Кто внушил нам молчать о самом главном

 

Кто внушил нам молчать о самом глав­ном? Почему в информационных пере­дачах обязательно нужно говорить о спорте, о погоде и о новостях с мировых рын­ков, но никогда ни слова о том, что всем нам нужно будет умереть и стать перед Богом с от­ветом за прожитую жизнь?

 

* * *

 

«Господи, неужели все, кто идет сейчас по улице, непременно умрут? Какой ужас!» В одной этой розановской сентенции, в одном этом испуганно-удивленном вздохе больше ума и чувства, чем в многочасовой лекции «О перспективных направлениях развития на­уки в XXI веке».

 

* * *

 

Трудно представить, чтобы из камеры, на­полненной заключенными, каждый день мол­ча уводили куда-то навсегда по одному узнику, а остающимся не было до этого никакого дела. Куда уводят? Отпускают на свободу, ведут пы­тать, расстреливать? Какая, дескать, разница. Давайте продолжать мусолить карточную ко­лоду, или спать, свернувшись на нарах, или рассказывать анекдоты. Не верю. Так почему у нас нет тревоги и почему мы не прислушива­емся к приближающимся шагам за дверью?

Есть некий вид приличия, я бы назвал его «проклятой вежливостью», который ограничи­вает темы разговора до самых незначительных. Все, что тревожит душу, все, что способно за­тронуть за живое, этим приличием выносится за скобки. Можно мило улыбаться и, помеши­вая ложечкой сахар в кофейной чашке, учти­во слушать собеседника, говорящего о новом средстве от перхоти, о ценах на недвижимость, о страшной аварии, случившейся накануне. Но почувствовав вдруг, что беседа плавно съезжа­ет на одну из важных, вечных тем, можно посе­рьезнеть и сказать строго: «Давай не будем об этом». Стилистика фразы может варьировать­ся от аристократически-чопорной до матерно­блатной, но суть не в речевом этикете, а в ал­лергии на темы вечности, суда и воздаяния.

 

* * *

 

По телевизору идет вечерняя информаци­онная программа. Уже рассказано о новостях в стране и за рубежом, уже подошло время но­востей спортивных и прогноза погоды. Диктор произносит импровизированный или заучен­ный слоган типа: «Как будут развиваться собы­тия, покажет „Время"» — и вдруг неожиданно добавляет: «Не забудьте помолиться на ночь, поскольку мы не знаем, проснемся ли утром». О! Это было бы интереснее всех рассказанных ранее новостей. Часть зрителей была бы обра­дована, очень многие бы опешили. Сотни ты­сяч, а то и миллионы почувствовали бы себя оскорбленными и стали бы засыпать редакцию гневными письмами. Возможно, и редактора, и ведущего сняли бы с работы. Возможно, в апте­ках исчез бы валидол, раскупленный на следую­щее утро либералами и атеистами. Но, поверь­те, это было бы интересно, а главное, знаково.

 

* * *

 

Откуда взялся этот ложный стыд в разговоре о вере? И кто вообще придумал толерантность и политкорректность в их настоящем виде, когда парады геев проводить можно, а вслух о Боге за пределами храма говорить нельзя? Судя по всему, диавол как-то по-особенному культурен и воспитан. Но это именно те услов­ности, на которые можно смело плевать, не боясь оказаться хамом. Конечно, можно про­слыть реакционером, черносотенцем, фанати­ком и еще неизвестно кем. Словарь работников либеральной прессы не намного превосходит словарь Эллочки-людоедки. Это неприятно, но не смертельно. Смертельно будет, когда вся­кий, убивающий христиан, будет думать, что он тем служит Богу (Ин. 16, 2).

 

* * *

 

В больших городах по радио сообщают об интенсивности движения на дорогах, о проб­ках и т. п. Что, если бы к этой полезной ин­формации подмешивать немножко веры, как соль к пище? Например: «Медленно движут­ся машины по мосту Метро в направлении Набережного шоссе. Из-за аварии стоит мост Патона. Всем, кто попал в пробку, советуем не нервничать и не ругаться. Читайте по памяти псалом 90-й, или „Отче наш", или любую дру­гую молитву».

 

* * *

 

Вернемся к теме смерти. Она как нельзя луч­ше подходит к ситуации в нашей замученной выборами стране. Философ Семен Франк гово­рил, что очень глупо считать полноправными членами общества только тех, кто живет сегод­ня. А что же те, кто отдал нам эту землю в на­следство, кто защищал, пахал, застраивал ее?

 

 

Они что, навсегда исчезли и теперь не в счет? Действительно, какой жестокий и безверный подход. Неужели мы забыли, что «все живы у Бога»? Неужели мы и вправду думаем, что в данное время самые главные на земле — мы?

Накануне выборов, равно как и в дни все­народных испытаний или всенародных тор­жеств, нужно служить панихиды и посещать кладбища. Нужно делать то, что мы делаем на Радоницу, когда поем Пасхальный канон над могилками. Так мы делимся с усопшими радостью или вовлекаем их в свои тревоги. Но и то, и другое есть победа веры над смертью.

 

* * *

 

Если вера не занимает главное место в на­шей жизни, значит, у нас ее нет. Эта фраза вертелась однажды у меня в голове, в то вре­мя как руки мои крутили руль автомобиля. На багажниках машин, ехавших впереди меня, то и дело попадались игривые наклейки вроде «Тише едешь — меньше должен» или «Не едь за мной. Я заблудился». Прочтешь, улыбнешь­ся и едешь дальше. И вдруг читаю неожидан­ную надпись: «Господи, благослови того, кто едет за мной».

И стало хорошо на душе. Тихо на душе ста­ло, хотя дорога в четыре ряда была плотно за­полнена рычащими автомобилями.

 

ЛЮБОВЬ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

 

Помню, смотрел пару лет назад одно ток- шоу. Их у нас так много, что название забыть не составит труда. Там обговари­вались темы верности, измен, блуда. Были, как водится, психологи, депутаты, артисты. Был там и известный клоун, дрессировщик кошек Юрий Куклачев. От него я лично ничего се­рьезного услышать не ожидал. Клоун все-таки. Но получилось иначе, и то, что получилось, было знаменательно.

Обидную чушь и набор банальностей несли все, кроме него, —психологи, звезды и депута­ты. А вот клоун взял да и рассказал историю из цирковой практики. В истории речь шла об одном артисте, который женился на женщине из труппы старше его лет на десять-пятнадцать. Ему еще не было тридцати, кажется, хотя за цифры я не отвечаю. Друзья отговаривали его от подобного брака. Дескать, ты через десять лет будешь еще «ого», а она, мягко выражаясь, уже совсем «не ого». Но они поженились и те десять лет, о которых говорили друзья, со вре­менем прошли.

Он, действительно, как мужчина был еще «ого-го», и она стала такой, как предсказывали. Но чудо заключалось в том, что он любил ее, не думал бросать и к нежности отношений под­металась необидная жалость и бережность. Доброжелатели советовали разводиться или ходить налево по причине очевидной разницы в возрасте, а наш герой, по словам Куклачева,

 

был верен своей подруге и отвечал почти гого­левской фразой: «Она же человек». Такая вот история о победе совести над гормонами, про­звучавшая из уст клоуна, за что я перед ним снимаю шляпу. И еще он сказал, этот мудрый клоун, который улыбается на сцене и, навер­ное, грустит за кулисами, что слово «блуд» ука­зывает на блуждание, то есть неприкаянность. Не нашел себя человек, вот и блудит из сторо­ны в сторону, из постели в постель, от эмоции к эмоции. А человеку ведь нужно найти себя и успокоиться, потому что броуновское дви­жение неприкаянного искателя счастья только ранит всех вокруг и его самого в придачу.

«Удивительно мы живем, — подумал я тог­да, — князья злодействуют и лекари калечат. От священника иной раз слова не услышишь, а на правую дорожку тебя скоморох наставит. Русская непредсказуемость. Картина маслом».

И еще одну историю я вспоминаю, коль скоро разговор зашел об «ответственности за тех, кого мы приручили». Это я уже видел не на экране, а перед носом без помощи техниче­ских средств. Жила-была молодая и успешная в мирском смысле супружеская пара. Были деньги, был статус, были силы. Ребенок был, один (потому как лучше одному все дать, чем голытьбу плодить, так ведь?). И вдруг хрусталь­ный замок превращается в груду осколков по причине автокатастрофы. Мужа парализует после аварии. Сначала отнимаются ноги, по­том болезнь поднимается вверх, угрожая пол­ной беспомощностью. Жизнь превращается в кошмар. Поиск врачей, нехватка денег, мас­сирование пролежней, утки, сиделки. Врагу не пожелаешь. И молодая жена вскоре гово­рит парализованному мужу пару емких фраз: «Я еще молодая. Я жить хочу». Потом хлопок дверью и — до свиданья.

Я соборовал и причащал этого мужчину, и лишь из этических соображений не называю его имя и отчество. У него на момент нашего знакомства уже была вторая жена. Это была брошенная своим первым мужем хорошая женщина, хлебнувшая горя и связавшая свою жизнь с жизнью калеки. Они были нежны друг с другом и веселы на людях. И только морщи­ны вокруг глаз указывали на то, чего им стои­ло это веселье. А что же первая? Та, что хотела жить и жалела пролетающую молодость? Она очень скоро тоже попала в автокатастрофу. В той аварии она разбилась насмерть.

Теперь самое время помолчать и подумать. Самое время перебрать в уме кубики с надпи­сями «случайность», «возмездие», «нравствен­ный закон», «какой ужас!», «так и надо!». И дело в том, что жизнь, упорно желающая быть похожей на глянец, кишмя кишит подоб­ными примерами. Именно подробные приме­ры и есть лицо жизни без макияжа. Об этом надо говорить и думать. Тогда шансы остаться человеком хоть чуть-чуть, но увеличатся. У нас в православии нет венчальной клятвы, как у ка­толиков. Да и не надо. Но смысл имеющейся у них клятвы стоит знать. Врачующиеся перед Лицом Бога обещают быть друг с другом вме­сте всегда: в здоровье и болезни, в молодости и старости, в бедности и богатстве. Мы этого вслух не произносим, но, несомненно, подраз­умеваем. Крепость нашего союза должна быть безусловной и вечной. Этого требуют и вера, и совесть. Это и есть настоящая жизнь, а не игры в погоне за миражами.

Вот пишу и вижу в памяти эпизод из «Иро­нии судьбы». Главный герой возвращается домой из Ленинграда, устало прислонившись к стеклу вагона, а за кадром звучат стихи. Это хорошие стихи. Там есть такие финальные строчки:

 

С любимыми не расставайтесь!..

Всей кровью прорастайте в них, —

И каждый раз навек прощайтесь,

Когда уходите на миг!

 

СКАЗКА

 

Хочу поделиться радостью — пересказать полезную и прекрасную идею. Не я при­думал. Я только услышал. За что купил, за то и продам. Это не голая идея, а идея, оде­тая в форму сказки. Сказка, как шубка, тепла и пушиста.

Слушайте.

 

* * *

 

Один король с женой и единственной доч­кой отправился в путешествие на корабле. Их корабль попал в шторм и, разбитый волнами, утонул. Погибла вся команда, но Бог сохранил короля и его семью. Их выбросило на берег и там, в лохмотьях, как нищие, они стали искать ночлег и пищу. Никто из них даже не заикнул­ся о том, что они — особы благородной крови. Кто поверил бы трем оборванцам? Их могли бы и высмеять, а то и подвергнуть побоям. Ведь не все любят нищих, а уж наглых нищих не любит никто.

Так случилось, что один из жителей той страны приютил у себя несчастных, а взамен повелел пасти свое стадо овец. Король стал пастухом, а королева и принцесса — женой и дочкой пастуха. Они не роптали на судьбу, только иногда по вечерам, сидя у огня, вспоми­нали жизнь во дворце и плакали.

Король той страны, где они очутились, ис­кал невесту своему сыну. Несколько десятков пар гонцов разъехались в разные концы ко­ролевства в поисках самой красивой, самой умной и самой благочестивой девушки. Они получили от короля приказ не пренебрегать дочкой даже самого последнего бедняка. Ведь умыть, приодеть и научить манерам можно любую, а дать человеку ум или целомудрие гораздо сложнее, а то и вовсе невозможно. Поэтому гонцы беседовали со всеми девушка­ми, присматривались к ним, просили угостить едой, которую те приготовили. Все, что видели они, записывалось в специальные книги, и за­тем мудрейшие придворные изучали записи в поисках лучшей невесты принцу.

Увидели гонцы и дочку бедного пастуха, начавшего было забывать о своей королев­ской короне. Дочка была прекрасна. Она и в простой одежде была так грациозна, словно была одета в дорогое платье. Солнце сделало ее смуглой, а свежий воздух обветрил лицо, но это только добавляло ей миловидности. Что же касается разговора, то восторгу послов не было предела. Столько ума и такой эру­диции они не встречали и при дворе. Нужно было доложить о ней принцу. Тот, услыхав о красавице-простолюдинке, не ждал ни секун­ды, и вскоре его взмыленный конь уже стоял у порога пастушьей хижины. Принцу хвати­ло нескольких минут, чтобы сердце его за­ныло от глубокой любовной раны, исцелить которую могла лишь та, чей взгляд эту рану нанес.

И дело, казалось, было решено, но странно вдруг повел себя отец. Этот пастух, который во сне иногда все еще видел себя королем, по­требовал от принца знаний какого-то ремесла. «Вы должны, — сказал он принцу, — уметь делать что-то руками. Неважно, что». «Но я — принц. Я умею разбирать дела государства, владеть шпагой, принимать послов и подпи­сывать договоры», — с удивлением отвечал мо­лодой человек. «Да. Это правильно. Но я хочу, чтобы вы знали ремесло плотника, или ювели­ра, или портного, или любое другое. Если нет, дочь моя не станет вашей женой»

Видит Бог, каких усилий стоило принцу не заколоть на месте этого наглого пастуха. Но принц сдержался. В тот же день он уже ходил по базару, присматриваясь к работе ремеслен­ников. Кузнецы, чеканщики, повара, ловцы птиц, сапожники. Как их много, и как тяжел их труд. Обучаться любому из ремесел придет­ся долго, а любой, кто знает томленье любви, согласится, что ожидание — худшая мука для влюбленных.

Принц остановил свой выбор на человеке, плетущем циновки. Два дня он учился, и к кон­цу второго дня три циновки были худо-бедно сплетены руками королевича.

С изделием своих рук опять стоял короле­вич перед лицом отца своей избранницы. Па­стух держал в руках и пристально рассматри­вал труд будущего зятя.

— За сколько можно это продать? — спро­сил он.

— За две медные монеты каждую.

— Как долго ты их плел?

— Два дня.

— Два дня, три циновки, шесть монет, — произнес отец и вдруг сказал: — Бери в жены мою дочь!

Принц даже подпрыгнул от радости. За­тем обнял отца. Затем подошел к раскраснев­шейся избраннице и, склонившись на колено, поцеловал ей руку. Но затем он повернулся к будущему тестю и спросил голосом не жениха, но будущего короля: «Объясните мне свое по­ведение»

«Видишь ли, сынок, — отвечал пастух, — я ведь тоже был король. Я водил войско в бит­ву, и подписывал законы, и вслушивался в до­клады министров. Никто не мог подумать, что я буду оканчивать жизнь простым пастухом.

А когда Бог изменил мою жизнь, больше всего я страдал оттого, что не умел ничего делать по хозяйству. Если бы я умел плести циновки, то шесть монет за каждые два дня сильно помог­ли бы моей семье».

 

* * *

 

Бы прослезились, господа? Если нет, то сердце ваше жестоко. Я смахиваю слезу всякий раз, когда пересказываю эту историю. А пере­сказываю я ее не первый десяток раз.

Мы хотим, чтобы дети наши подписывали важные бумаги и ездили в дорогих машинах. Но жизнь может сложиться по-всякому. Вдруг им придется держать в руках лопату, ходить пешком и утолять жажду простой водой? Тог­да они, изнеженные и неспособные к простой жизни, проклянут нас. Эта мысль была понят­на многим. Солон, древний мудрец и творец законов, разрешал детям не кормить на старо­сти того отца, который не научил сына ремес­лу. И апостол Павел много послужил пропове­ди Евангелия тем, что ничего не брал у паствы, но нуждам его служили его собственные руки, владевшие ремеслом делателя палаток.

Это была сербская сказка, господа. И люди, сложившие ее, кое-что понимали в жизни, хотя Западный мир с презрением и называл их свинопасами. Если в головах свинопасов живут такие высокие мысли, то я, господа, го­тов обнимать таких свинопасов, как братьев, и спокойно проходить мимо «звезд», о которых пишут в журналах.

 

СЛУХ И ЗРЕНИЕ

 

Есть арабская пословица, гласящая, что между правдой и ложью расстояние — ладонь. Человек гармоничен, и отдельные части тела вписаны, встроены в целое на осно­вании четких пропорций. Так расстояние меж­ду глазами в идеале равно размеру глаза. Рост человека соответствует размеру головы от под­бородка до макушки, умноженному на семь. Таких строгих математических соответствий в нашем теле много. Греки подробно изучали и высчитывали их. Поэтому в известной фра­зе «Человек — мера всех вещей» есть место и для подобных математических открытий. Да и греческая скульптура непревзойденно красива благодаря найденной гармонии между частя­ми и целым.

Итак, расстояние между глазом и ухом рав­но ширине ладони. В этом смысле пословица называет «правдой» глаз, а «ложью» — ухо и измеряет дистанцию между ними. То, что тебе сказали, может быть ложью. По крайней мере, ты этому не очевидец. Но то, что ты ви­дел, — это правда, и ты ей — свидетель. В этих отношениях между виденным и слышанным, а также между органами слуха и зрения, со­ответственно, выражено сложное отношение между Ветхозаветным и Новозаветным миро­воззрением.

И слух, и зрение принадлежат к одному телу, как и оба Завета принадлежат к одному Писанию и исходят от одного Бога. Но карти­ны мира, рождаемые слухом и зрением по от­дельности, не полны и нуждаются друг в друге.

И если ухо скажет: я не принадлежу к телу, пото­му что я не глаз, то неужели оно потому не при­надлежит к телу? (1 Кор. 12,16).

Ветхий Завет — это религия слуха. И говорил Господь к вам на горе из среды огня; глас слов Его вы слышали, но образа не видели, а только глас. Твердо держите в душах ваших, что вы не видели ника­кого образа в тот день (Втор. 4, 12, 15). Строго- настрого вменяется в обязанность израильтя­нам рассказывать о чудесах Божиих своим де­тям и детям детей. Дверями слуха вера совер­шает свое течение во времени, от поколения к поколению, ибо вера от слышания, а слышание от слова Божия (Рим. 10, 17). Так долго жили люди, имея веру, но, не имея света и зрения, как бы во тьме, сообщая друг другу заповеди и обетования. И было так, пока не пришел Хри­стос.

Его Пришествие евангелистами сравнивает­ся с сиянием великого света. Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял свет (Мф. 4, 16), — так цитирует пророка Исаию апостол и евангелист Матфей. А вот как, никого не цитируя, говорит Иоанн Богослов: Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал (Ин. 1, 9—10).

Этот Свет вошел в мир с великою крото­стью, чтобы никто не ослеп от Его прихода. Ведь известно, что людям, привыкшим к тем­ноте, больно смотреть на рассвет. Однако на­шлось множество любителей мрака. Сами себя они считали зрячими и спрашивали: не­ужели и мы слепы? (Ин. 9, 40). Эти наглые кро­ты, эти жители подземелий объявили Сыну Божию войну. До сих пор эта война не пре­кратилась.

Но были и другие, те, которым Господь ска­зал: Ваши же блаженны очи, что видят, и уши ваши, что слышат, ибо истинно говорю вам, что многие пророки и праведники желали видеть, что вы видите, и не видели, и слышать, что вы слы­шите, и не слышали (Мф. 13, 17). Обетования во Христе исполнились. Спасение во Христе совершилось. Теперь история мира длится, чтобы люди, эти свободные личности, в сво­бодном акте веры усваивали плоды спасения и прививались ко Христу, как дикие ветки — к благородной маслине.

Ветхий Завет не изжит до конца. Его можно изжить, преодолеть только внутри своей соб­ственной жизни, совершая переход от Закона к благодати, от ветхого к новому. Поэтому ска­зано, что тьма не «прошла», но «проходит». Еще тяготеет смерть, еще плоть и дух воюют друг с другом, еще сопротивляется диавол. Но тьма проходит и истинный свет уже светит (1 Ин. 2, 8).

Увидел Христа Павел и потом всю жизнь служил Христу, говоря: ходим верою, а не виде­нием (2 Кор. 5, 7). Сердечными очами видели Христа все, любящие Его, потому и поется на воскресной утрене «Воскресение Христо­во видевши, поклонимся святому Господу Иисусу».

Изживая внутри себя Ветхий Завет, мы становимся похожи на слепого Вартимея, сидевшего у ворот Иерихона. Тот был слеп. Он слышал об Иисусе и верил, что Иисус силен исцелить его (см.: Мк. 10, 46 — 52). Чувствуя приближение Спасителя, Вартимей стал сильно кричать и молиться. Ему мешали, но он кричал еще сильнее. Нако­нец Господь спросил слепца: чего ты хочешь от Меня? Услышав просьбу об исцелении, Христос исцелил Вартимея. Вера, бывшая от слышания, стала зрячей, и он тотчас прозрел и пошел за Иисусом по дороге (Мк. 10, 51-52).

Можно сказать еще и о том, что глаз и ухо сами по себе являются чудесными творения­ми. Любая популярная медицинская книжка по офтальмологии или отоларингологии мо­жет читаться, как фантастика. Органы слуха и зрения, со всеми мельчайшими волосиками, пленочками, косточками, являются произведе­нием не просто Художника, а Ювелира. Если так сложен и точен глаз, при помощи которого человек видит мир, то насколько же зрячим яв­ляется Творец глаза?! Если обычное ухо самого немузыкального человека — это сложнейшее и искуснейшее изобретение, то насколько же тонок слух у Создателя уха?! Воистину, наса­дивший ухо не услышит ли? и образовавший глаз не увидит ли? (Пс. 93, 9). От Него ли мы, люди, хотим укрыться?

Смиримся перед лицом Его и помолимся, чтобы войти нам в то Царство, которого не видел глаз, не слышало ухо, и красота которого не при­ходила на сердце человеку. В Царство, которое Бог приготовил любящим Его (см.: 1 Кор. 2, 9).

 

ЕДИНСТВЕННЫМ, НЕПОВТОРИМЫЙ

 

Мы все живем в одном и том же мире, который все больше приобретает черты огромного дома или даже не­померно разросшейся коммуналки. Но в то же время, мы живем в довольно обособлен­ных, закрытых мирах, отчего разговор двух землян сплошь и рядом рискует быть похо­жим на разговор лунатика с марсианином. Эти обособленные миры заключены в наших грудных клетках и черепных коробках. Это внутренние миры, которые у двух наудачу выбранных людей никогда не совпадают. Дай Бог, чтоб хотя бы пересеклись или только со­прикоснулись.

Четыре человека едут в одном купе до одной и той же станции. Едут на фирменном поезде из Киева во Львов. Пиджаки сняты, чемоданы водворены под сиденья, постели застелены, билеты проводнице отданы. Можно расклады­вать на столике «что Бог послал», заказывать чай и коротать время за самыми приятными занятиями — беседой, едой, смотреньем в окно и мерным, усыпляющим покачиванием под стук колес.

Первая порция чая выпита, и проводницу попросили «повторить». Совершилось шапоч­ное знакомство и нащупаны темы для разгово­ра. Выборы, футбол, курс доллара, анекдоты, истории из жизни...

 

* * *

 

Один из попутчиков был в столице по де­лам министерства. Он ходил бесшумными шагами по мягким коврам, сидел с умным видом на убийственно длинном совещании, что-то доставал из папочки, зачитывал, вы­слушивал замечания, делал записи в блок­нот. Он краснел, зевал, вытирал пот, смотрел на часы, считал оставшееся время до отъезда. Потом, за два часа до поезда он пообедал, нет, скорее — поужинал, наблюдая в окно за тем, как темнеет воздух на улице и зажигаются огни большого города. И вот теперь он здесь, в купе, слушает собеседников, вяло поддер­живает разговор и мечтает вытянуть ноги на сырой простыне и такой же сырой простыней укрыться.

— Вот у нас был случай во дворе. Мужик имел любовницу в соседнем доме. Как-то раз говорит жене, что его отправляют в команди­ровку. Собирает белье, бритву, тапочки в че­модан и «едет» в соседний дом на неделю. Ну а бабы — они везде бабы. Любовница его застав­ляет по вечерам, когда совсем темно, мусор выносить. Ну, он и задумался о чем-то своем, вынес мусор и на автопилоте пошел обратно. А ноги его привычно привели в собственный дом, задумчивого, в тапочках и с чужим му­сорным ведром. Как он отверчивался, ума не приложу.

Последняя фраза была перекрыта взрывом дружного хохота.

 

* * *

 

Второй пассажир ездил к дочери. Помогал по хозяйству, нянчил внука. Уже третий раз он приезжает в Киев недели на две и сидит в че­тырех стенах на седьмом этаже, спускаясь вниз только вместе с коляской. Он ни разу не был

 

ни на Майдане, ни на Крещатике, не посетил ни одного театра или музея. Он не сделал ни­чего из того, что рисовало ему воображение, когда он гордо говорил соседям: «Еду в Киев к детям». По музеям он ходить, конечно, не лю­бит и театр не понимает, но искренне считает, что житель столицы или гость ее обязан, так сказать, потребить некую порцию культурной пищи. В этот раз опять не заладилось. Но зато новости он слушал по телевизору регулярно и был способен поддержать любую болтовню на политическую тему.

— У моего батьки в колхозе был сумасшед­ший голова. Злой, как зверь. Мог людей изби­вать даже, и никто ему слова не говорил. Все боялись. Как-то раз одна баба пошла на колхозное поле кукурузу красть. Только присту­пила, видит — на дороге фары мелькнули. Она думает: «Это УАЗик головы!» — и со страху бежать. Через дорогу — кладбище старое. Она между могил села и сидит, как мышь, дрожит. Уже УАЗик проехал, а она не выходит. Вдруг смотрит — два пьяных мужика ведут по клад­бищу бабу. Остановились недалеко от той, что спряталась, достают стакан и бутылку, нали­вают и говорят своей бабе: «Пей». Та отвечает: «Не буду». Они снова: «Пей!» Ясно, что хотят ее напоить и... того... Та баба, что спряталась, видит — надо спасать землячку. Ну и, пока те свое твердят: пей — не буду, пей — не буду, она вытягивает руку из венков и говорит: «Давай я выпью».

Поезд заезжает в тоннель, и взрыв хохота со­впадает по времени с внезапным наступлени­ем темноты. Кажется, что у всех потемнело в глазах именно от смеха.

— И что было дальше?

— А что было? Посадили ее — ту, что в вен­ках спряталась.

— За что?

— За то, что один из тех мужиков умер на месте от разрыва сердца.

 

* * *

 

Третий путник был совсем еще молодым человеком, почти мальчиком. Он ездил сда­вать документы в консерваторию и был плохо способен к поддержанию разговора. Из всего существующего на свете занимала его только музыка. В Киеве он был впервые и из всех впе­чатлений дня главными были испуг и уста­лость. Молодой человек был напуган много­людством, суетой и расстояниями. Столица показалась ему муравейником, в котором все спешат и все друг другу безразличны. Уже к концу дня он смертельно устал от метро, от шума, от контраста между лицами, улыбаю­щимися с рекламных плакатов, и угрюмо со­средоточенными лицами на улицах. Юноша привык слушать больше музыку, чем слова, и к концу этого дня звуки Киева измучили его слух.

Как тот набоковский шахматист, которому мир представлялся разбитым на клетки, а сама жизнь — похожей на хитрую партию с неиз­вестным соперником, этот молодой человек представлял мир зашифрованным нотными знаками. Он еще не успел испытать ни любви, ни ненависти, он еще даже не начал бриться, и не интересовало его покамест ничего, кро­ме специальных предметов, преподаваемых в только что оконченном музучилище. Ему было отчасти неловко, отчасти скучно. Но про­сто молчать и смотреть в окно он позволить себе не мог.

— У Мусоргского... Ну, знаете, есть такой композитор — Мусоргский. Он был очень та­лантлив и опередил свое время, только он пил очень много. Ну, короче, у него есть такое про­изведение — «Картинки с выставки». Это та­кие музыкальные пьесы: «Тюильрийский сад», «Два еврея, богатый и бедный», «Балет невылупившихся птенцов». И там есть такой фраг­мент, который называется «Быдло». Нам пре­подаватель рассказал анекдот, как на концерте однажды выходит женщина-конферансье и объявляет: «Мусоргский. Падла.» Ей из ор­кестра шепчут: «Дура. Быдло. Быдло!». А она поворачивается к ним и говорит: «Сам ты быд­ло». Потом опять в зал громким голосом: «Му­соргский. Падла!»

Безразличные к Мусоргскому, мужики все же от души рассмеялись над историей, повто­ряя затем в уме «падла» и «быдло» и стараясь не перепутать, что здесь ошибка, а что — на­звание произведения.

 

* * *

 

Четвертый попутчик ездил в Киев к това­рищу. Они были в школьные годы «не разлей- вода» и продолжали дружить после армии. Потом дороги их разошлись, друг перебрался в Киев, и вот, лет двадцать спустя, они нашлись на сайте «Одноклассники». Стали переписы­ваться в сети, потом друг пригласил его в гости. Теперь он возвращался домой, перебирая в па­мяти обрывки впечатлений. Главным впечатле­нием было посещение Лавры. Приглашавший и принимавший его друг искренно удивился, узнав, что школьный товарищ много раз бывал в Киеве, но ни разу не удосужился спуститься в пещеры и пройтись с молитвой по темным подземным коридорам. Б один из дней они и поехали в Лавру, спустились в Ближние пеще­ры и неторопливо обошли их. Возле каждого гроба останавливались, крестились и целовали стекло над мощами. Друг кратко рассказывал о каждом святом, и было видно, что с Лаврой и ее историей его связывает крепкая многолет­няя любовь.

Это воспоминание и эти впечатления дей­ствительно сейчас казались возвращавшему­ся мужчине главными во всей поездке. Все остальное отодвинулось на обочину сознания и представлялось маленьким и несуществен­ным. Было действительно странно, почему до сих пор он ни разу не бывал в этом полумра­ке, где тьму слабо рассеивают свечи, где воздух пахнет особо и где люди молятся у гробов с мертвыми телами так, словно лично знакомы с усопшими и продолжают с ними общаться, несмотря на очевидно и давно наступившую для тех смерть.

Четвертый попутчик не позволял себе оку­нуться в мистические переживания и размыш­ления полностью. Он чувствовал, что воспоми-

 

 

нания эти остались на дне души, как не раство­рившийся сахар на дне выпитого стакана чая. Он чувствовал, что воспоминания эти никуда не денутся, что они не раз еще воскреснут в душе и поведут ее, душу, за собой в какие-то пока не известные дали.

Он пил чай вместе со всеми, и смеялся над анекдотами и историями, и рассказывал их сам, когда подходила очередь. Только расска­зывал что-то очень короткое, вроде: «Рабино­вич, вы устроились? — Нет. Работаю».

Утреннее пробуждение в поезде всегда хло­потно. Тот интимный момент, когда человек проснулся и хочет вылезти из-под одеяла, в поезде отягчен присутствием большого коли­чества чужих людей.

Люди встают, одеваются, с помятыми ли­цами выходят в коридор, занимают очередь в уборную. Люди опять заказывают чай, смотрят на часы, спрашивают друг друга, сколько оста­лось до прибытия и без опоздания ли идем.

Когда поезд прибудет на перрон, пассажиры с чемоданами и сумками в руках будут, один за другим, покидать вагоны. Можно представить себе, как к каждому из них подходит некто и задает один и тот же вопрос: «Где вы были?». Люди, покидающие поезд «Киев — Львов», прибывший по назначению, будут отвечать: «Я был в Киеве».

«Я был в Киеве», — скажет чиновник мини­стерства.

«Я был в Киеве», — скажет отец семейства, проведавший дочку с зятем и внука.

«Я был в Киеве», — скажет юноша, сдавший документы в консерваторию.

«Я был в Киеве», — скажет мужчина, гостив­ший у друга и впервые посетивший Лавру.

Никто из них не соврет, в случае если вопрос будет задан, но очевидно, что все они побыва­ли в разных городах. И дело не в том, что Киев огромен и каждый находит там то, что его ин­тересует. В этом смысле огромен всякий город и всякое место на земле.

Дело в том, что мы все живем в своем соб­ственном, неповторимом мире, из которого изредка высовываемся, чтобы понять, нет ли какой-то опасности. Мы живем настолько обо­собленно, что ни совместное пребывание на одном кусочке земли, ни чтение одних и тех же книг, ни одинаковая пища, ни работа, ни учеба, ни война не делают нас одинаковыми. Каждый остается самим собой. Более того, и войну, и любовь, и работу каждый переживает по-своему, лишь приклеивая общеупотреби­тельные слова к своему уникальному опыту.

Я думаю об этом часто. И, быть может, ду­мают об этом проводники, провожающие взглядом людей, приехавших, казалось бы, из одного и того же места, но на самом деле по­бывавших в совершенно разных местах.

 

НЕПРИЯТНЫЕ ВЕЩИ

 

Если леденец вынуть изо рта и засунуть в карман (как случалось в детстве), то уже через минуту он будет облеплен мелким сором, и сунуть его обратно в рот не будет никакой возможности. Подобным образом облепливаются чуждым смыслом слова, и со временем уже трудно понять смысл прямой и непосредственный. Вкус леденца заменится вкусом сора. К. Льюис в книге «Просто христи­анство» писал, что в XIX веке «джентльменом» называли каждого мужчину, живущего на до­ходы с капитала и имеющего возможность не работать, неважно был ли он галантен и обра­зован или нет. То есть можно было, не вызывая смеха, сказать: «Джентльмен X. — порядочная скотина». Но сегодня это слово иначе как с вос­питанностью и порядочностью не ассоцииру­ется. Подобные метаморфозы сопровождают бытие термина «фарисей».

Хранитель и знаток Закона, ревнитель ре­лигиозной жизни, лучший представитель ев­рейского народа после возвращения из плена, этот персонаж превратился в синоним лице­мера, заведомо фальшивого и корыстного че­ловека, втайне полного всех пороков. К слову, евангельские «мытари» и «блудницы», кото­рые не только буквальны, но и символичны, не претерпели таких смысловых изменений. Они так и остались хорошо всем знакомыми по по­вседневной жизни блудницами и сборщиками дани. Фарисей же мутировал.

 

 

Блудница и мытарь — это профессии сколь доходные, столь и позорные, избранные от­крыто ради обогащения с грехом пополам. Фа­рисей же это не профессия, а психологический тип. Так нам кажется. Так мы считаем. Этим именем не называют, а обзывают. И более все­го это имя, ставшее оскорбительным, употреб­ляется по отношению к политикам и религи­озным людям. Первые декларируют заботу о народе, от вторых ожидается «профессиональная святость». И первые, и вторые привычно приносят массу разочарований, поскольку политики и не думают кому-либо служить, кроме себя, а религиозные люди попросту не­дотягивают до идеала. Все остальные люди в той же степени, если не больше, больны теми же грехами и пороками, но им кажется, что их грехи извиняются отсутствием особых ожида­ний праведности. А вот политики и церковни­ки, те, мол, другое дело. Это, конечно, не более чем ложь, овладевшая миллионами голов, и только количество обманутых временно изви­няет это заблуждение.

 

* * *

 

Хорош ли чем-то хрестоматийный фари­сей? Кто он, этот сложнейший человеческий тип, стремящийся ко всецелой святости, но незаметно сбивающийся с пути на полдороге? Фарисей не тотально грешен. Фарисеем по об­разованию и воспитанию был апостол Павел. Никодим, приходивший к Иисусу ночью, был подобным книжником и ревнителем тради­ций. Мы согрешим, если вообще откажем фа­рисею (читай — ревнителю) в возможности святости.

Фарисей любит добро, и это совершенно очевидно. Вся жизнь его в идеале настолько религиозно-педантична и насыщена мысля­ми и усилиями, что мы — ленивцы — и одно­го дня по-фарисейски прожить бы не смогли. Он плох тем, что внутри не таков, каким ста­рается выглядеть снаружи. Но, простите, мы все снаружи кажемся лучше, нежели являемся внутри. Вывернись любой наизнанку и обнажи пред миром скрытое неблагообразие — жизнь вряд ли станет возможна. Вся наша хваленая культура и цивилизация есть явления лице­мерные по преимуществу, при которых шка­фы блестят от полироля, но в каждом шкафу — свой скелет. Лицемерна деятельность любого банка, любого рекламного агентства, любого производителя, начиная от «творцов» зубной пасты и заканчивая автогигантами. Но никто не <