Доктор Гнедаш осматривает партизана Машлякевича, перенесшего сложную операцию.

 

И хорошая книга помогает лечению.

 

В партизанский лагерь пришла свежая газета.

 

По глазам его вижу: он мне не верит. У него такие глаза, словно он лежит на дне пропасти, в сотне километров от людей.

— Унесите! — говорю я и в изнеможении сажусь на бревно, заменяющее в палатке скамью. Вытираю лоб, щеки.

Санитары уносят раненого, ассистенты мои уходят. Аня тоже хочет уйти, но я останавливаю ее.

— Аня, минутку. Сядьте сюда. Я вам вот что хочу сказать. Когда мы работаем, перед нами не дерево и не камень, а живой человек. Вся его жизнь зависит от нашего внимания. Вы взялись рукой за косынку, предположим, только дотронулись пальцем до нее и собрали на палец сотни тысяч убийственных микробов, которые с вашей руки попадут в открытую рану. Это вопрос жизни и смерти человека!..

— Я понимаю, — говорит она. Слезы скатываются по ее щекам. — Я понимаю, но что делать, если я не могу?..

— То есть как не можете? Что не можете?

— Не могу научиться работать сестрой.

— Какое у вас образование?

— Дело не в образовании. У меня характер не годится никуда. Я еще до войны пробовала учиться на медицинскую сестру и не смогла. Не могу видеть крови…

— Ничего, это пройдет! У всех так сначала. Вы думаете, мне приятно видеть кровь? Я, когда начал учиться медицине, в обморок падал на операциях. На многих операциях вы помогали?

— Сегодня на третьей…

— Ну и не так уж плохо! Ведь не упали в обморок, правда? Только не теряйтесь и поймите: в воздухе палатки — не говоря уж о траве, о нашей одежде, о наших руках — несколько миллионов носителей заразы. Злейшей заразы!

— Я понимаю, мы проходили в школе. Бактерии, микробы… Я многое понимаю, но на деле у меня не получается. Увижу раненого и все забываю. А если меня ругают, становится еще хуже, делаюсь совсем как дурная.

Она смотрит в землю, не решаясь поднять на меня свои добрые, серые, заплаканные глаза. Выросший в деревне, я хорошо знаю этот тип девушек. Такая работает за троих, нянчится с оравой маленьких братьев и сестер, ходит за скотиной, кладет стога, вяжет снопы, и все это тихо, скромно, с застенчивым видом, словно оставаясь перед кем-то в долгу.

— Чтобы не теряться, продумайте все заранее. Заранее подготовьте к операции инструменты, бинты, тампоны, салфетки, вату, кофеин, камфору, физиологический раствор, глюкозу.

— Ой, я все забуду! Я уже забыла!

— Вот возьмите карандаш и бумагу. Пишите: йод, эфир, новокаин, лизол…

Мелким, четким почерком она составляет длинный список. Слезы на глазах ее постепенно высыхают.

— Йод и новокаин я знаю для чего…

— Ну, вот видите! Уже хорошо! Я не — понимаю, зачем вы преуменьшаете свои силы?.. Вы, говорят, участвовали в диверсиях, а ведь это гораздо страшнее, чем у операционного стола!

Но она отрицательно качает головой.

 

У меня отбирают автомат

 

Федоров стремительно входит в операционную палатку.

— Алексей Федорович, сюда нельзя без халата.

— Извините! — говорит он и поспешно выходит. Я выхожу за ним.

— Как? Оперировали? Он выживет?

— Думаю, что выживет.

— Пойдемте посмотрим. Где он у вас?

Под небольшой палаткой, разбитой на возу, спит раненый. Аня веткой отгоняет комаров от его лица.

— А все-таки плох!.. — задумчиво говорит Федоров. — Утром едем с Дружининым, километрах в шести от штаба, — вдруг подвода. Кто такой? Я его сначала не узнал. Смотрит на меня, слезы льются по лицу, ничего не может сказать. Потом гляжу — да ведь это Машлякович! Хороший минер!

— Как прошла операция? Кривцов, Свентицкий, что они представляют собой как врачи? А сестры? Свентицкий жаловался, что сестры у нас слабоваты. Где ваша палатка? Поставили ее?

Сидя на обрубке бревна в моей палатке, Федоров рассматривает книги, какие я привез с собой: «Фашизм— лютый враг человечества», «Пищевые отравления и пищевая токсикоинфекция», «Батько Боженко», «Котовский», «Таращанский полк», «Заметки по военно- полевой хирургии»…

— Ничего этот Свентицкий не понял в наших сестрах, — говорит Федоров. — Вот она сидит сейчас около раненого — отгоняет комаров. А в рейде пятьдесят километров пройдет и не охнет. И душу отдаст для раненого. Наша первая сестра Маруся Товстенко — комсомолка — вступила в партизанский отряд, когда еще немцев не было в Чернигове. Зимой в 1941 году мы ее оставили в семеновском лесу, в землянке с семью ранеными. Один сильно обожженный, другой с переломом бедра. Медикаментов никаких — одна марганцовка. Перевязочных материалов нет. Кругом немцы, полиция. Показаться в селах нельзя. Так она по ночам пробиралась за пять километров в ближайшее село Блешню. Там где-нибудь с тына около крайних хат стащит потихоньку детскую рубашку или пару портянок- Кипятила это белье и делала бинты.

Несколько месяцев была и за доктора, и за хозяйку в землянке, и за сестру, и за мать родную для раненых. Всех сохранила.

Федоров помолчал, словно задумавшись, и продолжал:

— Посмотреть на них, так ничего особенного сразу и не увидишь. Застенчивые девчата из колхозов. Исхудали, оборвались. А если в душу им заглянуть — диву даешься! Они идут на борьбу не только потому, что немец лично их и их семьи обидел, гонит прислугами в Германию, учиться не дает. Нет, не только потому! Многие и до войны мечтали, как будут защищать советский строй. Зачитывались книгами о гражданской войне. Это люди идеи. Образованные люди. Поставьте перед ними большую цель, научите их, и они чего угодно добьются.

— А это что за работа? — заинтересовался Алексей Федорович, листая книгу «Переливание крови в хирургии». — Можно взять почитать? Но как вы думаете кормить Машлякевича? Да, понимаю, только жидкое… Ах, жалко! Хороший был минер.

— Алексей Федорович, нужна новая большая палатка для операционной. Хорошо бы вот из такого шелка…

— Это можно.

Через несколько минут Георгий Иванович приносит шелковый парашют молочного цвета. Зовем Гречку. Втроем закрепляем между дубами длинную жердь на веревках. Перекидываем парашют и натягиваем его по углам веревками. Получается шатер с гладкой покатой крышей. Ветер перебирает пышно спадающие складки шелка. Лопатами снимаем траву и дерн до песка. Отрубаем корни деревьев. Закрепляем на колышках стены палатки. Трава и чернозем сняты на большом пространстве. В самой палатке песчаный пол, и вокруг нее бордюром лежит песок. Пусть полная чистота будет не только в операционной, но и около нее.

Гречка вяжет веник из хвойных веток и заравнивает пол, маскирует палатку сверху ветвями, молодыми деревцами. Неподалеку от лагеря спиливаем толстую березу. Делаем два стола и два табурета, вешалку. Застилаю столы чистыми салфетками. Ставлю раскладной операционный стол, покрываю его новой простыней.

Лучи заходящего солнца падают сейчас прямо на палатку. Сильный рассеянный свет, как от бестеневой лампы, наполняет операционную. Желтый песок пола отсвечивает.

— Дуже, дуже гарно! — одобряет Гречка.

Партизаны подходят, заинтересованные, к палатке, заглядывают в нее, приподнимая шелковый полог, но никто не решается зайти внутрь.

— Это что же здесь будет?

— Здесь будет операционная…

Теперь я рад посетителям. Пусть все видят, что можно построить в лесных условиях быстро и хорошо.

— Тимофей Константинович!

— Володя! Сюда нельзя без халата! Где вы пропадаете? А где Федя?

— Эх, хороша палатка!

Володя очень торопится.

— Тимофей Константинович, мы сейчас выступаем на задание. Кравченко хотел с вами проститься. Он не может прийти, готовит отряд к выступлению…

— Пойдем, пойдем, где он?

— Здесь, недалеко…

Бондаренко приводит меня на большую поляну. Выстроившись в шеренгу, стоят партизаны. Их около пятидесяти. В большинстве местные хлопцы, каких я видел на строевых занятиях. Иные в лаптях, кое-кто без оружия, но у всех за спиной увесистые, туго набитые мешки. Лямки врезаются в плечи.

Они выходят на ночь с тяжелым грузом. Это — подрывники-диверсанты. Федоров и Кравченко медленно проходят вдоль шеренги, осматривают каждого бойца, с каждым говорят.

— Подтяни котелок — будет греметь!

— Ну вот, Никита, идешь мстить за сестру, за всю свою семью!..

— Карпенюк, теперь забывай, что у тебя мать плачет. Теперь пусть немцы от тебя плачут…

Кравченко, хлеба будет мало. Бондаренко, пройди в хозчасть, возьми еще десять буханок. Там есть у них сало — скажи, что я велел дать кусков шесть.

Кравченко замечает меня, подходит, жмет мне руку. Он улыбается, движения его сдержанны, как всегда, а лицо вдруг принимает странное, не свойственное ему виноватое выражение. Подойдя к Алексею Федоровичу, он что-то негромко говорит ему.

Федоров поворачивается ко мне:

— Доктор, у вас есть автомат?

Вот он — наступает момент, предсказанный Федей! Но, значит, это он и берет. Значит, еще тогда в дороге Кравченко облюбовал мой автомат! В этом есть что-то неприятное, вдвойне обидное для меня.

Федоров замечает мое состояние. Он подходит близко ко мне и говорит, понизив голос:

— Доктор, люди идут на тяжелое и ответственное задание. У некоторых совсем нет оружия. Мы вам дадим взамен карабин. Новый карабин!..

Молча поворачиваюсь и иду к своей палатке. Обида кипит во мне. Приношу автомат, передаю его Кравченко.

— Желаем вам больших боевых успехов!

Хочу улыбнуться, но не знаю, какой получается моя улыбка.

На поляне появляются Дружинин, начальник штаба Рванов, несколько командиров и молодых партизан.

— Отряд имени Богуна к маршу готов!

— Товарищи, помните всегда, — напутствует Федоров, — мы не казацкая вольница, мы дисциплинированные советские люди, выполняем ответственное задание партии и правительства. Мы партизаны, но у нас не должно быть партизанщины. Организованно бейте подлого врага. Слушайтесь своих командиров. Приближайте светлый час победы! За счастье наших детей, за Родину!

Бойцы уходят гуськом, друг за другом, медленно ступая, с тяжелой ношей на спинах. У передних ленты с патронами крест-накрест на груди. Эти тихие, деловые проводы без музыки волнуют больше, чем самое торжественное прощание.

— Товарищ командир! — плачущим голосом говорит молодой партизан, идя следом за Федоровым. — Когда же вы меня пошлете на задание? Товарищ генерал, Алексей Федорович, вы же мне обещали!

Молча ухожу в свою палатку.

Через несколько минут мне приносят новенький карабин. Что-то слишком уж быстро приносят! «Утешают», — огорченно думаю я.

Ночью, в темноте, выхожу на полянку. Утренняя заря сменила на небе зарю вечернюю. Предрассветный холодный воздух. Глубокая тишина, только лошади жуют неподалеку. Стонет Машлякевич на возу.

Едва различимая фигура движется около него. Это Аня.

— Аня, вы его немного поверните. Вот так. Осторожно, руку!

 

Он будет жить!

 

Солнце едва поднялось над горизонтом, но наши люди уже встали и трудятся. Вдали, около возов, Георгий Иванович что-то считает, складывает в корзину. Гречка рубит ветки, подвешивает их над операционной палаткой. Варя черпает воду в неглубоком колодце. Михайловна чистит картошку.

Вода в закопченных конических ведрах закипает над костром. Михайловна моет в тазу картошку и поет:

 

Потеряла я колечко,

Потеряла я любовь…

 

Что с Машлякевичем? Много сил, вероятно, потерял он за ночь. С вечера и ночью, как мы с Аней его ни переворачивали, он стонал, боли не давали ему покоя…

— Аня, как он спал?

— Ой, Тимофей Константинович! Раз пятьдесят просыпался! Я под утро принесла носилки, легла около воза, чтобы далеко не бегать, когда он проснется. И так ему худо, а тут еще комары жизни не дают! Хорошо, что в этом году их еще немного!

Над телегой, где лежит Машлякевич, разбита небольшая палатка, она прикрывает от солнца, немного задерживает ветер, прикрывает на случай дождя, но не спасает от утреннего холода и комаров.

— Машлякевич, вам холодно?

Он отрицательно качает головой. Чуть-чуть. И морщится. Даже такое движение усиливает его боли. Светлые глаза его смотрят на меня с тоской.

Георгий Иванович приносит крынку парного молока. Аня осторожно, понемногу вливает молоко через резиновую трубку в горло раненого.

— Приготовим сегодня компот и молочный манный суп. Чай лучше давать с сахаром или с медом? — спрашивает Горобец.

Через полчаса идем с носилками брать Машлякевича на перевязку. Около его воза любопытные.

— Товарищи, не толпитесь, вы же тревожите его!..

Партизаны молча расходятся. Только женщина и девочка остаются около воза. Девочка плачет. Ей лет десять. Тонкие ручонки, босые загорелые ноги. Молодая черноволосая женщина с ужасом глядит то на меня, то на раненого.

— Доктор, он умрет?

Она спрашивает это, не понижая голоса, словно Машлякевич уже умер.

— Кто вы?

— Я его жена, а это его дочка. Скажите правду, доктор, он умрет?

— Откуда вы взяли? Почему умрет?

— Он ничего не говорит. И как будто плохо узнает нас. Сам повернуться не может. Я учора бачыла, худо, худо ему! Думала, может, сегодня будет лучше. А сегодня еще хуже. Блинчиков напекла ему, не ест, даже не берет. Хочет что-то сказать и не может, только плачет.

— Не расстраивайтесь и не волнуйте его. Будет ваш муж снова ходить, говорить, воевать, работать, только не мешайте нам и ему. И еды не надо носить. Мы накормим его вдоволь.

Кладем Машлякевича на носилки. Делаем это насколько можно осторожно, однако он громко стонет. Его опускают с воза на носилки, а у него растерянные глаза человека, падающего в бездну.

По лицу девочки текут крупные слезы. Она не может оторвать глаз от отца.

Я кладу руку на ее светлые мягкие волосы.

— Как тебя зовут?

— Люда.

— Люда, не надо плакать! Папа будет жить.

— Аня, — говорю я в операционной, — а шприц?..

— Ой, Тимофей Константинович, я знаю, я забыла!

— Хорошо, хорошо, только не всплескивайте руками, а то заденете ими за что-нибудь. Надевайте маску, приступаем к перевязке.

Каждый день вносим Машлякевича в операционную. Очищаю его широкую, гноящуюся рану от выделений, от омертвевших тканей. Свентицкий и Кривцов молча, невесело помотают мне. Свентицкий особенно предупредителен ко мне. Он обращается со мной так бережно, словно и я тяжело ранен.

«Да, пожалуй, так и нужно — суетиться, что-то предпринимать, выполнять свой долг; жаль лишь, что все это приносит мало пользы!» — читаю я во взгляде окружающих меня людей.

Раненому с каждым днем все хуже и хуже. Он худеет, слабеет. Даем ему черничные кисели, молочные супы, компоты, кормим его часто, через два — три часа, поим очень сладким чаем с сахаром и медом. Ест он охотно, жадно, но худеет.

— Георгий Иванович, свежие яйца можно достать?

В тот же день Горобец достает свежие яйца.

Кормим Машлякевича гоголь-моголем, но ему все хуже и хуже. По-прежнему он не может уснуть по ночам. Даем ему болеутоляющие наркотики — морфий, пантопон.

Жена Машлякевича Валя, повариха одного из отрядов, ходит к Федорову жаловаться:

— Товарищ генерал, доктора плохо лечат. Замучают они его совсем.

Алексей Федорович ничего не говорит мне о ее жалобах, я слышу о них стороной. Но и сама Валя не скрывает от меня своего беспокойства. Ко мне она приходит только со слезами:

— Что же вы его не лечите?

Остаток нижней челюсти у Машлякевича торчит криво и не совпадает с сохранившимися зубами верхней челюсти. Сделать протез? Из чего? Пластической массы У меня нет. Брожу, ищу, раздумываю… Что приспособить вместо челюсти?

— Георгий Иванович, у нас нет толстой проволоки?

Горобец молча из глубины своего воза достает моток колючей проволоки.

— Тонка, Георгий Иванович.

— Вам, может быть, не проволока нужна, а круглое Железо? Для чего вам?

— Для челюсти Машлякевичу.

— Для челюсти?!. — повторяет он в изумлении. Но я уже заметил на его возу проволочный отес, как раз такого диаметра, какой мне нужен.

— Можно отломать от воза?

— Если для челюсти — ломайте!

Он дает мне топор, молоток, напильник. Отдираю отес, обрубив его, выравниваю на окованном колесе телеги, опиливаю напильником, придав отесу форму латинского «С». У меня нет кузнечной и слесарной практики, вожусь с протезом долго, шлифую его песком, он уже блестит, и все-таки то, что у меня получилось, мне совсем не нравится. Рука не поднимается вставить грубую железку в нежные, болезненные ткани живого человека!

Роюсь в запасах санчасти. Вот что мне нужно — резиновый катетер! Вот как можно смягчить протез: заключить его в резиновую трубку! Стерилизую протез, вставляю его Машлякевичу одним концом в суставную впадину, другой конец протеза прикрепляю проволокой к зубу оставшегося обломка нижней челюсти. Выравниваю этот обломок, покрываю его и протез остатками мышечной ткани.

На следующей операции из остатков мышц щеки, из слизистой оболочки полости рта, из остатков нижней губы и верхней губы создаю угол рта. Сшиваю кетгутом обрывки языка. Рот есть. Язык будет.

В глазах Машлякевича появляется свет надежды.

Он с интересом следит теперь за всеми приготовлениями к операциям. Какое-то подобие улыбки пробегает в его глазах. И улыбка эта передается нам всем Я вижу теперь надежду и у людей, окружающих меня. Не только Аня, Кривцов, Свентицкий, Георгий Иванович, Валя, но и знакомые партизаны смотрят на меня, говорят со мной теперь совсем иначе, чем несколько дней назад. Все переменилось, словно света больше и теплее стало в лесу.

Он будет жить!

Обрывки языка, сшитые кетгутом, постепенно срастаются и заживают. Язык стал более узким и коротким. Машлякевич шепелявит, каждый произнесенный им звук причиняет ему боль, но он бормочет что-то и на операционном столе и на возу. Он говорит «ить», «вить» — и не сразу поймешь, что он просит — «жить»? «пить»?

Лучше всех язык Машлякевича понимает Аня. Она играет роль переводчицы.

— Он говорит: сделайте так, чтобы я мог есть хлеб.

Однако сделать это совсем не просто! Живописцы, рисуя свои картины, поэты, отбирая слово за словом в процессе создания стиха, композиторы, пробуя сотни аккордов в поисках нужного созвучия, черпают свои материалы из огромных запасов. Не то у хирурга в процессе пластической операции. Он ограничен со всех сторон. Он должен создавать новое из немногого.

Каждый раз, на очередной операции Машлякевича, продолжаю удалять омертвевшие ткани. Делая насечки, беру кусочки кожи с шеи Машлякевича, чтобы закрыть огромную дыру в щеке. Но от большого натяжения ткань щеки расползается, рана гноится. Медленно, очень медленно стягиваются рубцы и закрывается рана.

Оставшиеся зубы не попадают один на другой, прикуса нет. Устанавливаю челюсти так, чтобы был прикус, скрепляю зубы проволочкой, жду, пока ткани срастутся окончательно и окрепнут в новом положении. Снимаю проволочки с зубов и — новая беда: начинается рубцевание тканей, рот плохо открывается. Вставляю деревянный клин в зубы Машлякевичу, и с этим клином он живет месяц. Дважды неудачно пытаюсь закрыть слюнной свищ, наконец, аз третий раз это удается, рана теперь окончательно закрыта.

И вот любопытные, толпящиеся около телеги, видят в руке Машлякевича кусок хлеба, он жует хлеб и смеется.

Он будет жить!

 

Загадочное заболевание

 

Федоров вызывает меня очень озабоченный.

— Тимофей Константинович, пройдите во взвод разведчиков. Там какое-то массовое заболевание.

Я, Кривцов и Свентицкий идем в лагерь разведчиков. Оставляем с Машлякевичем новую сестру Лиду. Берем с собой Аню. Идти недалеко — километра полтора от штаба.

В палатке разведчиков тесно. На земле, едва прикрытой тонким слоем веток, лежат вповалку человек двадцать. Некоторые совсем не замечают нашего появления. Иные поворачивают голову на свет и встречают нас мутным, безучастным взглядом.

Дело плохо! Такое безучастие, нелюбопытство, притупленность реакций бывают только в тяжелом состоянии, когда для больного «свет становится не мил».

Присаживаюсь на корточки, спрашиваю:

— Что болит?

— Все болит. Голова, руки, ноги. Ходить не могу.

Температура 38,8. Выслушиваю сердце, легкие, прощупываю живот, грудь.

— Больно?

— Болыть! Ой, тут сыльно болыть! И спать не можу! Третю нич не сплю…

Переползаю к следующему больному. Тесно в палатке так, что негде ступить. Беру горячую руку, считаю удары пульса. 120 в минуту.

— Что болит?

— Голова и глаза. И здесь режет, и тут. Везде болит. Как будто разлилась боль…

Температура 38,9. Припухлости около глаз.

— Спать хочется?

— Ни…

Переползаю к следующему. Все, кто находится в этой палатке — двадцать три человека, — больны в большей или меньшей степени! Некоторые бредят. Весь взвод вышел из строя…

— Странно, — говорит Свентицкий, — несколько дней назад я осматривал их, все были здоровы. Вы заметили, в особенности жалуются на боли в области живота. И… если бы инфекционное заболевание, заболели бы не все сразу. По-моему, это отравление.

Я пожимаю плечами и не знаю, что ответить. Да, похоже на отравление! Но почему боли в суставах рук и ног? Опухоли? Бессонница? Эти симптомы как будто не вяжутся с отравлением.

Кривцов взволнованно смотрит на меня. Ждет моего ответа. Но что можно сказать после первого общего осмотра?

— Что вы ели сегодня, вчера, третьего дня? — спрашиваем больных.

— То же, что и всегда: суп пшенный, по кусочку вареного мяса, хлеб. Особенного ничего не ели.

Оставляю Кривцова и Аню дежурить около больных, тороплюсь в штаб; Свентицкий, идя со мной, сокрушается: «Тяжелое несчастье! Весь взвод целиком. Странно, очень странно!»

Но странным кажется мне и суетливое возбуждение Свентицкого, его многословные размышления вслух, его подчеркнутые сожаления. Чувствую себя беспомощным, как никогда. Здесь, в дремучем лесу, не сделаешь анализов, не вызовешь консультанта.

Ищу Федорова и Дружинина. Как назло, их нет. Долго нет. Лишь к обеду возвращаются. Они знают все.

— Мы только сейчас оттуда. Температура не падает, наоборот, повышается. Вы тоже подозреваете отравление? Что думаете предпринять?

— Прежде всего создать для больных лучшие условия. Вывести их из этой палатки…

— У нас есть в резерве большая палатка, я оставил ее для штаба, возьмите ее… — говорит Федоров.

Хочется перевести больных в новое, удобное помещение как можно скорее. Неподалеку от операционной снимаем слой чернозема до песка, делаем из бревен койки, изголовья и нечто вроде полок для каждого больного, настилаем «матрацы» из веток и листьев. Только полная темнота заставляет нас прервать работу.

Спешу к больным, идя ощупью в темноте, опасаясь заблудиться в лесу. Слышу, кто-то громко бредит вдали:

— Мамо, зачинить двери! Мы пидемо недалеко! Не тронь меня…

Иду на голос. Вот и палатка разведчиков. Свет карманного фонарика вспыхивает и освещает термометр, потное, красное лицо больного с воспаленными открытыми глазами. Кривцов и Аня сидят на корточках около больного. Дружинин склонился над ними.

— Сорок и три десятых! Бредит… — взволнованно говорит Кривцов.

— Идите отдохните, Михаил Васильевич!..

Он смотрит на меня с удивлением, будто не понимает меня.

— Нет, нет! — решительно возражает он. — Вот Аня пусть поспит.

— Я не устала! — говорит Аня, хотя я вижу, что она едва держится на ногах.

Снова осматриваю больных. На рассвете Дружинин и я возвращаемся в лагерь. Сухие ветки трещат под нашими ногами. На востоке разгорается заря. Дружинин говорит негромко:

— Вполне возможно, что здесь рука врага. Они все чаще теперь засылают к нам шпионов, диверсантов. На днях мы разоблачили крупного шпиона. Кончил в Киеве специальные курсы гестапо, был подброшен к нам с заданием собрать сведения об отрядах, убить Федорова. Полковник гестапо, командующий карательными отрядами в Ковеле, недавно сказал своим приближенным: «У федоровцев тактика известная нам — едва мы приходим, они уходят. Нет смысла гоняться за ними большими силами. Нужно искать иные формы борьбы».

Теперь они не решаются, как это было год назад, в елинских лесах, снять с фронта и бросить на нас несколько тысяч солдат с артиллерией и авиацией. Понимают, что застать врасплох и уничтожить нас они не смогут. Ищут более дешевые способы борьбы. Для них огромный выигрыш — вывести из строя полностью взвод разведчиков. Если был подсыпан в пищу яд, то кто и когда мог сделать это? Мы ведем наблюдения разными путями. Почему Свентицкий не пришел с вами? Вы его звали с собой?

— Нет, не звал. Он сам почему-то не хочет показываться у разведчиков. Просил передать ему на ближайшие дни других больных, амбулаторный прием.

— Ну, что же. Сделайте так, как он просит. Держите себя с ним ровно. Посмотрим, что будет дальше.

Назавтра переводим всех разведчиков в госпитальную палатку. Георгий Иванович привозит из деревни домотканые крестьянские половики. Стираем их и застилаем кровати больных.

Отеки и припухлости на лицах и ногах разведчиков становятся заметнее. Усиливаются боли в мышцах. Многие совсем уже не могут ходить, стонут, бредят, с высокой температурой. Я и Кривцов начинаем тревожиться за жизнь командиров отделений Барановского и Данильченко. Даем больным экстракт хвои, спирт, сахарную боду, аспирин. Кладем бутылки с горячей водой к ногам.

Нет, это не отравление! Или отравление таким ядом, какой не известен науке. Опухоли на лицах, острые боли в суставах. Нет, это не отравление! Еще в Сибири, предвидя, что придется часто сталкиваться с желудочными заболеваниями среди партизан, я захватил с собой книгу о пищевых отравлениях. Ни эта книга, ни вся литература, какую я в силах вспомнить, ни весь прежний опыт мой не дают мне указаний, что за болезнь передо мной.

Не нахожу себе места. Сам чувствую себя тяжело больным. В те немногие часы, когда удается заснуть, вижу и во сне опухшие лица разведчиков.

Ночь. Захожу в госпиталь. Горит толстая сальная свеча. Дежурная сестра дремлет с открытыми глазами.

Один из больных кричит в бреду:

— Немцы!.. Хлопцы, стреляйте, это немцы!..

Многие не спят, лежат с полуоткрытыми, воспаленными глазами. Только молодой разведчик Петро смотрит на меня осмысленным взглядом. Температура у него ниже, чем у других больных.

Я сажусь на бревно около его постели.

— Петро, вспомните, что вы ели за неделю перед тем, как заболеть?

— Ничего такого не ели. Я же вам говорил — борщ, галушки. Что варили на кухне, то и ели.

— А может, раньше, за неделю до болезни, съели что-нибудь не с кухни? Свинины не ели? Вспомните хорошенько.

— За неделю? Да, правда! Съели поросенка.

— Какого? Откуда взяли?

— Нашли в лесу, неподалеку от сожженной деревни. Он уже отощал, одичал. Мы его зарезали, мясо поджарили на палочках над костром. Маленький был, худой.

— Всем взводом ели?

— Всем взводом. Тощий был. Мне ребра достались. Одни кости.

Да, это трихиноз! Редкая, забытая в Советском Союзе болезнь. Трихина передается человеку через мясо свиньи, вызывает воспаление мышц. У нас, в Советском Союзе, люди давно уже не болеют трихинозом. Но на Западе, в капиталистических странах, в нищих, заброшенных деревнях. конечно, не было такого тщательного ветеринарного надзора, как у нас. Потому и сохранились очаги заболеваний.

В палатке Федорова свет. Там Дружинин, Рванов, еще кто-то из командиров. В волнении не замечаю, кто именно.

— Алексей Федорович, это трихиноз!

Назавтра Свентицкий говорит мне:

— У меня тоже в последние дни возникло подозрение, что это трихиноз. Здесь в деревнях нередко бывают случаи заболевания трихинозом.

— Почему же вы мне не сказали об этом?

— Я не хотел навязывать вам свою точку зрения. И вы могли мне не поверить. Это могло быть и отравление, намеренное отравление. В таком случае было бы нехорошо с моей стороны усыплять ваши подозрения.

 

Ночные беседы

 

Операции, перевязки, обход больных, лекции на курсах сестер, научно-практические конференции… Таковы будни медицинской службы в партизанском отряде.

Сестра, сменившаяся с дежурства, стирает под дубом около костра окровавленные бинты. Прибегает Зелик Абрамович, озабоченно сообщает: скоро кончается сулема! Хозяйственные хлопоты с утра до темной ночи. В одиннадцать вечера идем слушать радио, последнюю сводку. А потом… потом нужно бы спать, но столько мыслей и чувств возникает за день! Радиосообщения о наступлении нашей армии, об освобождении Украины так волнуют, что спать обычно еще не хочется.

Неподалеку от кухонных костров заботами Георгия Ивановича сооружены длинный стол и скамьи. За этим столом мы, работники санчасти, обедаем и ужинаем. А ночью, после радиопередач, собираемся по двое, по трое и говорим негромко о самом задушевном, о чем не было времени беседовать в течение дня.

Георгий Иванович коммунист. Так же, как политрука Шевченко, его волнует все, что происходит у нас в санчасти. Горобец знает о моих спорах со Свентицким, о сестрах, о «науке под сосной» и радуется успехам в лечении раненых, радуется успехам наших девушек.

— Давно, еще в двадцатых годах, мы в Черноморском торговом флоте стали обучать женщин работе на кораблях, — рассказывает Горобец. — Я плавал тогда механиком и мне поручили подготовить девушку Лену на помощника механика. То были «первые ласточки» во флоте. Многие старые моряки плевались от возмущения: «Баба на корабле!.. Баба — механик!.. Со дня сотворения мира не было такого». А мы готовили девушек; после Лены я обучал, не помню кого, кажется, Аню, потом Полю, Нину. Некоторые из них года через три самостоятельно работали уже не помощниками, а механиками. И у нас быстро привыкли к этому, а «морские волки» старого времени скоро замолчали. Но зато когда попадешь в заграничные Порты, ОТ история! Сотни Людей сбегаются смотреть на наших девушек-механиков! Я думаю, когда Колумб добрался до Америки, вот так же индейиы сбегались бачить паруса, якоря, ружья. В итальянских, в английских портах, в Константинополе, в африканских портах часами стояли люди и дивились на наших девчат, рот разинув. Помню, в Нью-Кестле один помощник штурмана — англичанин причипивсь до мене: «Бьемся об заклад — то у вас не женщина, а либо переодетый парень, или урод от рождения». Так они это понимают!..

Мише Кривцову и ночью не дают спать операции, в которых он участвует днем. Он будет хорошим хирургом. Он думает. Иной раз я замечаю, как он ходит где- нибудь на поляне и, шевеля пальцем, бормочет что-то про себя, словно сочиняет стихи… Нередко ночью, среди совершенно других разговоров, Кривцов вдруг спрашивает меня:

— Тимофей Константинович, почему вы вскрыли у Колесниченко так широко рану?

— Чтобы избежать общего сепсиса. Советую и вам, Михаил Васильевич, так всегда делать. Иной хирург видит — рана пустяковая, кость не задета, крохотное входное отверстие, маленькое выходное и крови почти не вышло Ну что же, думает, смазать йодом, засыпать стрептоцидом оба отверстия, перевязать. Но гноеродные бактерии не на поверхности раны, а внутри, внесены туда пулей или осколком, и будут размножаться в закрытой камере, как в мешке. Чтобы этого не случилось, прежде всего вскрывайте рану широко, освобождайте ее от омертвевших тканей, дренируйте ее хорошо, чтобы не было затеков. Обязательно делайте контрапертуру. Не создавайте «уюта» для инфекции…

— Скажите, товарищи, долго ли так будет? Долго ли нам воевать одним? — говорит с возмущением Зелик Абрамович. — И это называется союзники! Сколько еще можно ждать? Я вам скажу — они откроют второй фронт тогда, когда настанет время делить трофеи…

— Сталин сказал, что второй фронт — это мы, партизаны, — замечает Шевченко.

— Но чего ждут их руководители? — продолжает с негодованием Зелик Абрамович. — Ведь не все же там коммерсанты? Я читал речи Рузвельта, по-моему, он порядочный человек.

— Может быть, он и порядочный человек, но он капитан, а не хозяин капиталистического корабля и не всегда может плыть туда, куда ему хочется, — объясняет Горобец.

Свентинкий обычно не участвует в наших ночных разговорах. Даже радио он ходит слушать не каждый вечер. Он сильно устает и рано ложится спать. В самом деле, несколько десятков больных в день — нагрузка непривычная для него. Хороший ходок, он жалуется на боль в ногах и в руках. Он как-то вянет, становится малоразговорчивым, ходит небритый, незастегнутый, все чаще говорит о еде, но теряет аппетит. Пища ему кажется однообразной и невкусной…

— У меня была Тарасовна — старуха, если бы вы только знали, как она готовила соусы из почек, рыбу фаршированную, слоеные пирожки!.. Впрочем, все это теперь ни к чему, — со вздохом вспоминает Свентинкий.

Однажды в темную ночь сижу и слушаю, как шумит лес. Вчера ночью волки украли с воза Георгия Ивановича двух овец. Но легкое потрескивание в чаще уже не кажется страшным, как в первые дни. И мрак не смущает— все на свете может войти в привычку. В темном лесу, постоянно окруженные жестоким врагом, люди ходят, будто в своей квартире. Вот сейчас кто-то идет ко мне. Свентицкий. Почему он не спит так поздно? Сегодня его вызывали в штаб. Что там ему сказали такого, что он ночью не спит? Старик садится на скамью рядом со мной.

— Не спится, Леонид Станиславович?

— Да, не спится. Скверно на душе. Получил сегодня неприятную записку от знакомого из Ковеля. Немцы узнали, что я работаю у партизан. Как они могли это узнать? Забрали все, что было в моей квартире, арестовали Тарасовну.

— А ваши родные?

— У меня не осталось родных. Был брат, он умер у них в концентрационном лагере. Был я когда-то женат, но детей нет. Мне ничего не жалко сейчас, только книги. У меня была прекрасная библиотека…

— А ваши друзья, знакомые, не пострадают они? Больные, которых вы лечили?

— Кого мне вспоминать? У меня был не так давно больной, нельзя сказать чтобы богатый человек, так, среднего достатка, домовладелец, торговец. Заболел раком пищевода Ездил со своей болезнью в Белосток, в Варшаву, к знаменитым профессорам. Они ему говорили: болезнь сложная, приезжайте еще через некоторое время, понаблюдаем. Вытянули из него кучу денег. Наконец это ему надоело. Ослабел, есть почти не мог. Распорядился, кроме меня и сиделки, никого к нему не допускать. У него была комната с узкой дверью, он перебрался туда с расчетом — в эту дверь гроб не пройдет. В последние недели жизни требовал от сиделки, чтобы она днем и ночью держала его за палец. Дом у него был хороший, он жалел, что дом остается чужим людям, и с трудом, с великим трудом садился в своей комнате на кровати и плевал на стены Мне плохо, пусть же и всем будет плохо! Ничего тип, а? Он часто даже снится мне. Так вот, приятно ли вспоминать о таком больном?

Свентицкий вздохнул, поежился и продолжал:

— А коллеги-врачи? Вы не можете этого понять, у вас, в Советском Союзе, врачей не хватает. А у нас на каждое вакантное место было пять — шесть, иногда и десять кандидатов. Представляете себе борьбу за существование? Во всем Ковеле, кроме брата, был только один человек, с которым я мог говорить более или менее откровенно.

Через несколько дней после этой беседы со Свентицким меня вызвали в первом часу ночи к командиру. Я уже засыпал. Встаю, поспешно одеваюсь, пробираюсь ощупью среди деревьев. В палатке Федорова музыка, смех, горят свечи. Палатка замаскирована сверху и с боков огромными кусками коры берез и лиственницы. Вижу Федорова, Дружинина, еще несколько человек.

— Садитесь, Тимофей Константинович. Что будете есть? Вареники? Картоплю?

Федоров наливает мне полкружки крепчайшего самогона.

— Не много будет, Алексей Федорович?

— Ничего. Я отвечаю. Знаете такую песню: «По пыльной дороге телега несется»? Нет? Ну, давайте украинскую… «В конци гребли шумлять вербы, що я насадыла»…

Под аккомпанемент баяна и скрипки мы поем, шутим, выпиваем, закусываем. Замечаю, что, подливая мне, Федоров и Дружинин только пригубливают свои чашки.

— Э, Алексей Федорович, это не честно!..

А до вас?.. Вы ж только пришли, а Сколько мы тут до вас сидели?

«…А за нею козаченько веде коней напувать».

Так проходит полчаса. Вдруг Федоров, наклонив ко мне разгоряченное, смеющееся лицо с блестящими глазами, спрашивает:

— Тим