неся в обеих руках раковину, как если бы в ней было что-то драгоценное.

— Падди, я перевернул старый бочонок, и вдруг в нем затычка. И я вынул ее, и в бочонке полно чем-то, — смешно так пахнет! Я принес тебе показать.

Раковина была полна желтой жидкости. Падди понюхал, отведал, и испустил громкое ура.

— Ром, провались я на этом месте!

— Что это такое, Падди? — спросила Эммелина.

— Где ты, говоришь, достал его? В старом бочонке?.. Что ты там болтал? — спрашивал Беттон в каком-то ошеломлении.

— Да. Я вытащил затычку…

— Засунул ты ее обратно?

— Да, да.

— О, слава Всевышнему! А я-то, знай себе, сижу без конца на старом пустом бочонке, язык до пят болтается от жажды, а он-то все время полон рому!

Эммелина хохотала.

Беттон вскарабкался на ноги, и все вместе отправились к роднику. Бочонок лежал дырой кверху, как его повернул неугомонный Дик. Он так оброс зеленью, так был похож на старый пень, что хотя китоловы тут же брали воду из ручья, они так и не заметили его.

Беттон постучал по нем раковиной: он был почти полон. Кто оставил его здесь и почему? — сказать было некому. Про то знали, быть может, заплесневелые черепа, когда бы только они могли говорить.

— Скатим его к берегу, — сказал Падди после того, как вторично приложился к нему.

Он дал Дику попробовать. Мальчик выплюнул, скорчил гримасу, затем они принялись вдвоем катить бочонок вниз по склону, в то время как Эммелина бежала впереди, увенчанная цветами.

XVI. Охота на крыс.

 

В полдень сели обедать. Падди умел печь рыбу, как это делают островитяне, завернув се в листья и положив в яму, нагретую раскаленными угольями. Ели рыбу, печеные коренья таро и зеленые кокосовые орехи; а после обеда Беттон наполнил большую раковину ромом и запалил трубку.

Ром был хорошего качества и стал еще лучше от времени. В сравнении с зельем, которое он пивал в трактирах, это был сущий нектар.

Он так сиял, что заразил детей своей веселостью. Обыкновенно он становился сонливым после обеда, сегодня же рассказывал им басни о море и пел матросские песни. Дети подтягивали, с деревьев заглядывали на них ясноглазые птицы, а ветер относил отголоски припева через лагуну, туда, где с криком кружили чайки и валы разбивались на камнях.

Вечером Беттона опять потянуло к веселящей влаге. Не желая, чтобы дети видели его в таком виде, он откатил бочонок по ту сторону кокосовой рощи, к воде, а когда они уснули, перекочевал туда с несколькими кокосовыми орехами и раковиной. Всю ночь Эммелина, просыпаясь, слышала отрывки песен, доносившихся сквозь залитую луной рощу на крыльях ветерка, ‘

На следующее утро певец проснулся около бочонка. Хотя он и не испытывал ни головной боли, ни иного недомогания, однако заставил Дика готовить обед вместо себя; сам же лежал в тени, подложив куртку под голову, покуривал трубку и болтал о старых временах, не то сам с собой, не то с своими компаньонами.

Вечером снова был одинокий концерт, и так продолжалось неделю. Потом он начал терять сон и аппетит; наконец как-то раз, утром, Дик застал его сидящим на песке с очень странным видом.

— В чем дело, Падди? — и мальчик подбежал к нему вместе с Эммелиной.

Беттон уставился на песок и поднял руку, как бы готовясь поймать муху. Вдруг он цапнул песок, затем открыл руку посмотреть, что такое поймал.

— Что там у тебя, Падди?

— Лепракон, — ответил Беттон — Весь одет в зеленое — ох-ох-ох! ведь, я это только так, шутки ради.

В болезни, которой он страдал, имеется та особенность, что хотя больной явственно видит крыс или змей, или еще там что-нибудь и на миг верит в их реальность, но почти немедленно сознает, что был под влиянием заблуждения.

Дети засмеялись, и Беттон вторил им каким-то глупым смехом.

— Это я в игру такую играю, никакого Лепракона вовсе не было. А просто, как выпью рому, мне и приходят в голову такие игры. Ох, пропала моя головушка, из песка поползли красные крысы.

Он бросился на четвереньки и заспешил к роще, растерянно оглядываясь через плечо. Он бросился бы бегом, но не смел вскочить на ноги.

Дети смеялись и плясали вокруг него.

— Смотри, крысы, Падди, крысы! — вскрикивал Дик.

— Они впереди меня! — воскликнул несчастный, ловя за хвост воображаемого грызуна, — Будь они прокляты!.. вот и нет! исчезли. Да что это я, правда, дурака ломаю!

— Еще, Падди, — просил Дик, — не бросай игру! Смотри — вот там еще крысы гонятся за тобой!

— Отстань ты, слышь-ка! — отрезал Падди, усаживаясь на песке и отирая лоб. — Они ушли теперь.

Дети были разочарованы, но им недолго пришлось дожидаться новой игры. Из лагуны выкарабкалось на берег что-то в роде ободранной лошади. На этот раз Беттон не стал спасаться ползком. Он вскочил на ноги и пустился бежать.

— За мной лошадь гонится, Дик, ударь ее, Дик, Дик, отгони ее!

— Ура! ура! — кричал Дик, гоняясь на злополучным Падди, который описывал большой круг, завернув широкое красное лицо на плечо — Вперед, Падди, живее!

— Отвяжись ты от меня, скотина! — вопил Падди. — Пресвятая Матерь Божия! Попробуй только, подойди ко мне, я так тебя хвачу ногой!.. Эммелина! вступи между нами!

Он споткнулся и растянулся на песке, а неутомимый Дик подстегивал его прутиком, чтобы заставить продолжать скачку.

— Теперь полегче стало, только уж очень я уморился, — сказал Беттон, сидя на песке. — Только если еще будут за мной гоняться, прыгну я в море, — и все тут. Дик, дай мне руку.

Взяв Дика под руку, он прошел в тень и бросился на землю, приказав детям дать ему поспать. Они поняли, что игра кончена, и оставили его в покое.

Проспал он шесть часов кряду. Это был первый настоящий сон за целую неделю. Когда он проснулся, то чувствовал себя здоровым, но потрясенным, с дрожащими руками и ногами.