Скорая помощь в несчастных случаях

 

Не только у человека, но и у машин бывают свои болезни. Рабочему, приставленному к машине, приходится зорко следить за ее здоровьем: нет ли у нее жара — не греются ли подшипни­ки от сильного трения, нет ли хрипа или свиста, ненужного стука или шума. В большинстве случаев помогает простое ле­карство — машинное масло; стоит его налить между трущи­мися частями, чтобы все пошло тихо и гладко — как по маслу. Но бывают и более неприятные заболевания, когда домаш­ние средства не помогают. Приходится обращаться к врачу-специалисту — мастеру слесарного цеха. Нередко «врач» на­ходит нужным произвести операцию, и в дело идут хирурги­ческие инструменты: гаечные ключи, зубила и молотки.

Когда заболевают часы, тоже надо обращаться к врачу — часовому мастеру. Иногда заболевшие часы можно легко вы­лечить дома.

Если часы остановились, надо посмотреть, не трется ли минутная стрелка о стекло, не сцепились ли стрелки между собой. Если тут все благополучно, откройте механизм и посмотрите, не задерживает ли ходо­вое колесико какая-нибудь соринка. Ее можно легко удалить птичьим перыш­ком.

Если часы отстают или уходят впе­ред, надо передвинуть указатель — рюккер, который сидит на одной оси с балан-

сиром. По одну сторону от рюккера написано французское сло­во «avance» (ускорение) или английское «fast» (быстро). По другую «retard» (замедление) или «slow» (медленно) *. На коротком конце рюккера есть маленький штифик, который упирается в волосок. Подвигая рюккер от «retard» к «avance», мы перемещаем и штифик. Свободная, ничем не стесненная часть волоска становится более короткой, а потому и более упругой. От этого балансир начинает качаться чаще, а часы идут быстрее. Передвигать рюккер надо только на одно деление. Через несколько дней надо часы проверить по другим, точным часам. Если они продолжают отставать, надо передвинуть рюк­кер еще на одно деление. Когда часы уходят вперед, рюккер пе­редвигают в обратную сторону.

Передвигая рюккер, мы не излечиваем часы от отставания окончательно, а только подлечиваем. Рано или поздно они снова начнут отставать и остановятся совсем, если их не отдать ча­совому мастеру для чистки и смазки. Дело в том, что масло, которым смазаны «кончики» (концы осей), от воздуха пор­тится — окисляется и густеет. Пружине приходится преодоле­вать все большее и большее трение. В конце концов она перестает справляться со своей работой и объявляет заба­стовку.

Но бывает и хуже: часы останавливаются оттого, что ло­пается пружина. Вы можете сами проверить, действительно ли дело дрянь. Попробуйте пошевелить кончиком заострен­ной спички среднее колесико часов, которое ближе всего к пру­жине. Если оно шатается, значит, пружина лопнула и надо во­лей-неволей нести часы к мастеру.

Мастерская часовщика — как сильно напоминает она боль­ничную палату! Одни из «больных» бредят, лихорадочно от­бивая часы. Другие, наоборот, долго хрипят и кашляют, пока надорванный бой не вылетает из их простуженной гру­ди. Есть и такие, которые лежат в обмороке, не издавая ни звука.

Тоненькое тиканье маленьких часиков, четкие удары боль­ших стенных часов, хрипение, стоны — все это сливается в сплошной разноголосый шум, от которого с непривычки на­чинает болеть голова.

Среди всей этой тревоги и смятения спокойно и не торо­пясь делает свою кропотливую работу главный врач — часов­щик. И часы, казавшиеся совсем погибшими, выходят из его опытных рук помолодевшими, веселыми и здоровыми.

Перевозка времени

 

100 000 рублей тому, кто найдёт способ перевозить время

 

Так было объявлено английским парламентом в 1714 году. И множество людей принялось сразу за трудную работу. Пе­ревозка времени — это не перевозка вина или перца. В трюм его не упрячешь, в бочки не укупоришь.

Не думайте, что автор этой правдивой книги сошел с ума или собирается вас одурачить. Перевозка времени — вещь не только возможная, но и необходимая.

Все мы знаем, что морякам приходится в море определять широту и долготу места, чтобы не сбиться с пути.

Широту определяют по высоте Полярной звезды: чем она выше, тем, значит, корабль севернее забрался.

А долготу, то есть расстояние от первого меридиана, оп­ределяют иначе.

 

 

На разных меридианах время различное. Если в Москве только что взошло солнце, в Лондоне еще ночь, потому что Лондон западнее Москвы; Земля, вращаясь с запада на восток, не успела еще подставить Лондон под солнечные лучи.

Если где-нибудь двенадцать часов дня, то к западу от этого места — на расстоянии 15° — будет не двенадцать часов, а толь­ко одиннадцать часов, на расстоянии 30° будет десять часов и так далее. Пятнадцать градусов долготы равны одному часу времени.

Выходит, что, для того чтобы знать в дороге долготу места, надо взять с собой часы и сравнивать их с местным временем. Если ваши часы ушли вперед на два часа по сравнению с мест­ными часами, значит, вы уехали к запа­ду на 30 °.

В открытом море, где не у кого спро­сить, который час, часы проверяют по солнцу или по звездам.

Просто, не правда ли? Кажется, чего легче: взяли с собой часы, и готово. За что же было премию платить?

Просто, да не совсем. Часы, как мы знаем, — машина капризная. Толчков они не любят и на кораб­ле неминуемо заболевают морской болезнью — отстают, уходят вперед, так что доверять им больше нельзя. Ведь если часы от­станут на одну минуту, ошибка в определении долготы будет четверть градуса, а это очень много. Этак можно и с дороги сбиться и на риф наскочить.

Поэтому в море берут с собой не простые, а особенно точные часы — хронометр.

Больше ста лет трудились часовщики всего мира над изобретением хронометра, по­ка наконец это не удалось ан­гличанину Гаррисону и фран­цузу Леруа.

Хронометр Гаррисона с честью выдержал плавание из Портсмута на Ямайку на ко­рабле «Deptford». А вскоре после этого вышел в море французский фрегат «Авро­ра» с еще лучшим хронометром, работы Леруа. За сорок шесть дней пути этот хронометр отстал только на семь секунд.

Гаррисон получил только часть обещанной премии, и то после- долгих хлопот.

Обсерватория и санаторий

 

Нет таких часов, которые шли бы, никогда не отставая и не уходя вперед.

Изменение погоды, жар и холод, сырость, случайный тол­чок или перемена положения, сгущение масла — все это медлен­но, но верно расстраивает ход даже самого точного хроно­метра. Влага, например, собираясь на балансире, делает его тяжелее, и от этого балан­сир начинает качаться мед­леннее, и часы отстают. Повышение температу­ры отражается на хроно­метре так же заметно, как на термометре: от нагрева­ния спираль расширяется, делается длиннее и слабее. Это тоже замедляет ход хронометра.

В обсерваториях, где находятся точные часы, по которым проверяется время целыми городами и даже странами, о часах заботятся, как о тяжело­больном.

Тщательный уход, полный покой, одним словом — не об­серватория, а санаторий. Правда, человека такой санаторий свел бы в могилу.

В Пулкове, например, часы установлены в подвале — для защиты от резких перемен температуры. В подвал входят только для заводки, потому что даже от приближения чело­веческого тела ход часов может измениться.

Часы Пулковской обсерватории свя­заны телеграфным проводом с часами Петропавловской крепости. Еще совсем недавно ленинградцы проверяли время «по пушке». Каждый день ровно в двена­дцать часов дня с укреплений крепости раздавался пушечный выстрел, и ленин­градцы на минуту прерывали дела, до­ставали часы и проверяли их.

Но это была не такая уж точная про­верка. Между сигналом из Пулкова и пушечным выстрелом всегда проходило

сколько-то времени. Из-за этого все часы, поставленные по пуш­ке, хоть немного да отставали.

Теперь пушку заменило радио.

Радио передает сигналы времени без малейшей задержки — секунда в секунду. Да и слышно радио не в одном только городе, а по всей стране.

Первыми стали передавать время по радио французы — с Эйфелевой башни в Париже. У нас сигналы времени переда­ют Пушкинская и Московская радиостанции.

 

 

Говорящие часы

 

Приходилось ли вам разговаривать с часами?

Вы снимаете с телефонного аппарата трубку и вызываете по телефону номер такой-то. И сейчас же часы сами говорят вам по телефону человеческим голосом, который час.

Такие говорящие часы есть в Москве *. Устроены они так. На радиостанции установлена особая машина системы инже-

нера Шорина. Эта машина, соединенная с астрономическими часами, каждые пятнадцать секунд передает на телефонную станцию точное время. «Диктор» на этой передаче — не чело­век (человек не выдержал бы такой напряженной работы), а кинолента, как в звуковом кино. На ленте длиной в тысячу метров записаны словами часы, минуты и секунды с промежут­ками в пятнадцать секунд.

В любое мгновение люди узнают точное время не по часам, а по телефону.

 

 

Опять о небесных часах

 

Можем ли мы быть уверенными, что самые точные часы ни­когда не врут? Конечно, нет. Ведь мы знаем, что все часы врут — одни больше, другие меньше.

И опять приходится обращаться за помощью и указанием к тем часам, которые служили людям верой и правдой еще тогда, когда не было ни стенных, ни карманных, ни башенных часов. Небесные часы — вот единственный хронометр, кото­рый никогда не врет.

Всегда в одно и то же время обращается земной шар вокруг своей оси. Всегда в одно и то же время звезды возвращаются в своем видимом движении по небесному своду на прежнее место. Только по звездам и можно проверить часы.

Потому-то точные часы и устанавливаются в астрономиче­ских обсерваториях *. Правда, по вычислениям астрономов, вращение земного шара вокруг оси замедляется. Сутки дела­ются все длиннее и длиннее. Будет время, когда земной шар перестанет вертеться вокруг оси: небесные часы остановятся. Но это будет через миллионы лет. Замедление идет очень и очень медленно. Мы можем по-прежнему считать, что небес­ные часы — единственно правильные. По-прежнему, как и в давние времена, не обманывает нас молчаливый ход звездных часов.

РАССКАЗ ПЕРВЫЙ

 

Живая книга

 

Как выглядела первая книга?

Была ли она напечатана в типографии или написана пером, была ли она сделана из бумаги или из какого-нибудь другого материала, и если она существует — в какой библиотеке ее можно достать?

Говорят, был такой чудак, который разыскивал первую книгу по всем библиотекам мира. Целые дни просиживал он среди груд и столбиков пожелтевших книг в переплетах, пахнущих мертвечиной. Книжная пыль покрывала густым слоем его платье и сапоги, словно пыль проезжих дорог. Он умер, свалившись с высокой лесенки, приставленной к шкафу. Но если бы он жил еще хоть сто лет, все равно из его поисков ничего не вышло бы. Первая книга истлела в земле за много тысяч лет до того, как он родился.

Первая книга была совсем не похожа на теперешнюю. У нее были руки и ноги, она не лежала на полке, она умела говорить и даже петь. Это была живая книга — человек-книга.

В те времена, когда люди не умели еще ни читать, ни писать, когда не было ни букв, ни бумаги, ни чернил, ни перьев, преда­ния старины, законы и верования хранились не на книжных полках, а в человеческой памяти. Люди умирали, а предания оставались. Мы потому-то и называем их «преданиями», что они передавались от одного человека к другому.

Переходя из уст в уста, предания эти понемногу менялись. Кое-что прибавлялось, кое-что забывалось. Время шлифовало их и сглаживало, как текучая вода шлифует камни. Предание о каком-нибудь храбром вожде превращалось в сказку о бо­гатыре, которому не страшны ни стрелы, ни копья, который волком рыщет по лесу и орлом летает по поднебесью.

У нас на севере до сих пор живут сказители и сказительни­цы, которые знают никем не записанные былины — сказки о бо-

гатырях. Такие сказители были и у других народов. В Древней Греции распевали «Илиаду» и «Одиссею» — сказания о войне греков с троянцами. Много времени прошло, прежде чем их на­конец записали.

Сказитель, или аэд, как его называли греки, был всегда желанным гостем на пиру. Вот он сидит на резном стуле, при­слонившись спиной к высокой колонне. Его лира висит на гвозде над его головой. Пир подходит к концу. Опустели огромные блюда с мясом, опустели корзины с хлебом, отодвинуты золотые двудонные кубки. Пирующие сыты, они ждут теперь песен. Аэд берет свою лиру и, перебирая струны, начинает великую повесть о мудром царе Одиссее и о храбром воине Ахилле.

 

Как ни хороши были песни аэдов, а все-таки наши книги лучше. За какой-нибудь рубль каждый из нас может купить в магазине томик «Илиады», который легко помещается в кар­мане, который не просит ни есть, ни пить, который не может за­болеть или умереть.

По этому поводу мне вспоминается

Рассказ о живой библиотеке

Жил когда-то в Риме богатый торговец, которого звали Ицелл. О его богатстве рассказывали чудеса. Дворец Ицелла был так велик, что целый город мог бы поместиться в его стенах.

За столом у Ицелла собирались каждый день триста чело­век. Да и стол был не один, а целых тридцать столов.

 

Угощал Ицелл своих гостей самыми тонкими кушаньями. Но в те времена полагалось угощать гостей не только вкусной едой, но и интересной, остроумной беседой.

Всего было вдоволь у Ицелла, одного ему не хватало — учености. Даже читать он умел совсем плохо.

Люди, которые с удовольствием обедали за его столом, втихомолку смеялись над ним.

Ицелл не умел за столом поддерживать разговор. Если ему случалось вставить словечко, он замечал, что гости с трудом сдерживают улыбку. Этого он не мог перенести. Засесть за книгу ему было лень. Трудиться он не привык.

Долго он думал, как бы поправить дело, и вот что, наконец, придумал.

Управителю своего дворца он поручил выбрать среди мно­гочисленных рабов двести самых способных и умных. Каждому из них приказано было выучить наизусть какую-нибудь книгу. Один, например, должен был выучить «Илиаду», другой — «Одиссею» и так далее.

Немало пришлось потрудиться управителю, немало побоев пришлось вынести рабам, пока, наконец, затея Ицелла не была выполнена. Зачем было ему теперь работать — читать книги, — у него была живая библиотека. Во время застольной беседы стоило ему только подмигнуть управителю, и тотчас же из тол­пы рабов, стоявших молча у стен, выходил один и произносил подходящее к случаю изречение. Рабов так и прозвали: одно­го — Илиадой, другого — Одиссеей, третьего — Энеидой, — по названиям книг.

Ицелл добился своего. В Риме только и говорили о небыва­лой живой библиотеке. Но недолго хвастался Ицелл своей вы­думкой. Случилась история, которая заставила весь Рим смеять­ся над неучем-богачом.

После обеда разговор зашел, как всегда, о всяких ученых вещах. Заговорили о том, как люди пировали в старину.

— Об этом есть славное местечко в «Илиаде», — сказал Ицелл и подмигнул управителю.

Но управитель, вместо того чтобы сделать знак рабам, упал на колени и дрожащим от страха голосом сказал:

— Прости, господин! У Илиады живот болит.

 

 

Эта история произошла две тысячи лет тому назад. Но и сейчас еще, несмотря на великое множество книг и библиотек, мы не обходимся без живых книг.

Если бы мы всё могли выучить по книжке, мы не ходили бы в школу, нам не нужны были бы рассказы и объяснения учителей. Книгу ни о чем не спросишь, а учителя всегда можно попросить рассказать то, что непонятно.

Но если живая книга иногда нам бывает полезна, то живое письмо совсем никуда не годится.

В старину, когда писать не умели, не было, конечно, и почты. Если нужно было передать какое-нибудь важное известие, посылали вестника, который наизусть повторял то, что ему по­ручили.

Что, если бы и у нас были вместо поч­тальонов вестники?

Вряд ли нашелся бы такой человек, который взялся бы заучить сотни две писем ежедневно. А если бы и нашелся, ничего хорошего не вышло бы.

Пришел бы, положим, такой почталь­он к Ивану Ивановичу Иванову в день его рождения.

Сам хозяин, ждущий гостей, откры­вает дверь.

— Что такое?

— Вам письмо. А в письме вот что:

 

«Дорогой Иван Иванович!

Поздравляю вас с днем рождения. Давно ли вы вышли замуж? К двенадцати часам дня явитесь в суд по делу об ограб­лении гражданки Сидоровой. Попросите ее заходить к нам по­чаще...»

 

Иван Иванович ошеломлен. А бедный почтальон, у которого спутались в голове двести писем-поручений, продолжает го­ворить дальше, как заведенная машина...

 

 

Помощники памяти

 

Есть у меня знакомый старичок — веселый, добрый, вся­кому готов помочь. На вид ему никак не дашь восьмидесяти лет. Глаза живые, румянец во всю щеку, походка бодрая. Одним словом, молодчина.

Все было бы хорошо, только память у него слабоватая. Пой­дет куда-нибудь и забудет, зачем пошел. Имен он никак не может запомнить. Уж сколько лет мы с ним знакомы, а он меня то Петром Григорьевичем, то Иваном Семенычем называет.

Поручат ему какое-нибудь дело, он несколько раз пере­спросит, выучит наизусть. А чтобы вернее было, завяжет для памяти узелок на платке. Весь платок у него в узелках. Но эти узелки ему мало помогают. Развернет он платок — узел­ков целый десяток, а что они обозначают, неизвестно. Даже че­ловек с лучшей памятью ничего не разобрал бы в такой уди­вительной записной книжке.

Другое было бы дело, если бы у нашего старичка узелки

были неодинаковые и каж­дый обозначал бы какую-нибудь букву или слово. Тогда, всякий мог бы ему помочь разобраться в узел­ковых заметках.

А ведь такое узелковое письмо существовало когда-то, когда люди еще не умели писать. Особенно наловчились в этом трудном деле жители страны Перу в Южной Америке. И сейчас еще встречаются там пастухи, знающие язык узелков. Для узелкового письма брали не носовой платок, а толстую веревку. К ней привязывали, как бахрому, тоненькие разно­цветные шнурки разной длины. На этих-то шнурках и завязы­вались узелки.

Чем ближе к толстой веревке был узелок, тем важнее была вещь, о которой он говорил.

Черный узел обозначал смерть, белый — серебро или мир, красный — войну, желтый — золото, зеленый — хлеб. Если узел не был окрашен, он обозначал чис­ло: простые узлы — десятки, двойные — сотни, тройные — тысячи.

Прочитать такое письмо было нелегко. Нужно было обращать внимание и на толщину шнурков, и на то, как завязан узел, и на то, какие узлы ря­дом. Так же как у нас детей обучают азбуке, перу­анских детей обучали когда-то узелковой грамо­те — квипу.

У других индейцев — у гуронов, ирокезов — узелковое письмо заменяли бусы из разноцветных морских раковин. Раковины распиливали на ма­ленькие пластинки и нанизывали на нитки. Из этих ниток делали целые пояса.

И тут черный цвет обозначал все неприят­ное — смерть, несчастье, угрозу; белый — мир; желтый — дань: красный — опасность, войну. И сейчас эти цвета сохранили для нас свое древнее значение. Белый флаг по-прежнему гово­рит о предложении мира, черный — о трауре, красный — о восстании. Вот как много лет нашему красному флагу!

Во флоте из цветных флажков составлена це-

лая азбука. Флажки на мачте — это язык, которым перегова­риваются корабли.

А сигналы на железной дороге? Это ведь тоже сохранив­шееся до нашего времени цветовое письмо.

Разбираться в значении цветных раковин было нелегко. У вождей племен хранились целые мешки поясов. Два раза в год ирокезские юноши собирались где-нибудь в лесу, в уеди­ненном месте, и мудрые старые вожди объясняли им тайну ра­ковин.

Когда индейское племя посылало другому племени посла, ему давали с собой цветные пояса — вампум.

— Слушайте мои слова, о вожди, и смотрите на эти ра­ковины!

Так говорил посол, держа перед собой пестрый, играющий всеми цветами радуги пояс. И затем он произносил речь, ука­зывая при каждом слове на одну из раковин.

Без устных объяснений вампум в самом деле нелегко было понять.

Положим, на одной из ниток были рядом такие четыре ра­ковины: белая, желтая, красная, черная.

Письмо это можно было понять так: мы вступим с вами в союз, если вы будете платить нам дань; если же вы не согласны, мы пойдем на вас войной и всех перебьем. Но это же письмо можно было прочесть совсем иначе: мы просим мира и готовы платить вам дань; если война будет продолжаться, мы погибнем. Чтобы не выходило пута­ницы, каждый индеец, составивший из раковин письмо, должен был сам его от­нести и даже прочесть вслух. Письмо не могло заменить человека. Оно только ему помогало, напоминало, что надо было сообщить.

Таких помощников у памяти было много. Например, для счета овец в стаде или мешков с мукой люди делали заруб­ки на палке. До сих пор крестьяне поль­зуются палками вместо записных книжек и расписок. Положим, крестьянин взял в долг у купца четыре с половиной мешка

муки. Вместо того чтобы написать расписку, он обстругивает небольшую палочку и делает на ней зарубки — четыре больших и одну поменьше. Потом он раскалывает палочку по длине на две половинки, одну отдает купцу, а другую оставляет у себя.

Когда приходит время платить долг, обе половинки скла­дываются. Тут уж не может быть обмана — по черточкам сра­зу видно, какой был долг.

А то еще делали зарубки на палке для счета дней. Такой календарь был, например, у Робинзона Крузо на необитаемом острове.

От старинного счета по зарубкам и пошло, верно, наше выражение: заруби на носу. При этом носом называли не нос, а палку, которую носили с собой.

 

 

Говорящие вещи

 

Разбираться в узелках и раковинах было делом мудреным. Существовали гораздо более простые способы записывать со­бытия или передавать известия. Если племя хотело объявить другому войну, оно посыла­ло ему копье, стрелу или томагавк. Всякому было ясно, что этот подарок пах­нет кровью. А если речь шла о мире, посылали табак и трубку в придачу.

Трубка у индейцев все­гда обозначала мир. Соб­равшись на совет, вожди со­юзных племен усаживались вокруг костра. Один из них закуривал трубку и передавал ее соседу. В торжественной тиши­не трубка мира обходила весь круг.

Когда люди еще не умели писать на бумаге, они составляли из вещей целые письма. Скифы, населявшие в древ­ности южную Россию, по­слали однажды своим сосе­дям вместо письма птицу, мышь, лягушку и пять стрел.

Смысл этой странной кол­лекции был такой:

«Умеете ли вы летать, как птицы, прятаться в землю, как мыши, прыгать по болотам, как лягушки? Если не умеете, то не пробуйте воевать с нами. Мы осыплем вас стрелами, лишь только  вы вступите в нашу страну».

Насколько все-таки наши письма проще и понятнее! Что, если бы вы получили в один прекрасный день почтовую посы­лочку, в которой вместо всяких подарков оказались бы дох­лая лягушка и еще что-нибудь в этом же роде?

Конечно, вы приняли бы это за чью-нибудь скверную шут­ку и никак не догадались бы, что это не шутка, а серьезное письмо.

До настоящих писем, до говорящей бумаги, люди додума­лись очень не скоро.

Гораздо раньше они додумались до более понятных им го­ворящих вещей.

Трубка одним своим видом говорила им о мире, копье — о войне, натянутый лук — о нападении.

Прошло много тысяч лет, прежде чем люди от говорящей вещи дошли до говорящей бумаги.

 

 

Рассказ в картинках

 

Способов делать записи или передавать известия было когда-то много. Но победил тот, которым мы пользуемся сей­час, — способ писать буквами.

Как научились люди писать буквами?

Это произошло не сразу. Сначала люди, вместо того что­бы писать, рисовали. Надо было написать «олень» — рисовали оленя. Надо было написать «охота» — рисовали охотников и зверя.

А рисовать люди умели уже очень давно. Еще в те времена, когда на месте нынешнего Парижа или Лондона броди­ли косматые мамонты и северные олени, когда люди жили еще в пещерах, они

покрывали стены этих пе­щер рисунками.

Пещерные люди были охотниками. Рисовали они зверей и сцены охоты. Они очень заботились о сходст­ве, и поэтому звери у них получались как живые. Вот бизон, повернувший голову к преследователю, вот ма­монт, а вот и целое стадо оленей, убегающее от охот­ников. Таких рисунков много найдено в пещерах Франции и Испании. О чем говорят эти рисунки?

Эти рисунки говорят о верованиях первобытных людей. Так же, как теперешние охотники-индейцы, первобытные люди считали себя, вероятно, родичами зверей. Индеец называет себя Бизоном, потому что считает, что его род произошел от бизона; называет себя Волком, когда считает, что его родоначальником был волк. И если первобытные охотники Европы тоже счи­тали себя родичами зверей, тогда рисунки в глубине пещер — это изображение предков, покровителей племени.

Но есть и такие рисунки, которые говорят другое. На стене изображен бизон, пронзенный дротиками, рядом — олень, по­раженный стрелой. Для чего они нарисованы в пещере? Не для того ли, чтобы околдовать зверя, приманить его заклина­ниями к стоянке? Так и сейчас еще поступают колдуны-шаманы многих племен: чтобы одолеть врага, делают из глины его изображение и над ним колдуют, ранят изображение копьем или поражают стрелами.

Прошло много тысяч лет со времени пещерных людей. Эти люди были мало похожи на нас. Их черепа, которые иногда на­ходят в земле, еще напоминают обезьяньи черепа. Мы никог­да не узнали бы, о чем думали, во что верили эти низколобые, звероподобные люди, если бы не рисунки, оставленные ими на стенах их жилищ.

 

Рисунки в пещерах — это еще не запись событий, это еще не настоящий рассказ в картинках. Но до рассказов в картинках от них недалеко.

Вот такой рассказ, найденный на скале у Верхнего озера в Америке.

Прочесть его нетрудно.

Пять длинных лодок-пирог, в которых находится пятьдесят один человек, изображают переправу ин­дейцев через озеро. Чело­век на коне — это, вероят­но, вождь. Черепаха, орел, змея и другие животные — названия племен.

Возможно, что этот рассказ говорит о каком-то военном похо­де индейцев. Но еще вероятнее, что смысл его такой: люди в лод­ках — это погибшие воины, которые переправляются в страну смерти, изображенную в виде трех небес с тремя солнцами. А животные — это предки, покровители тех племен, к которым принадлежали воины.

Вот мы и перевели письмо-картинку на язык слов.

Один старый английский писатель приводит в своей кни­ге историю, в которой письмо-картинка играет немаловажную роль.

 

 

История пропавшего отряда

 

«Это было, — начал капитан, — в 1837 году. Был я еще совсем молодым парнем. Плавал я по реке Миссисипи на па­роходе «Джордж Вашингтон», на том самом, который потом затонул от взрыва парового котла.

Как-то в Новом Орлеане ввалился на наш пароход целый отряд. Это была экспедиция, отправлявшаяся на исследова­ние болот и лесов, от которых теперь и следа не осталось.

Все это были люди молодые, веселые. Один только началь­ник был человек пожилой и серьезный. Шутить он не любил, все больше молчал и что-то рассчитывал в записной книжке. Сразу видно было, что человек он ученый. Зато остальные любили и пошутить и выпить, особенно солдаты, которые долж­ны были охранять разведчиков.

Когда отряд сошел на берег, на пароходе такая тишина настала, точно пароход совсем опустел.

Сначала мы часто о них вспоминали, ну а потом, как водится, и забыли.

Прошло три месяца или четыре — не помню. Я уже тогда перешел на другой пароход — «Медузу».

Подходит ко мне как-то один пассажир, седенький такой ста­ричок, и спрашивает:

— Вы Джон Киппс?

— Я самый, — говорю.

— Вы, я слышал, раньше на «Джордже Вашингтоне» пла­вали?

— Плавал, — говорю. — А вам-то что?

— А вот, — говорит, — в чем дело. На этом пароходе уехал с отрядом разведчиков мой сын Том. Да так и пропал вместе со всем отрядом. Сколько их ни искали, не могли найти. Теперь я сам на поиски еду. Может быть, он где-нибудь боль­ной лежит.

Посмотрел я на старика. Жалко мне его стало. Куда ему в лес идти — там и лихорадку легко схватить и индейцы белых подстреливают.

— Что ж вы, так один и пойдете? — спрашиваю.

— Нет, — говорит. — Мне обязательно нужен товарищ. Не укажете ли вы, кто бы согласился со мной отправиться? Я денег не пожалею — ферму продам, если надо будет.

Подумал я и говорю:

— Если я вам гожусь, дело слажено. На другой день сошли мы на берег.

Запаслись провиантом, купили пистолеты, карабины, палат­ки, наняли индейца-проводника, расспросили окрестных жите­лей и пустились в дорогу.

Сколько миль мы прошли — и сказать трудно. Уж на что я здоровый человек, и то из сил выбился. Местность там сы­рая, болотистая.

Стал я старика уговаривать вернуться.

— Видимо, мы с пути сбились, — говорю. —- Если бы здесь отряд проходил, какой бы нибудь след от него остался. А ведь мы который день идем — и ни одной головешки от костра.

Проводник то же самое советовал.

Кажется, уговорили бы, да помешала, представьте себе, простая медная пуговица. Эта пуговица и уложила старика в могилу.

Остановились мы отдыхать на полянке. Разложили мы с индейцем костер, стали палатку натягивать. Присел старик на пенек да как вскрикнет:

—   Джон, смотри! Пуговица!

Посмотрел я: действительно, пуговица, какие тогда солдаты носили.

Совсем тут старик с ума сошел. Смотрит на пуговицу и плачет.

— Это моего Тома пуговица. У него такие были. Теперь-то уж мы его найдем.

Говорю я ему:

— Да с чего вы взяли, что эту пуговицу Том потерял? Ведь их восемь человек было, солдат.

— Нет, — говорит старик, — ты со мной не спорь. Я эту пуговицу как увидел, сразу узнал.

Пошли мы все трое дальше.

Теперь старик ни за что не хотел назад идти. Да и я его звать перестал. Пуговица какой ни на есть, а все-таки след.

На другой день старика лихорадка схватила. Весь в жару, трясется, а прилечь не хочет.

— Надо, — говорит, — торопиться. Меня там Том ждет. Наконец не выдержал, свалился без памяти. Провозился я с ним денька два, как с родным — очень я к нему привык, — да помочь ничем не мог.

Помер старик, а пуговица так в кулаке у него и осталась. По­хоронили мы его и пошли назад, да только другим путем. Тут-то, как назло, и стали нам настоящие следы попадаться. Сначала следы костра нашли, дальше — фляжку, а потом самое инте­ресное — кусок коры. Я его уж сколько лет храню...

Капитан достал шкатулку с изображением трехмачтового корабля на крышке, отпер ее и вынул кусок бересты, на кото­ром нарисована была картинка:

 

— Картинку эту, — продолжал капитан, — нарисовал один из индейцев, сопровождавших отряд. По-видимому, отряд сбился с дороги и долго блуждал по лесу. Чтобы дать о себе знать, проводники, по обычаю их племени, оставили в лесу

весточку — письмо на бересте. Письмо было прибито к дереву на поляне, на видном месте.

Разобраться в картинке помог мне проводник-индеец.

По его словам, летящая птица указывает на путешествие. Восемь человек и с ними рядом восемь ружей — это солдаты, среди которых был и бедный Том. Шесть маленьких фигурок — это участники экспедиции. Тот, который с книгой, — началь­ник. Человек с копьем и человек с трубкой — индейцы-провод­ники. Костры обозначают стоянки. Бобр, повернутый вверх ногами, обозначает, что один из индейцев, по имени Бобр, по­гиб в пути.

Сразу, после того как мы нашли это письмо, я решил во­зобновить поиски отряда. Мы пошли дальше по этой дороге и через неделю нашли заблудившийся отряд.

Много лет с тех пор прошло, а как взгляну на этот кусок коры, так вспомню старика с его пуговицей».

На куске коры, который показывал капитан автору этой книги, был нарисован вверх ногами бобр. На могильных па­мятниках индейцев всегда можно найти рисунок, изображающий животное, именем которого назывались умерший и весь его род.

Вот, например, камень, на котором на­рисован олень. По рисункам, высеченным на камне, можно узнать всю историю че­ловека, погребенного под ним. Звали его, вероятно, Быстроногий Олень или что-нибудь в этом роде. Он прославился как охотник на лосей — об этом говорит на­рисованная ниже голова лося. Он участ­вовал во многих походах и сражениях, число которых обозначено черточками. Последняя война продолжалась два месяца — изображены две луны и топо­рик-томагавк. В этой войне он и погиб, о чем рассказывает нам перевернутый олень, нарисованный под двумя лу­нами.

Всю биографию человека можно про­честь иногда на нем самом: у очень мно­гих народов существует обычай украшать свое тело рисунками и узорами.

 

У полинезийцев каждый рисунок татуировки имеет свое значение. Страшная рожа на груди — это изображение како­го-то божества. На такой знак имеет право только вождь. Узор из черточек и квадратиков говорит о походах, в которых участ­вовал воин. Узор из белых дужек и черных кружочков — это память о победах, одержанных вождем над врагами.

 

 

Загадочные письмена

 

Много лет бились ученые над разгадкой таинственных рисунков, которыми испещрены стены древних египетских храмов и пирамид.

Некоторые рисунки понять было нетрудно — это были изо­бражения людей, занимающихся самыми разнообразными делами. Были тут писцы со свитками в руках и тростниковыми перьями за ухом; торговцы, продающие ожерелья и духи, про­сяные лепешки и рыбу; стеклодувы, выдувающие стеклянные чаши; ювелиры, сгибающие золотые прутья в браслеты и кольца; воины со щитами, обернутыми кожей, бегущие пра-

вильным строем перед колес­ницей фараона. Глядя на эти картинки, легко представить себе и мастерскую египетско­го ремесленника, и рыночную торговлю на площади, и тор­жественную процессию фа­раона.

Но эти понятные всем ри­сунки, изображающие жизнь людей, живших несколько тысяч лет тому назад, окру­жены множеством других рисунков и знаков, смысл ко­торых совсем неясен.

Длинными строчками, как буквы в книге, вырезаны на египетских памятниках змеи, совы, ястребы, гуси, львы с птичьими головами, цветы ло­тоса, руки, головы, люди, си­дящие на корточках, люди с поднятыми вверх руками, жуки, пальмовые листья. Среди них — всевозможные фигурки: квадраты, треуголь­ники, кружки, петли. Всего и не перечислишь.

Под этими непонятными знаками — иероглифами — скры­валась многовековая история египетского народа, его обычаев и нравов. Но как ни старались ученые разгадать смысл иерог­лифов, им это не удавалось. Потомки египтян — копты — ничем не могли помочь в этом деле, так как давно забыли письмо сво<