Дейтонские соглашения 1995 года

 

Те города и земли, которые в ходе войны уже были заняты сербами, им пришлось в 1995 году оставить.

В те дни многие сербы, потерявшие в боях своих друзей, срывали с себя ордена. Они не понимали политиков и не составляли текстов предательских договоров и соглашений. Да и вряд ли кто и сейчас понимает, о чем договаривались за их спинами генералы. Какие прописаны были условия и соглашения, кто кого спасал или предавал, кто за кого пошел на жертву или кто кого от этой жертвы избавил. Понятно было только одно — земли, за которые воевали и погибали сербы, теперь должны были отойти их врагам. Где справедливость? И вообще, есть ли такое слово — правда?

Не отчаивайся, серб, ты не знаешь, какой ценой Нато остановило бомбежки над Сербией. Может быть, твой товарищ, обезглавленный ваххабитским топором, принесен был в жертву для того, чтобы сохранить жизнь другим сербам, которые должны были, именно не могли, а должны, по задумке мировой элиты, погибнуть как нация, как народ-христоносец. Да, были отданы дейтонским шакалам завоеванные тобой Дрвар, Босанский Петровац, Гламоч, Грахово, Босанска Крупа, Санский Мост, Ключ и многие другие города. И сердце до сих пор разламывается, говоря в просторечии, и сжимает до смертельной боли кровеносные сосуды. И все-таки когда-нибудь мы узнаем правду: кто за кого принесен был в жертву, кого назвать Иудой и какова цена предательства и жизни.

А пока будем помнить слова Патриарха Павла: «Человек, стоящий над пропастью, должен опасаться ошибочного шага». Патриарх неоднократно предупреждал сербские власти об опасности исчезновения сербов, как народа и призывал политиков к отставке.

Однажды Святейший рассказал такую притчу:

«Один рыбак наловил рыбы в Желтом море и отправился на рынок ее продавать. По дороге одна рыба упала с повозки. Мимо проходил крестьянин и рыба попросила его: “Пожалуйста, брось меня в придорожную лужу, я умираю без воды!” — “О, я вернусь на десять километров назад и брошу тебя в Желтое море!” — “Спасибо тебе, но к тому времени я стану сушеной рыбой”».

Да, Сербия — это дом, по словам Патриарха, который построили на дороге, по которой беспрестанно идут завоеватели то с востока, то с запада.

И еще говорил Патриарх Павел, наставляя свою паству и отвечая на вопрос, позволено ли воевать христианам: «Если на небе могла быть праведная война, почему не быть ей на земле?.. Тот, кто защищает свой дом, свое отечество, могилы предков и свободу, ставит на кон не одну, а, если бы мог и имел, сто жизней. Понятие Косово вросло в наши души и самое важное в нем вот что. Святой князь Лазарь с предками нашими вышел не посягать на чужую свободу, не захватывать чужую землю, а защищать свою; не обращать насильно в свою веру, а защищать православие. Но в то же время это была и защита христианской Европы. Воевать так христианам позволено и вменяется в долг...»  

На Косовом поле

 

28 июля сербы отмечают свой самый главный национальный праздник Видовдан. В 1989 году исполнилось 600 лет со дня Косовской битвы.

— На Косовом поле я нес мощи князя Лазаря...

Это откровение повергло меня в неописуемое удивление. Я долго перекручивала в голове эти слова и, кажется, понимала, в чем сила сербов.

— Я хотел поддержать Милошевича...

—??? — опять удивление.

— Миллионы сербов собрались в этот день на Косовом поле. Именно с Косова поля Милошевич шагнул на свою Гаагскую Голгофу, где его распяли те, кто распинал сербов на Косовом поле.

— Это просто солидарность?

— Да. На Косовом поле собралось около 2 миллионов сербов со всего мира. Из Ключа нас было 18 человек.

—???

— У сербов есть национальный девиз: «Само слога србина спасава». Четыре слова с буквы «С».

— Что это значит?

— В переводе на русский, наш слоган означает: «Только единство спасет сербов». На нашем флаге изображен крест, который делит пространство на четыре части и в каждой стоит буква «С».

Я заглянула в словари и узнала, что сербский крест с четырьмя зеркально отраженными «С» изображен и на флаге и на гербе Сербии, а также на гербе Республики Сербской и на флаге Сербской православной Церкви.

Это и есть единство государства и Церкви Сербии, и в этом, в моем понимании, — сила сербов.

«Только единство спасет сербов» — национальный девиз сербского народа. И неудивительно, что два миллиона сербов собралось на Видовдан на Косовом поле.

Нетленные мощи князя Лазаря в этот день на Косово поле принесли не случайно. Каждый серб мог с благоговением приложиться к дорогой святыне — мощам славного Царя Лазаря, сложившего на Косовом поле в 1389 году голову за будущее сербов и прославленного Церковью сразу же после мученической кончины.

Я долго не понимала, почему, несмотря на то, что сербы потерпели поражение на Косовом поле от турок, они с таким трепетом и неизбывной памятью о косовском сражении почитают князя Лазаря, проигравшего эту битву, и воеводу Милоша Обилича, и считают день поражения в косовском сражении своей победой!

И нашла ответ.

Есть у сербов церковное предание о князе Лазаре, вошедшее в его житие. Ночью, перед битвой на Косовом поле, князю явился Ангел Божий и спросил его, что он выберет: победу над турками и процветание Сербии, то есть царство земное, или мученическую смерть и обещание, что сербский народ до конца времен останется православным, то есть Царство Небесное. Лазарь ответил: «Земальско jе за малена царство, а небеско увек и довека».

То есть, «Земное царство — на миг, а Небесное Царство — навеки».

Царь Лазарь и лучшие сыны Сербии, сложившие головы на Косовом поле, стали искупительной жертвой за будущее своего народа. Вот почему сербы считают Косово своей колыбелью, открывшей путь сербскому народу в Небесное отечество до конца времен.

Именно русскому и сербскому менталитету, как никаким другим славянским народам, свойственно понятие «державное самосознание». Николай Сербский (Велимирович) пишет, что именно Косово сделало сербов великим народом. Косово, писал святитель, это «наша национальная Голгофа, но в то же время национальное Воскресение, духовное и нравственное».

И действительно, сербский народ, строитель задушбин, остается православным на протяжении многих столетий и, несмотря на многовековое доминирующее присутствие на Балканах осман, сохранил государственность и национальную культуру, искупленные жертвой святого Царя Лазаря.

Как схожи по сакральному смыслу и промыслу Божиему судьбы Царя сербского Лазаря и нашего последнего Царя-страстотерпца Николая Романова.

В 1903 году, когда Царская семья Николая II прибыла в Саров на прославление преподобного Серафима Саровского, навстречу Государю вышла прозорливица Паша Саровская. Именно она предсказала Императорской семье рождение долгожданного наследника, Цесаревича Алексия. «Но не на радость, а на скорбь родится этот Царственный птенчик, невинная кровь которого будет вопия´ть на небо, — поведала блаженная Государю. — Будет же это через 15 лет».

И далее блаженная огласила Николаю Романову пророчество, о котором стараются не рассуждать люди, глухие к духовному осмыслению судеб России. «Вы можете уехать в то время, — сказала святая, — и сохраните свои жизни, но Россия погибнет! Если же останетесь, то убьют тебя с семейством твоим, но русский народ сохранится!» Император Российский Государь Николай II спокойно выслушал прозорливицу и ответил: «Нет той жертвы, которую я бы не принес на благо Отечества своего и если нужна жертва, пусть этой жертвой буду я...»

«Еще один Лазарь и еще одно Косово», — сказал о Царе Николае II сербский писатель, святитель Николай Велимирович. Не случайно Сербская церковь одна из первых прославила русского Царя Николая II и его семью, ведь еще в 1930-х годах сербы, имея исторический пример Царя Лазаря, почитали их как святую, искупительную, сакральную жертву, принесенную во имя спасения России.

На Видовдан, в великий сербский праздник Ратко нес раку с мощами славного Царя Лазаря и впервые в жизни, приложился к его мощам. А через десять лет, в 1999-м году, когда он, израненный, с осложненным гнойным остеомиелитом лечился в клинике доктора Илизарова в далекой России, к нему в палату принесли чудотворную мироточивую икону Царя-мученика из московского храма святителя Николая в Пыжах, отслужили молебен, и я верю, молитвами святого русского Царя затянулись его тяжелые фронтовые раны.

 

Братская трапеза

 

Он хорошо помнил, как однажды на рассвете его боевая группа была полностью расстреляна по наводке одного старика-боснийца*, которого сербские солдаты накануне вечером досыта накормили нехитрой братской трапезой.

Всех своих боевых друзей, членов разведроты «наступательного кулака», которые не в одном бою прикрывали его, спасая от смерти, он сам лично обмыл и уложил в гробы. Затем пригласил местного батюшку и вместе с ним молился за упокой души боевых товарищей, не в бою, а по коварному предательству сложивших свои буйные головы. Именно себя считал он виновным за их смерть. А зачем тогда именно он, один из всех, остался в живых? Ведь не для того только, чтобы отправить эти гробы по своим адресам. Видел он, как во время отпевания в церкви прятался за дверями храма тот голодный пес — старик, получивший, как Иуда, кусок хлеба и чашу со стола тех, кого наутро предал смерти. И никто не узнает теперь, почему, возвратившись в свой дом со страшных тех похорон, старик вскоре поплатился за сербскую кровь. Сказано только в Евангелии, что и «пес возвращается на свою блевотину». Но Ратко хорошо помнит шипение того старика: «Мало вас положили, надо было, чтобы здесь лежали сотни тысяч...». И не дают ему покоя эти слова гадины ядовитой.

Сам-то Ратко не раз спасал от расправы своих соседей-земляков боснийцев, над которыми нависала несправедливая расправа по принципу «месть за месть». Просто прятал людей, кормильцев семей, от злого мщения. Спасал девушек из мусульманских семей от надругательств наемников.

 

 

* Боснийцами называют не просто жителей Боснии и Герцеговины, а именно сербов, принявших ислам во время турецкого порабощения этих земель. Также хорваты — это сербы, принявшие в ходе развития истории католическую веру. И православные сербы, и хорваты, и боснийцы (бошняки, босянцы) — все говорят на сербском языке.

Ведь все они жили в единой когда-то стране Югославии и не делили друг друга на врагов и друзей по одному только национальному признаку. Жалко было людей, чисто по-человечески.

И по справедливости.

У гражданской войны — страшный оскал. Кого судить? Как? За что? Сколько лет надо прожить, чтобы забыть, кто убил твою семью, испепелил твою землю? Сколько лет надо прожить, чтобы забыли тебя? Кровожадный гриф всегда дожидается своей жертвы. И если что не по его хищной глотке, он поднимет твою кость до высот смердных* и ударит о землю, пока не измельчит твои кости на удобные кусочки и пока не набьет ими свою ненасытную утробу. Хоть десять лет будет ждать, хоть двадцать... Именно через двадцать лет, когда Ратко уже пролечил в России свои боевые раны, эти стервятники, мечтающие раздробить последние косточки бедного серба, накрыли его крылатой смертельной тенью. Но Россия уже отряхнулась от 90-х и смогла защитить сербского брата. Поднялась за него вся братия офицерская и казацкая, артисты, писатели, журналисты, блогеры, батюшки и епископы и простой русский народ. Писали президенту, молились в церквях — просили, чтобы миновала напасть эта заморская серба-братушку...

Низкий поклон всем, кто вступился за Ратко отчаянно и бесстрашно, так что не посмели силы зла выдать из России увечного инвалида, получившего инфаркт в казематах «демократического» интерпола. И не случайно в наш дом пришла телеграмма из Министерства иностранных дел России с благодарностью за то, что вовремя выстроили защиту и собрали все необходимые документы. Так и не выдали. Встали, что называется, в оборону всем русским духом!

Он не захватывал чужую землю, он защищал свою. Героем его считали боевые дрýги, их он вытаскивал с полей жестоких боев, раненых и обезноженных. Ни одного не оставил.

Не оставили и его русские братушки в беде.

 

* Смердных — от однокоренного слова «смердеть»

 

Но об этом надо рассказывать отдельно и когда-нибудь я напишу серьезную главу со словами особой благодарности патриотам России: Отцу Александру! Владыке Евгению! Сергею Шаргунову! Виталию Носкову и его супруге Елене! Офицерам русским! Ассоциации спецназовцев «Русь»! Казакам Кизляра! Владимиру Азарову и его друзьям! Доктору Шляхову! Писателям и журналистам! Николаю Бурляеву и его форуму «Золотой Витязь»! Союзу писателей России! «Русской народной линии» и Анатолию Степанову! Редакции газеты «Завтра»! Депутатам Государственной Думы! Кислицыну В. А. и его единомышленникам! Городу Кургану! Областным газетам «Курган и курганцы» и «Новый мир»!

Министерству иностранных дел России!

Всем, кто писал письма! Всем, кто молился! И невидимым бойцам из интернет-сообщества! Кланяемся низко в пол! Храни всех Господь!

А пока что добавлю, что с детских лет Ратко слышал и внимательно прислушивался к дедовым песням про сербских героев. И таких былинных, как Кралевич Марко, и прославленных сербской Церковью святых, как Милош Обилич и царь Лазарь, и национальных, как Гаврила Принцип. За семейной трапезой заводил свои длинные песни дед Ратко и пел, играя на гуслях, по нескольку часов подряд, не замолкая. «Как я жалею, — сказал Ратко, — что не записал в детстве эти песни. Сейчас их уже никто не поет».

Я долго искала в интернете русские тексты былинных песен о национальном герое Сербии Гаврило Принципе, о котором часами пел дедушка Ратко, но тщетно. Однако один пронзительный рассказ, напечатанный в 1927 году в литературно-художественном журнале «Перезвоны», потряс мою душу той необъяснимой любовью, какую хранят русские сердца к братушкам-сербам многие столетия.

Воспоминания в жанре легенды, вышли в печать в те трагические годы, когда далекая Сербия приняла под свой кров десятки тысяч русских офицеров и кадетов Белой Армии, изгнанных из России и покинувших ее в годы революции.

 

Кр áлевич * Марко

Легенда

 

«...Я шел из гимназии в светло-серой шинельке до пят, в большой фуражке, с ранцем. Мне было тогда лет десять. Это было в девяностых годах (XIX в. — авт.).

Как помню себя, я всегда любопытничал на уличные случайности — лошадь ли пала у извозчика, лежит ли кто в падучей, а лицо прикрыто платком. Где кучка народа, я обязательно совал туда нос...

На Васильевском острове во дворе кто-то пел горячо и гортанно. Это горячее пение обдало меня внезапным жаром. Я зашел в подворотню. На дворе пел серб.

Меня напугал сначала этот грузный и высокий человек с жесткими черными волосами, со смуглым лицом, заросшим щетиной. Как будто сегодня я вижу его блестящие измученные глаза, его опорки**, его летнее пальто с поднятым воротником.

Уже стояла поздняя осень в Питере. И не понимал я его странных переливов, но мне казалось, что поет он на языке, похожем, как дальний сон, на наш язык.

В подворотне кто-то сказал, что это бродячий серб.

А серб распахнул вдруг летнее пальто, а под ним голое тело, смугловатое и тяжелое, в глянце дождя. Серб тыкал коричневым пальцем в бок, где синеватой бороздой зиял шрам, заросший диким мясом, и, заведя глаза, вскрикивал: “Турка... Братушки... Штык...”. Ударил меня по детскому сердцу этот высокий человек с жесткой шапкой волос, и до самого дома нес я кипящие слезы, а дома разрыдался.

 

*Кралевич — король.

**Опорки — изношенные сапоги со спjротыми голенищами.

 

 

Никто не мог понять, почему я рыдаю...

“Вот он, передо мной, Кралевич Марко*, на обрыве скалы, дымящей таинственным туманом; вот он, тяжкий Кралевич, на мохнатом богатырском коне, страж сербской земли”. Так пел старый измученный серб.

Точно, был Кралевич Марко в Македонии в 1371 году, и пал на Ровинах в бою. А народная сербская песня возлюбила Кралевича, юнака из юнаков (“молодца из молодцов” — авт.), непобедимого защитника всех угнетенных.

Поют сербы о битвах Кралевича Марко со страшным притеснителем и отступником Гайдук-пашой, о битвах с арапами, о потехах с Алил-Агой**.

Сокол, распустив крылья, дал тень больному Кралевичу Марко, а когда пришел ему последний час, от своей руки принял он смерть, ибо никто не может победить смерть непобедимого, даже смерть.

Вся суровая и героическая душа серба — в песнях о Кралевиче Марко. И вот, когда я вижу его в таинственном тумане на скале, почему-то вспоминаю, как на меня смотрел в петербургской подворотне бродячий серб-певец с турецким шрамом на боку... Бродячий Кралевич Марко на осеннем петербургском дворе.

Теперь по сербским дворам, может быть, ходит русский бродяга-певец. И поет. И язык его, как дальний сон, похож на сербский. Но не надобно русскому бродяге показывать рану свою: она, не заживая, зияет в моем сердце... Бродячий Иван-Царевич поет теперь на сербских дворах. И, может быть, несет домой кипящие слезы сербский мальчик, как унес их тогда маленький русский гимназист питерской осенью, в далеком ноябре...»

 

 

*Кралевич Марко — герой эпоса южных славян, серб, эпический богатырь, защищающий сербов от турок, бошняков, арапов, разной нечисти и всех других врагов честного православного люда. Он храбр, защищает свою страну от турецких армий, является мудрым правителем, отличается религиозным благочестием, благочестием и любовью к жене и матери).

** Алил-Ага — турецкий султан, проигравший Марко в состязаниях.

ЧАСТЬ III.

И СНОВА о любви

Сливовица

 

П остоянно ловлю себя на той мысли, что в моей жизни появилась яркая, неординарная и жадная до жизни личность. Настоящий литературный герой. Однозначно. И это, конечно, Ратко!

Если пил он горячую сливовицу, то — пока не потечет из глаз; запоет сербскую застольную — заворожит так, что обо всем забудешь; работает на земле, не жалея ран, до восьмого пота; цветы дарит не штучно, а сразу грядкой и на все лето; воевал — до звания «серба золотой пробы» и до шестнадцатой пули; помогает и другу и недругу — до последней рубахи и пустого кошеля; гонит «Поршé» по горной дороге впереди ветра, так что птицы разлетаются; меряется силой на руках — до победы и мозолей на локтях; красив — глаза ломит, рыбачит — до трех озёр на день, охотник — на лету ловит кулаком муху; спит крепко — так что стены качаются, мясо жарит до хрустящей корочки — и никакой изжоги; гостинцы везет — у чемоданов ручки обрываются...

Как-то раз привез он из-за кордона сербской самогонки 40 литров. Подвиг небывалый по нашим контрабандным временам. Зять его, приехавший в то же самое время из Австрии, на такую авантюру не решился и даже дозволенных 2 литра через таможню Боснии провезти побоялся. Понятное дело, ракия — золотовалютный запас Сербии. Самая чистая, из айвы, стоит в Италии восемьдесят евро за литр. Для Италии это — контрабанда, экзотика и чистая прибыль. Бешеные барыши берут за нее в местных ресторанах с отдыхающих и туристов. Еще бы! Чтобы один литр ракии из плодов айвы выгнать, надо сто килограммов айвы переработать. Ратко в Сербии гнал из сливы, и его ракия-сливовица под 50 градусов крепчала и быстрее других с ног сшибала.

Так вот, вез он 40 литров, правда, давненько это было.

— Да мне-то не жалко ее, сливовицы, — говорил он, — у меня дома еще шестьсот литров наварено.

—???

— Это мелочь, у других по три тысячи литров стоит.

— А как же ты её через сербскую границу-то провез?

— Обыкновенно. В аэробусе. Я с пилотами в Россию летел. Билетов не было, так друзья из Белграда меня в пилотскую кабину посадили.

Сливовица — самогонка из местной сливы — варилась в Баня-Луке осенью повально всеми жителями из расчёта пять литров «чистой слезы» на сто килограммов сливы. Это лекарство (без кавычек) Ратко варил без сахара. У него в Боснии, как-то признался он, «медицинский» аппарат размером с комнату имеется.

Попробовала и я полечиться сливовицей — действительно, спишь, как убитая. Сначала-то пьешь, как коньяк — сосуды расширяются, сознание ясное, голова хорошо соображает, речь льется, как ручей. Весело и беззаботно. А какая стопка последняя, не успеваешь проследить. Хлоп — и ты уже в наркозе. Понятно теперь, почему на медицинской эмблеме зелёный змий чашу обвивает.

— Когда в Баня-Луке, — рассказывает самогонщик, — варят ракию, то все соседи ходят друг к другу в гости. Кто-то гонит из сливы, кто-то из винограда, кто-то из алычи, а кто-то из груши или вишни, из персиков. Но самая знатная — из айвы. У всех самогонок вкусы разные. Придет человек к соседу попробовать, чтó он наварил, напьется досыта, так что до дома дойти не может и тут же, недалеко от «скатерти-самоварки», свалится. Так и спит у соседа до утра, а на другой день — новое лечение. И так пока досыта не налечится.

— А однажды, — продолжал Ратко, — не дождался я, пока ракия остынет. Налил себе в кружку горяченькой прямо из-под крана, да маханул с лёта до дна. А она так ударила в голову, что аж в глазах потемнело, и я буквально ослеп и оглох. Под стол повалился и лежу. Так продолжалось несколько минут. А вскоре та самая ракия полилась обратно — из глаз, ушей и изо рта. Чистая слеза. Так что теперь я понимаю, что такое конец света. Хвала Богу, что жив остался.

В этот же приезд из Сербии он привез одну удивительную штуку — «сви´нский пршут».

— Я, — звонит мне накануне из Белграда,— пршут привезу. Двести евро стоит.

— Зачем тебе в России парашют? — я обомлела от удивления.

— Это, — говорит, — большáй дефицит у нас. Ему восемь лет.

— Кому 8 лет?..

Но связь прервалась и мы не договорили.

«Все-таки неважно он еще по-русски изъясняется», — подумала я. И тут же догадалась: «Наверное, связь плохая, и я чего-то не поняла». А вскоре и вовсе забыла я об этом парашюте. А когда он чемоданы свои с оборванными ручками и с сербскими подарками распаковал, то первым делом этот самый «пршут свинский» вытащил и оказалось, что это вовсе не парашют, а свиной копченый окорок особого приготовления: несколько недель его в соленом растворе под гнетом вымачивают, а затем коптят домашним способом «на дымý», при специальной температуре, на дровах из бука. И храниться он в таком виде по нескольку лет может. Вот потому-то и выдал так легко его свинский возраст Ратко, ведь чем старше этот самый пршут, тем дороже, «почетней» и вкусней. Подают его с хорошим домашним вином в самом начале праздничного застолья — тогда, говорят, много можно вина выпить, а для сербов, которые по нескольку дней подряд «отдыхают» вдали от дома и женщин, это большая ценность.

— А однажды, — как-то рассказал Ратко, — мы с другом напоили домашней ракией петуха. Нам третьего для компании не хватало...

Короче говоря, поймали мужики несчастного петуха, силой раскрыли ему маленький петушиный клювик и влили стопочку. Петух, как курица, закудахтал, закрутился, завертелся вокруг себя, мотая пьяным гребешком, и неровной, что называется, походочкой подался в курятник, балансируя цветными крыльями на весу. Наш бы петух, небось, с вишневых косточек в курятник не побежал.

А сербский — по стопочке... и к курицам.

Вот ведь какая разница, — между вишневой бражкой, конечно, и сливовицей.

Также было и с собакой, которую веселая компания сербских самогонщиков напоила свежей ракией. Бедный пес три дня валялся на земле, не в силах даже голову поднять и тщетно пытался приступить к своей охранной деятельности. И еще несколько дней очухивался, еле ворочая языком и отказываясь даже от молока. Зато в следующий раз, когда на дворе попахивало крепким духом сливовицы, пес с визгом отбивался от назойливого хозяина, соображавшего «на троих», и сбежал в самоволку в лес. Умный был пес, без синдрома похмелья.

— И не стыдно вам, товарищ серб (хотела сказать «товарищ Бендер»), животных вредным человеческим привычкам обучать?

 

* * *

 

Вспомнила и еще одну непридуманную историю о том, как мужик из Боснии поспорил с соседом, что живого медведя свяжет. Её рассказал маленькому Ратко его дедушка. Был он княжеского рода и звали его Душан.

— Повадился, — пересказал Ратко, — один медведь в село домашнюю животúну задирать. То лошадь завалит, то корову. Причем завалит, и первое, чем насладится, кровь у своей жертвы выпьет. Затем выроет яму, затащит туда добычу, забросает ее землей и уйдет. Ждет, когда неделя-другая пройдет и еда гнильцой начнет припахивать. Тогда возвращается он на этот запах и наслаждается добычей.

— Никогда не думала, что медведи мертвечиной питаются.

— Всякое бывает. Вýлки, например, любят на собак охотиться, и сразу ее съедают, — продолжил он с акцентом. — Бывали случаи, что вýлки только на собак и охотились. Пасется стадо барашков и все, как на подбор, жирненькие да упитанные, и одна собака охраняет стадо. Но волчара не хочет барана на обед, а выслеживает именно собаку. Завалит ее и тут же насытится. Для волка собака — лакомство.

— Ну так что же дальше-то было? Как мужик живого медведя связал?

— А очень просто. К тому времени медведь в деревне корову завалил и зарыл ее до поры до времени в землю. Мужик знал, что через неделю медведь вернется на то место, где добычу припрятал, и приготовил ему угощение. Поставил рядом с медвежьим обедом вёдра с водой, а в вёдра подлил ракии. Так сказать, гостеприимство проявил для дорогого гостя. Ну медведь на халяву напился да и захрапел вскоре. Тут его мужик верёвками связал и запорол вилами насмерть. Так он и выиграл спор у соседа — один-таки связал живого медведя.

Долго эта история вертелась у меня в голове, ведь какой бы медведь ни был, даже спящий и пьяный, а подойти к нему все-таки жутко. И зачем этот мужик сербский ради спора жизнью рисковал?

Похожи мы все-таки чем-то братья-славяне, сербы и русские: с красивой широкой душой, безбашенные в спорах, бесстрашные в бою, всегда готовые на подвиг и геройство, идущие за друга и Отечество до славного победного конца.

Вот такими мудреными и чудными присказками время от времени потчевал меня Ратко и жить с ним не то что познавательно, а точно, что не скучно.

 

«На войне деньги не нужны...»

 

Я долго изучала одну способность Ратко — всегда иметь пустой карман при любом раскладе наличности в кошельке. Все его нехитрые накопления носили лишь временный характер. К денежному выражению своих возможностей он относился весьма прохладно и заметно оживлялся лишь на то время, пока русская валюта жгла ему, что называется, верхнюю часть ноги. Легко опустошать запасы своего кошелька было его порочной наклонностью и даже, можно сказать, — страстью. На что же тратил он свою зарплату?

Любил он круто посетить наш «Звездный» супермаркет и отовариться на полную катушку. Причем, на цены редко обращал внимание и покупал то, что любил сам и что любили в нашей семье, не жмотясь и особо не задумываясь, на сколько часов нам хватит этих запасов. Ползарплаты мог оставить в одной тележке.

Покупал же и зимой и летом практически один и тот же праздничный набор. Например, овощи для сербского салата — огурцы, помидоры, дорогущий перец и белый импортный лук. Не забывал и чеснок, любимый витамин, наличие которого в доме контролировал только он.

Ах да, ну как же я забыла о зеленом перце и зерненом твороге со сливками. Перец с творогом — его козырное блюдо.

Маленькое отступление от темы.

 «Перец с творогом».

— Хочешь, я приготáвлю пеперóне (перец- авт.) с твргом? — говорит с акцентом.

— Как с твргом? — на моем лице явное недоумение, так что и я начинаю говорить с сербским акцентом, проглатывая гласные.

— Я сейчас приготáвлю.

Чистит зеленый перец, нарезает полосками, солит обычной солью, жарит на сковородке в огромном избытке подсолнечного масла. Когда перец подрумянивается, просто добавляет любой творог.

— Это наше, балканское.

Выкладывает мне на тарелочку. Сам ест со сковородки, мякишем ароматное масло примазывает. Вкус — необыкновенный: легкий, сытный, свежий.

— Завтрак — объеденье... — я, конечно, прихваливаю повара-угостителя.

Но мы продолжаем гастрономическую тему.

В огромную тележку укладывались также испанские фрукты и всякий раз, всенепременно, гранаты, манго или виноград, которые уважала я, и груши, и бананы, которые любил он.

В количествах себя не ограничивал, брал от души, всегда помногу. Как правило, в корзине его застревали карамельный тортик и пара больших контейнеров с ванильным мороженым. Это — в первую очередь и не могú возразить, а то как же он, «голодный», ляжет перед телевизором засыпать? А дальше, в порядке приоритетов, шли уже: кукурузная мука для обжарки «морского языка» (первая рыба, которую он признал в России), хорватская «Вегета» и острый зеленый перец «пеперóне» для фирменного фасолевого супа, полуфабрикаты мясных маринадов, сырокопченая говядина и сервелат для охотничьих капризов, сухое красное вино и пиво «Миллер». А также белый мягкий хлебушек, его любовь, сметана и большой био-кефир, чтоб облегчúть мужской сортир. В его тележке обязательно и неизменно оказывались конфеты довольно символических названий: «Аленка» и «Охотничьи», над чем я то и дело подсмеивалась, неявно выражая его выбору женскую солидарность. Этой «конфетной парочке» он никогда не изменял и лишь дополнял свой сладкий выбор тройными мини-шоколадками «Баунти», символизирующими рекламный кокосовый рай для двоих, и с этим вкусом я всегда была согласна.

Иногда, под особо хорошее настроение, он закупал готовые коржи для приготовления в домашних условиях праздничного торта. И тогда в нашем доме творилось таинство изготовления бананового шедевра. Это особая кулинарная гордость Ратко, и готовил он банановый торт только в особенные минуты, когда его распирало от чувства собственной значимости в системе нашего кухонного хозяйства. Вру, конечно. Он любил собирать вокруг своего торта моих родных и «потчевал» их своими несравненными способностями шеф-повара сербских кулинарных наук.

Совершенно бесподобным оказался его розовый торт, который он совсем недавно приготовил для моих ребятишек, приехавших из холодного Питера погреться в зауральское лето. Минут десять он заваривал крем из полуфабриката розового пудинга, многочисленные пачки которого он в огромном количестве привез с собой из Сербии. Целый чемодан! А затем часа два нарезал в косую полосочку спелые желтые бананы и этими дисками тщательно прокладывал все шесть коржей, пропитанных заморским пудинговым кремом. Розовое чудо украсил грецкими орехами и, конечно же, кокосовой стружкой, которую тоже прихватил из-за границы. Затем спрятал торт в холодильник, приказывая ему быстро охладиться, и через час подал к столу, ожидая, естественно, заслуженных похвал. Браво, браво!

Вот так и таяла, как тоненькая льдинка, половина его немудреной зарплаты, а другая половина уходила, в основном, на рыболовные снасти, бензин и братские вылазки с мужúками в пивбар. Но иногда соотношение и пропорции затрат менялись кардинально и первая половина уходила на друзей и пиво, а другая — на все остальное. Все его деньги уплывали, не прощаясь, — легко, под градусом и с ветерком. Я никогда не контролировала эти миграционно-денежные потоки, зная, что он не привык куркулúть наличность и тратил почти все и сразу.

 Один случай его характерного отношения к накоплениям растрогал меня однажды до слезинки. А случилось это вот по какому поводу. Его давний знакомый, приехавший из Белграда в Россию по служебным делам, вполне неожиданно вернул ему «бородатый» долг — тысячу евро. Поносив европейскую валюту в кармане не более суток, Ратко легко вытащил из своего тощего кошеля две хрустящие пятисотенные «иностранки» и, подплывая ко мне, с небрежностью в голосе распорядился:

— Иди, купи себе, что хочешь.

Так в моих ушах повисли две нежно-голубые горошины топаза, обрамленные легкой сеткой золотого кружева. Этот подарок я приняла с гордым сознанием, что он куплен на единственно крупную сумму, какая только могла в последнее время завестись в его портмоне.

Скорее всего, так уж сложились жизненные обстоятельства, что война, отнявшая физическое здоровье у многих сербских мужчин, разрушила их естественное стремление и возможность полноценно зарабатывать. Психологический слом, как неизбежная принадлежность военного прошлого, во многом наслоил на бывших «Рэмбо» странные, в глазах окружающих, особенности их поведения в миру, куда они привнесли с войны свои стереотипы мышления и восприятия ими невоенной, то есть мирной, жизни.

«На войне деньги не нужны», — сказал однажды мой сын о Ратко и этими словами словно высветил правду о том, почему так странно и порывисто исчезали русские «купúлки» из кармана сербского вояки, вдоволь наевшегося похлебки из общего военно-полевого котла.

Да если бы только военно-полевого. Не всегда полевая кухня имела возможность сопровождать разрозненные боевые группы, выполнявшие специальные задания командиров в первом, что называется, эшелоне. Оторванные от основных войск, по нескольку месяцев воевавшие в тылу врагов, эти ребята сами добывали себе пропитание в освобожденных ими селениях, заваливая на брошенных хозяйских дворах одичавших бычков.

Да, им не надо было денег, чтобы закрутить на вертеле отощавшего теленка, отбившегося от стада, они месяцами жили тем, что оставляла им на поле сражений война. Как волки, вынуждены они были во время боевых передышек охотиться за бегающей по горным тропам дичью и сутками не спали, подкарауливая на ужин норовистого кабанчика. Как часто оставались пустыми их желудки, когда враги шли по их следам, и когда они в спешке бросали костры, оставляя на вертеле ароматный дымящийся ужин.

Действительно, «на войне деньги не нужны», на войне одна царица — не дура-пуля, и ее не выкупишь и не обманешь. На войну ушел он мóлодцем, а вернулся инвалидом, прошитым от плеча до кончиков ног пулями. И денег не успел скопить. Тем более, потратить. А деньги инвалида — смешную пожизненную пенсию — отдал дочери. А чем он еще мог бы ей помочь! Он был виноват перед ней. Он потерял родную землю и дом, в котором родился, потерял родной город, в котором теперь живут враги сербов, потерял мальчишку-брата. Потерял здоровье и молодых друзей на поле брани. Потерял семью, оставив её холодному, стылому ветру войны, затушившему горячие угли его домашнего очага.

«Так получилось. Все сделала война», — с этими мыслями он жил, тревожа себя ими время от времени и оправдывая все, в чем был виноват и что потерял.

 

Пуля — не дура

 

Его журавлиная стая с прощальным курлыканьем не раз пролетала над ним под сербским военным небом. Однажды он выдергивал уже чеку из гранаты, приготовившись к переходу в мир иной. Он шел на подвиг, думая о том, сколько врагов унесет с собой. Три растяжки, в сетú которых он оказался, были выставлены на сербов, как на зверей. Бог миловал его тогда, а повадки охотничьи очень пригодились. Он сам снял запалы, распутал сети и остался жив.

По материнским, конечно, молитвам.

 А совсем недавно он рассказал мне одну грустную историю. Этих рассказов я так жду и жадно ловлю буквально каждое слово.

Сербы, живущие в Боснии, до сих пор опасаются ходить в свои сады и тем более в ближние леса, напичканные снарядами и минами. Сады и приусадебные участки у боснийских сербов заросли за эти годы сорной травой — бурьяном. Никто не пашет эти земли, потому что в них можно найти теперь лютую смерть или остаться без рук и ног, а то и без головы.

«В 2005 году я с друзьями был на рыбалке недалеко от своего родного города, — начал он свой рассказ. — Места эти знатные, и иностранцы часто покупают туристические путевки сюда, чтобы насладиться дикой рыбалкой на форель. Вот и в этот раз целый автобус с французами выгрузился у берегов горной речки в одном из лесных массивов Боснии и Герцеговины. Иностранные рыбаки беззаботно расставили свои удочки в предвкушении удовольствия от тихой охоты.

Но не тут-то было. М<