История развития пистолетов-пулеметов: Предпосылкой для возникновения пистолетов-пулеметов послужила давняя тенденция тяготения винтовок...
Поперечные профили набережных и береговой полосы: На городских территориях берегоукрепление проектируют с учетом технических и экономических требований, но особое значение придают эстетическим...
Топ:
Выпускная квалификационная работа: Основная часть ВКР, как правило, состоит из двух-трех глав, каждая из которых, в свою очередь...
Особенности труда и отдыха в условиях низких температур: К работам при низких температурах на открытом воздухе и в не отапливаемых помещениях допускаются лица не моложе 18 лет, прошедшие...
Техника безопасности при работе на пароконвектомате: К обслуживанию пароконвектомата допускаются лица, прошедшие технический минимум по эксплуатации оборудования...
Интересное:
Принципы управления денежными потоками: одним из методов контроля за состоянием денежной наличности является...
Уполаживание и террасирование склонов: Если глубина оврага более 5 м необходимо устройство берм. Варианты использования оврагов для градостроительных целей...
Мероприятия для защиты от морозного пучения грунтов: Инженерная защита от морозного (криогенного) пучения грунтов необходима для легких малоэтажных зданий и других сооружений...
Дисциплины:
2020-05-07 | 136 |
5.00
из
|
Заказать работу |
|
|
Переливание крови раненому.
На седьмые сутки пути, ночью, на рыбацких челнах переправляемся через небольшую речку Горынь. Пылает село на берегу. Багровое пламя сотней языков отражается в воде. И здесь мерзавцы украинско-немецкие националисты подожгли село за то, что жители его дружелюбно встретили федоровцев. Гитлеровские наймиты мстят народу и убегают, едва услышав о приближении новых отрядов партизан.
На берегу реки Стырь в бывшем панском имении соединение генерала Бегмы останавливается надолго. Мы прощаемся с нашим возчиком Стефаном. Его маршрут окончен. Теперь только подкормить быков и порожняком возвращаться домой. Хотелось бы оставить что-нибудь ему на память. Достаю плитку шоколада. Кравченко вынимает из своего мешка кусок парашютного шелка.
— Я не возьму! — восклицает Стефан, и в глазах его и взволнованность, и огорчение. — Ни за что не возьму!.. Вам нужно. Вы на войне. Дай вам боже счастья и удачи! Дай боже! Перебить усих ворогив. Вернуться к вашим дитям!
На глазах у Стефана слезы.
Генерал Бегма дает нам три новые подводы. На этот раз не волы, а лошади, но низкорослые, тощие, поросшие неровной, клочковатой шерстью. Три возчика, из них два подростка, один средних лет, очень похожий на Стефана. Генерал дает провожатого до ближайшего населенного пункта. Там расположен один из отрядов Бегмы. А дальше… дальше предстоит двигаться на свой риск и страх.
Командир отряда выводит на одну из лесных дорог и показывает на юго-запад.
— Езжайте так!
— Ходь! Ходь! — негромко произносит новый возчик. Его голос и треск сухих ветвей кажутся оглушительными в пустом лесу.
Если бы мне две недели назад сказали, что можно так «запросто» путешествовать по немецким тылам — я бы не поверил. Вшестером, с незнакомыми возчиками, с громоздкими возами и лошаденками, на которых никуда не ускачешь, двигаемся по территории, оккупированной германским райхом!
|
Кравченко мелькает впереди, за стволами деревьев, — он обследует путь. Так едем час, другой, так едем полдня. Ни души кругом.
Однако должны же быть какие-нибудь деревни, постройки? Вот что-то маячит впереди. То ли крыша избы, то ли крытое соломой гумно. Останавливаемся. Вдруг из-за деревьев выходят люди. Молча идут к нам. Их человек двадцать. Некоторые босиком, иные в лаптях. Вооружены старинными берданками, карабинами, обрезами.
Они не командуют нам: «Стой», а останавливаются поодаль, рассматривают нас. И спутники мои, Бондаренко и Кравченко, выжидательно молчат, не проявляя волнения. Кравченко спрашивает:
— Що вы за люды?
— Дайте тютюну на цигарку, — вместо ответа говорит один из них.
Заскорузлыми, скрюченными от деревенской работы пальцами оборванные люди торопливо свертывают цигарки.
— Звидкиля вы?
— 3 Москвы.
— Кто в Москве? Нимци?
— Не були, тай не будуть!
— Як не булы? Та разве ж не бралы они Москву?
— С чего вы взяли? Никогда на свете!
Лесные люди переглядываются, но не выказывают удивления. Мы раздаем газеты, листовки, их жадно расхватывают.
Теперь наша очередь задавать вопросы:
— Как называется деревня?
— Эзерцы…
— Где немцы?
— Немцев не видели давно.
— Федоров проходил?
— Проходил три дня назад. Не здесь, а стороной. Тысяч двадцать его людей проходило.
— Тю, больше — тысяч сорок! С пушками, — поправляет другой.
— Как пройти к Федорову?
— Вот так прямо идите, будет скоро село Кухецка Воля, там спытаете…
— Как же вы встречались с федоровцами и не спросили их, кто в Москве?
— Мы спрашивали.
— Ну, и что они вам ответили?
— То же, что и вы.
— Значит, вы им не поверили?
— Поверили. Ну, все ж таки не лишнее спросить.
— На всякий случай! — улыбается Кравченко.
|
— Ось так! — усмехается вожак отряда.
Садимся на траву, местные партизаны угощают нас хлебом, я перевязываю раздробленные пальцы на руке пожилого бойца. Он вооружен старинным охотничьим ружьем с двумя стволами и огромными курками.
— А як же вы так? — спрашивает он все еще с оттенком недоверия. — Так и едете сами, от села до села?
— Так и едем, — отвечаю я. — Да и вы вроде так же. Як у писни:
От села до села Буду мандрувати,
Ни коровы, ни вола,
Немае й хаты…
— Да, немае й хаты, — печально говорит раненый. — Хату мою сожгли, сына убили… Сын был в комсомоле при Советах…
— Як же вы думаете дальше воюваты с такими ружьями?
— А ми пидемо до Федорова. Он же примет. Он обещал. Зробим тут одно дило и пидемо до нього в отряд…
— У нас, в моем сели Деревок, дуже много боялись советских партизан. Бандеровцы — гитлеряки мутили народ, балакали — советские партизаны разбойники, сред них нет ни одного украинца, только евреи и цыгане. И нам було трудно, нам кричали в моему сели:
«За кого ви воюете? Кого защищаете? Своих или чужих?..» Свои родственники и то боялись пустить нас ночувать. А теперь, как пришли советские партизаны, народ увидел, где правда, и отшатнулся от немецких наймитов..
— Партизаны панськую землю знову дилять миж селянамы. Панськых коней и волив раздають незаможным. Це Советська власть знов до нас прийшла…
Возбужденным рассказам местных партизан не видно конца. Нужно ехать дальше.
— А што у вас тут на возах? — с любопытством спрашивают партизаны. — Дуже высоки возы!
Кравченко объясняет им, что это походный лазарет. Всем отрядом провожают нас с полкилометра.
— Вот так езжайте! — показывает вожак отряда и понижает голос: — Спросите в Кухецкой Воле старосту Довганя, скажите— Грицько прислал. Староста там нимцямы поставленный, но ничего человик — договориться можно.
В селе Воля Кухецка
Под вечер доезжаем до Воли Кухецкой.
У въезда в село высокий крест, увешанный расшитыми полотенцами. На площади у церкви — музыка, небольшой оркестр — скрипка, гармонь, бубен. Много девушек. Они в белых платочках, в новых лаптях, в белых, выстиранных онучах. В ответ на наши приветствия дружно, хотя и с опаской, отвечают:
— День добрый!..
Что за праздник сегодня? Ах, да, воскресный день!..
Чувствуем на себе настороженные, изучающие взгляды. Неясно различимые лица возникают и скрываются при нашем появлении за маленькими окнами хат. За каждым нашим шагом следят, хотя никто нас не останавливает, не расспрашивает. По словам местных партизан, немцев и полицаев в селе нет. Однако врага можно встретить и там, где его и не ожидаешь.
|
Идет по улице старик с клюкой, в длинной белой рубашке, подпоясанной веревкой.
Диду, де тут живе староста?
— А ось же, прямо напроты вас…
Староста Довгань не приглашает нас в свой дом. Он стоит на крылечке, что-то обдумывает, разглядывая нас и наши возы.
— Вам кланяется Грицько, — говорит Кравченко.
Староста делает вид, что не слышит.
— Ночуваты будете? — спрашивает он.
— Нет, повечеряем и дальше…
Он раздумывает, потом решительно сходит с крыльца:
— Пишлы…
Проходим мимо хороших домов под железными крышами. Останавливаемся около небольшой бревенчатой избушки. Староста стучит в окно. Старый пес, заросший длинной грязной шерстью, с трудом выбравшись из подворотни, лениво брешет на нас. Две курицы бродят у ворот, тощие, голенастые, взлохмаченные. Старуха, приложив ладони к вискам, смотрит на нас через оконце.
— Це ты, Петро? Входить — не заперто.
Мы входим, и староста молча крестится в передний угол, потом кланяется хозяйке:
— Здравствуйте! С праздником!
— Здравствуйте! И вы тоже. Сидайте…
— Тетя Поля, можно дорожным людям отдохнуть у вас, повечерять?
— А звидкиля воны?
— Воны… Здалека, — говорит староста. Сам он не спрашивал нас, откуда мы, считая, очевидно, такой вопрос излишним.
— Не знаю, чем кормить их! Не варила сегодня ничего. Сын с невесткой в гости пошли.
— А они не обидятся. Они люди образованные. Понимают все, — говорит староста, вертя в руках свою войлочную шляпу и исподлобья глядя на фуражку Кравченко.
— Да уж что делать, накормлю чем-нибудь! — вздыхает бабка.
Староста, многозначительно подмигнув нам, уходит.
Вся в белом, сгорбленная, шаркая растоптанными лаптями, старуха достает из печи чугунок с вареной нечищеной картошкой. В хате сумрачно и душно. Теленок, привязанный веревкой за шею, стоит в углу.
— Вечеряйте, що бог послал. Я сегодня одна, невистка и сын в гостях. Не варила билыи ничого. Звиняйте! — угощает нас старуха.
|
— Спасибо, бабушка. От самой Москвы такой вкусной картошки не едали.
— И давно вы из Москвы?
— Дней десять…
— Как же вы шли?
— Летели самолетом.
— Правду балакають, будто в Москве нимцив теперь немае?
— Их и не было там.
Видно, что старуха нам не вполне верит. Но она взволнована, встает с лавки, суетится около стола.
— Що ж я! — восклицает она, идет в камору, приносит крынку молока, ставит ее нам на стол.
— Кто вы будете? Яке занятие у вас?
— Я доктор.
— Ой! А вы не дурыте?
— Ни… Правду кажу…
Старуха снует по хате — сырой тряпкой вытирает деревянные лавки, гусиным крылом сметает угольки и золу с шестка печи.
Постепенно хата наполняется народом. Приходят молодой хозяин — сын старухи и его жена Собираются старики, люди средних лет.
— Где Сталин? Какая власть в Москве? — спрашивают нас.
Мы раздаем листовки. Их берут, благодарят, но не читают, бережно свертывают и прячут по карманам.
Сын хозяйки просит нас:
— Прочитайте вслух, мы неграмотные!
— «Браты украинцы! Гитлеровски негидныкы зруйнувалы нашу ридну Украину…»
— Мамо, що вы не накормите гостей?
— Мы сыты, мы только что ели, спасибо!
Но старуха и ее невестка несут мед, сметану, холодец. Весь стол перед нами заставлен горшками, кувшинами, тарелками.
Все больше людей появляются в хате. Уже не хватает места на лавках. Вновь пришедшие сидят на корточках у стен, стоят в дверях.
— Так вы, значит, с самой Москвы?
— Товарищи з самой Москвы. А я ще дальше, з Сибири.
— Ну що в Сибири? Як там люды жывуть? Правда, що мруть з голоду, як мухы?
— Кто вам казав таку брехню. В колхозах многие семьи и сейчас получают по триста, по пятьсот пудов пшеницы на трудодни. Вагонами подарки отправляют для армии. Нас в Сибирь приехали тысячи и тысячи из разоренных городов Украины и все сыты, всех сибиряки приняли як ридных братов. Це дуже погана брехня, що вам казали.
— Пятьсот пудив хлиба на семью! Як то може буты? — качает головой один из стариков.
— Як бы тилькы раз в жизни побачыть пятьсот пудив хлиба у своему двори!
Молодая женщина с ребенком на руках долго стоит у порога, дожидаясь, пока и ей можно будет обратиться с вопросом.
— Будь ласка, скажить, взаправду вы дохтор? Навчить мене, що робить з детыною?
Весь рот ее ребенка в болячках.
— Чи вы его годуете жеванкой з рота?
— Эге! — кивает женщина.
— Не надо цього робыть. Не кормить жеванкой. Смазывайте рот гусиным салом, бараньим жиром. Болячки заживут…
Вдруг обнаруживается, что здесь в хате много больных. То один, то другой селянин обращается ко мне за советами.
— При панах нас лечили, но дуже дорого!
— Надо было целого вола отдать за лечение или годовалого поросенка. А вол стоил шестьдесят злотых. Как организовалась советская власть, лечение сделалось бесплатным, да недолго это было. Пришли немцы, и тогда уж зовсем некому стало нас лечить.
|
— При панах того не было, чтобы пришел доктор к селянину, в жизни того не было! Образованные люди цурались зайти в селянеьку хату.
— Кушайте, пожалуйста, что же вы не кушаете? — угощают нас обе хозяйки — и старая и молодая…
— Скажить, доктор, вы украинец?
— Да…
— Як же вы стали доктором? Ведь в Советской России украинцам не дают учиться на доктора?
Кто это говорит? Молодой человек в модном клетчатом заграничном пиджаке с приподнятыми плечами. Украинская вышитая рубашка под пиджаком. Сапоги с короткими, узкими голенищами, запорожские шаровары с напуском. Притворно-недоумевающая, недобрая усмешка.
— Кто вам говорил таку брехню? Весь мир знает, в Советском Союзе учились и учатся миллионы украинцев. В Советском Союзе у всех одинаковые права — у украинцев, у русских, у белорусов. Весь мир знает, как в Советском Союзе сбылась мечта Шевченко:
Щоб уси славяне сталы
Добрымы братамы!!.
— А як же вы понимаете Шевченка? Ведь творы его запрещены в Советскому Союзи?
Молодой человек смотрит на меня прямо и дерзко, с вызовом и ненавистью. Он чувствует какую-то силу за собой. Крестьяне, в особенности старики, следят за нашим словесным поединком с огромным интересом, ничем не выказывая, на чьей стороне их сочувствие. Надо отвечать.
— Миллионы книг Шевченко изданы в Советском Союзе на украинском языке. Лучший театр в Киеве, лучший сад в Киеве назывались именем Шевченко. Памятник Шевченко стоял до войны у самом центре столицы нашей родной Украины. Может, теперь гитлеровцы и их наймиты уничтожили все это?
— Я к и здесь села сжигают и помогают гитлерякам з матери ридной Вкраины последнюю латану сорочку знимати, — звучит вдруг звенящий ненавистью голос, и сильный, коренастый человек в крестьянской свитке выступил вперед от порога.
История одной любви
В сумерках выходим из Воли Кухецкой. Нас теперь не шесть, а восемь человек. Староста дал нам провожатого — Василия, тихого хлопчика лет пятнадцати. Кроме того, с нами идет новый спутник — Петро Каленик, местный волынский партизан. Это он так решительно и резко вступил в спор в селянской хате. Так же, как и мы, он пробирается к Федорову.
— Ну, що Василь, що зробылы з вашым помощныком Геббельса? — спрашивает Каленик, как только мы выходим из села.
— Завязалы его и заперлы у хати и караулять, щоб не утик до утра.
— От же люди! Цацкаются! Усех этих гадюк надо уничтожать, не сходя с места. Каты проклятые! Его сейчас помилуют, а завтра он приведет свою шайку и будет жечь село, мучить людей, предавать их лютой казни!.. Давайте идти и ночью. Будем отдыхать подальше. Чует мое сердце, где-то его банда тут неподалеку. Иначе не развязал бы он так смело поганый свой язык! — говорит Каленик.
В глубокой темноте в густом лесу мы идем до полуночи. Удивляюсь, как находят дорогу наши провожатые! Иногда слышишь треск сучьев и сдержанные голоса: «Леворуч! Вертай коней!..» И снова шагают лошади и люди, словно погружаясь все глубже и глубже во мрак.
В полночь сворачиваем с дороги в заросшую кустарником балку. Среди высоких папоротников, покрытых росой, выпрягаем коней на ночлег и спим по очереди на возах, накрывшись шинелями. Едва занимается заря и птицы начинают щебетать, умываемся из студеного ручья, сытно завтракаем тем, что дали нам вчера селяне на дорогу. Мне положили в торбу целую хлебину, и пирогов, и кусок жареного мяса. Пожилая женщина вечером догнала нас у околицы и заставила меня взять десяток вареных яиц.
— Доктор, я вас прошу — возьмите! От щирого сердца!
Когда я взял ее подарок, она понизила голос до шепота:
— Будь ласка, скажить генералу, пусть он войско до нас пошлет. А то, скажить, грозять запалить наше село…
Добрым словом вспоминая селян Воли Кухецкой, торопливо завтракаем и, едва всходит солнце, снова двигаемся в путь.
Петро Каленик — небольшого роста, широкоплечий, мускулистый человек лет тридцати. Губы его подергиваются, суровые глаза смотрят пронзительно и остро. Седина на висках, ранние морщины у глаз. Под домотканой селянской свиткой — щегольской голубоватый китель немецкого офицера с черным воротником, с блестящими пуговицами.
— Хороши наши волынские леса! — говорит Петро. — Нигде не видел я такого мощного, прекрасного леса, как у нас на Волыни. Мать наша родина, Украина — сколько богатства в ней! И кто только не терзал ее — немцы, австрияки, паны. А здесь эти немецкие блюдолизы, будь проклято их семя вовеки! Я б этих гадюк своими руками рвал бы пополам!
— Видите мои руки, — протянул открытые ладони Каленик, — я каменщик, печник и хлебороб. С детства работал, как черный вол. Наша деревня не так далеко отсюда, за Марковыми хуторами, откуда вы идете. Было у батька четыре морга земли. Вы не знаете такой меры — морг? Это около полугектара. И было у батька трое сыновей, я меньший. Старшие два брата хозяйничали на земле, и я лет с девяти начал им помогать. А как исполнилось мне тринадцать лет, старик говорит: «Видишь, сынку, не получается у нас ничего! Коли будем делить эту землю, як останнюю свитку, достанется кому ворот, кому рукав, а кому дырка от рукава. Обучайся, сынку, доброму ремеслу и иди щастя шукаты. Чи ты судьбу обдуришь, чи вона тебя». Два года я учился печному делу, а потом год за науку бесплатно работал у печника. Год ходил безработным, с голоду подался с артелью каменщиков во Львов. Там работал, встретил одну девушку со швейной фабрики. Звали ее Ганна.
Пойдемте швидче, обгоним этот воз, — предложил Петро. — Да, Ганна. Так, небольшого роста, меньше меня. Руки, ноги слабые, для деревенской работы плоха. Грамотная дивчина. Хотя що там казати грамотная, мало ли грамотных по городам. Як бы вам объяснить? Ну, вот бувало з вами так — встретится людина и сердцем чуете, вот это вирна душа — в горе не кинет, в беде не продаст. Если что не так — скажет прямо, не побоится никого. И не грубо скажет, так тихонечко: «Петро, ты не верно судишь, ты людей не знаешь, ты молодой и веришь всем. Нельзя усим верить!»
Я ее спрашиваю: «Почему ты так говоришь — у тебя горе какое-нибудь есть? Обидел тебя кто?» — «Нет у меня никакого особого горя, у нас у всех горе…» — «А у меня вот никакого горя нет!» — «Неправда! У тебя то горе, что ты способный, а учиться дальше не смог». — «Это верно, — отвечаю ей, — учился я только три года в «школе повшехной»».
Вы не знаете, как было у нас при панах? «Повшехна» — значит «для всех». Для всех, а только с четвертого класса надо платить за учение. За учение в месяц 25 злотых да за квартиру 30 злотых. Короче говоря, батьку моему надо было продавать каждый месяц корову или восемнадцать пудив пшеницы, щоб учить меня дальше. Я хорошо учился; у нас был учитель — он говорил: «Петро, учись дальше». Но где было взять грошей? Много дней и ночей слезы лил, а пришлось бросить школу. И когда сказала она мне так — попала в самое больное место. А я дуже самолюбивый был и дерзкий на язык. Було вроде обидно мне, что она умнее меня. «Ты що, кажу, гадалка, раскинула на картах? Или ведьма — летаешь по ночам на помеле?» Она тоже рассердилась, потом скрепилась, простила мою глупость. «Ты книги Ивана Франка читал?» — спросила как-то. Я кажу: «Ни». — «Хочешь, я тебе дам? Но имей в виду, ця книга запретна, коли ее увидят, и тебя схватят и меня».
Так началась наша любовь. Я був хлопцем, смеялся над этим словом «любовь»… Я думал, це панськи штучки — букеты, платочек поднять. Какая может быть у нашего брата — рабочего деревенского человека — Любовь? Ищут хозяйку добрую и чтоб здоровая була, и не ленивая. И, когда встретились, в мыслях у меня не было ниякой любви, И у нее тоже. У нее было задание подпольной организации комсомола по привлечению новых кадров.
Объясняла мне, как живут в Советском Союзе, как там бесплатно учатся в средней школе, по-нашему «гимназиуму» и «семинариуму». Как там свободно можно говорить на нашем украинском языке, и книги печатают на родном языке. Она была мне как бы учительница и мать. Я Советский Союз узнал и полюбил благодаря ей.
Стали мы с ней жить, как муж и жена.
Меня в тюрьме при панах держали больше года, и каждую субботу через чьи-то руки присылала мне Ганна передачу. Когда установилась во Львове Советская власть, выдвинули Ганну инструктором райкома партии. Работала каждый день до часу, до двух ночи. Бывало ляжешь, выспишься, проснешься — ее еще нет. Худая стала такая, что я ее мог через весь Львов пронести на одной руке. Мы все — и я и товарищи — говорили: «Нужно тебе отдохнуть».
Десятого июня 1941 года получила отпуск, поехала к родителям в деревню. Она з Тернопольщины, з Почаевского района. Слышали знаменитую Почаевскую лавру? Село ее — Юридики неподалеку от того монастыря. Мне отпуска не дали тогда — я работал прорабом строительного треста. Лето у нас — горячий сезон. Только получил от Ганны письмо — в ту же ночь война. Немцы идут ко Львову. Меня оставляют в подполье. Получил задание: пока не уляжется жизнь — уйти из Львова. Нарушил партийную дисциплину — три дня не уходил, ждал Ганну. Потом кинулся в Почаевский район. Там тоже были немцы. Иду пешком от лавры в село Юридики. Мне добрые люди по дороге говорят: «Не ходи туда». — «Що таке?» — «Там бульбаши».
У меня сердце оборвалось.
Когда работали в панском подполье, встречались с этими гадюками. Тогда они служили не Гитлеру, а пану Пилсудскому, помогали его жандармерии бороться с коммунистами. А называли себя «борцами за незалежну Украину». Это из-за них я год и два месяца сидел при панах в тюрьме. Иду в Юридики, ховаюсь за кустами, смотрю — нет в селе дома Ганны, сожгли! Подхожу ближе — и пепел остыл! Кручусь около села… может, встречу или узнаю про нее? И вот люди добрые рассказали, як то було…
Нимци в первые дни не брали никого. Никого не знали, а местные жители не выдавали. Армия германская с танками, мотоциклами пошла дальше. Оставили они в Почаеве гарнизон, а по селам даже старост назначить не успели. Жена моя у родителей ждала, когда первая буря пройдет. Вдруг днем ворвались в село пятнадцать бульбашей. Стали хватать людей. И були у этих шакалов заранее ще до войны составлены шпионские списки. Кого знали — схватили сразу, о других узнали, забрали потом. Всех, кто активно работал при Советской власти: организаторов колхоза, комсомольцев, всех забрали. Жену мою и ее старика отца схватили. Били, знущались над ними, потом связали, повели всех забранных в Почаев на площадь к памятнику Ленина. Дали молотки — разбивайте памятник! Все отказались, как один. Озверели каты, кричат на моего тестя: разбивай ты первый!.. Потянули его веревкой к памятнику, почти задушили, болтается старик над землей, а все равно не поддался. Тогда они сами разбили памятник, заставили парод уносить камни. Целую ночь били, пытали Ганну, старика ее и прочих советских людей, а к утру повесили на площади. Потом прошли по деревням и хаты их спалили. Вот що роблять у нас берлинские палачи украинського народа!..
Слушая рассказ Каленика, перестаю замечать, где мы идем. С утра шли глухим лесом. Мелькали ели, заросшие лишаями, опутанные паутиной. Теперь бредем низиной по мхам и ярко-зеленой траве, в которой тонет нога. А вот и ржавое болото, с низкорослым осинником и березняком. Нигде нет следов человека. Хотя бы сторожка или охотничий шалаш! Даже птиц мало. Вороны резкими голосами перекликаются при нашем приближении и не торопятся слетать с веток. Лишь когда подходим совсем близко, они тяжело снимаются и летят, свистя крыльями.
— Василь, ты где нас ведешь?
— Ничего, скоро выйдем на пригорок!.
— Василь, ты заблудился?
— Ни…
Гнилое зловоние болота. Застоявшийся воздух неподвижен. Мы сбились с тропинки и идем по компасу. Прыгаем по кочкам, проваливаемся по колена. Тихо, как на краю света.
— Стой! Стрелять будем!.. — Вооруженные люди выскакивают из-за деревьев. Голоса у них громкие, отчаянные.
Боже мой, погибнуть так глупо, неподалеку от цели! Погибнуть после восьми дней пути, пройдя благополучно больше двухсот километров!
— Не стреляйте! — командует Кравченко. Он смело идет к вооруженным людям. Что-то негромко говорит им.
— Брешешь! — восклицают они и хватают его за руки.
— Не стреляйте! — кричит нам Кравченко.
Вдруг я замечаю красные ленточки на головных уборах людей, схвативших Кравченко. Может быть, это маскировка? Кому и чему можно верить здесь?
Появляется командир в форме капитана Красной Армии. Смотрит на нас, как на выходцев с того света. Тихо говорит с Кравченко. Вдруг восклицает:
— Как же вы пробрались сюда?! У меня все вокруг лагеря заминировано! Только узкая полоска оставлена, и вы случайно на нее попали. Вам чертовски повезло! Так вы Федорова ищете?
— Федорова.
— Опять-таки повезло! У меня как раз сейчас его радист. Завтра он возвращается и доведет вас до лагеря. Это недалеко отсюда, километров пятнадцать…
— Вы из соединения Сабурова? — спрашивает Кравченко.
— Нет, я из бригады Бринского. Снидать, товарищи, конечно, хотите? Пошли за стол…
За столом командира — удивляемся обилию — блюд: борщ, картошка, молочная лапша, вареники. Но после недавнего сильного потрясения как-то и есть не хочется.
— Федя, по чему вы определили, что это свои?
— В селе сказали, в этой стороне должен быть партизанский лагерь… Да и голоса у них… партизанские… — усмехается бывалый разведчик.
Глава вторая
|
|
Эмиссия газов от очистных сооружений канализации: В последние годы внимание мирового сообщества сосредоточено на экологических проблемах...
История создания датчика движения: Первый прибор для обнаружения движения был изобретен немецким физиком Генрихом Герцем...
Адаптации растений и животных к жизни в горах: Большое значение для жизни организмов в горах имеют степень расчленения, крутизна и экспозиционные различия склонов...
Своеобразие русской архитектуры: Основной материал – дерево – быстрота постройки, но недолговечность и необходимость деления...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!