Переход. « DOMINIKANAJ» (из «Литовского дивертисмента»)

Сверни с проезжей части в полу-

слепой проулок и, войдя

в костёл, пустой об эту пору,

сядь на скамью и, погодя,

в ушную раковину Бога,

закрытую для шума дня,

шепни всего четыре слога:

— Прости меня.

 

Паша - Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям: чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить своё отношение к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государство, чтоб запечатлеть душевное состояние, в котором он в данный момент находится, чтоб оставить - как он думает в эту минуту - след на земле. Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации. Пишущий стихотворения, однако, пишет его не потому, что он рассчитывает на посмертную славу, хотя он и надеется, что стихотворение его переживет, хоть ненадолго.

 

Переход. «Переживи всех»

Переживи всех.

Переживи вновь,

словно они – снег,

пляшущий снег снов.

 

Переживи углы.

Переживи углом.

Перевяжи узлы

между добром и злом.

 

Но переживи миг.

И переживи век.

Переживи крик.

Переживи смех.

 

Переживи стих.

 

Переживи всех.

 

Алина читает третий кусок «Стены».

Разнобой и тоска, темнота и слеза на глазах,
изобилье минут вдалеке на больничных часах.
Проплывает буксир. Пустота у него за кормой.
Золотая луна высоко над кирпичной тюрьмой.
Посвящаю свободе одиночество возле стены.
Завещаю стене стук шагов посреди тишины.
Обращаюсь к стене, в темноте напряженно дыша:
завещаю тебе навсегда обуздать малыша.

Переход. « Я всегда твердил, что судьба-игра»

Я всегда твердил, что судьба – игра.

Что зачем нам рыба, раз есть икра.

Что готический стиль победит, как

школа,

как способность торчать, избежав укола.

Я сижу у окна. За окном осина.

Я любил немногих. Однако – сильно.

 

Я считал, что лес – только часть

полена.

Что зачем вся дева, если есть колено.

Что, устав от поднятой веком пыли,

русский глаз отдохнёт на эстонском

шпиле.

Я сижу у окна. Я помыл посуду.

Я был счастлив здесь, и уже не буду.

 

Я писал, что в лампочке – ужас пола.

Что любовь, как акт, лишина глагола.

Что не знал Эвклид, что сходя на конус,

вещь обретает не ноль, но Хронос.

Я сижу у окна. Вспоминаю юность.

Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

 

Я сказал, что лист разрушает почку.

И что семя, упавши в дурную почву,

не дает побега; что луг с поляной

есть пример рукоблудья, в Природе

данный.

Я сижу у окна, обхватив колени,

в обществе собственной грузной тени.

 

Моя песня была лишина мотива,

но зато её хором не спеть. Не диво,

что в награду мне за такие речи

своих ног никто не кладёт на плечи.

Я сижу в темноте; как скорый,

море гремит за волнистой шторой.

 

Гражданин второсортной эпохи, гордо

признаю я товаром второго сорта

свои лучшие мысли, и дням грядущим

я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.

Я сижу в темноте. И она не хуже

в комнате, чем темнота снаружи.

 

Алина читает 4-ый кусок «Стены».

Не хочу умирать. Мне не выдержать смерти уму.
Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во тьму.
Не хочу уходить, не хочу умирать, я дурак,
не хочу, не хочу погружаться в сознаньи во мрак.
Только жить, только жить, подпирая твой холод плечом.
Ни себе, ни другим, ни любви, никому, ни при чем.
Только жить, только жить и на все наплевать, забывать.

Не хочу умирать. Не могу я себя убивать.

Так окрикни меня. Мастерица кричать и ругать.

 

Июльское интермеццо.

Девушки, которых мы обнимали,

с которыми мы спали,

приятели, с которыми мы пили,

родственники, которые нас кормили и все

покупали,

братья и сестры, которых мы так любили,

знакомые, случайные соседи этажом выше,

наши однокашники, наши учителя, – да,

все вместе, –

почему я их больше не вижу,

куда они все исчезли.

 

Приближается осень, какая по счету,

приближается осень,

новая осень незнакомо шумит в листьях,

вот опять предо мною проезжают,

проходят ночью,

в белом свете дня красные, неизвестные

мне лица.

Неужели все они мертвы, неужели это

правда,

каждый, который любил меня, обнимал,

так смеялся,

неужели я не услышу издали крик брата,

неужели они ушли,

а я остался.

 

Здесь, один, между старых и новых улиц,

прохожу один, никого не встречаю

больше,

мне нельзя входить, чистеньких лестниц

узость

и чужие квартиры звонят над моей болью.

 

Ну, звени, звени, новая жизнь, над моим

плачем,

к новым, каким по счету, любовям

привыкать, к потерям,

к незнакомым лицам, к чужому шуму и к

новым платьям,

ну, звени, звени, закрывай предо мною

двери.

 

Ну, шуми надо мной, своим новым,

широким флангом,

тарахти подо мной, отражай мою тень

своим камнем твердым,

светлым камнем своим маячь из мрака,

оставляя меня, оставляя меня

моим мертвым.